Акт минутного значения

Акт минутного значения

Декрет Временного правительства 1 сентября, устанавливавший в России республику, «дабы положить конец внешней неопределённости государственного строя России», не произвёл надлежащего впечатления, так как корниловское выступление, ставшее «корниловским делом», всё ещё поглощало внимание всех. Но, в частности, мне как юрисконсульту министерства пришлось им заняться, так как Терещенко настаивал на его сообщении иностранцам, и требовалось решить, в какой форме это сообщение должно было иметь место. В связи с этим не мог не встать вопрос и о юридическом существе этого акта — объявлении республики.

Как я указывал в начале настоящих записок, сразу же после образования Временного правительства столь официальные акты этого правительства, как верительные грамоты наших послов и посланников, писались в форме республиканского обращения к монархам, а именно «mon ami» вместо монархического «mon frere». Грамоты подписывались главой Временного правительства: сначала князем Г.Е. Львовым, потом А.Ф. Керенским. Фактически в международных отношениях Россия уже давно стала республикой. Но, спрашивается, какое значение могло иметь, кроме чисто декларативного, провозглашение России республикой накануне Учредительного собрания? Ведь именно оно, согласно манифесту Михаила Александровича, на котором было построено международное признание Временного правительства, должно было окончательно решить вопрос о форме правления в России. Был ли названный декрет Временного правительства узурпацией прав Учредительного собрания, постановкой его перед совершившимся фактом или же это был, как тогда любили говорить, «тактический ход» и только, то есть демонстрация республиканских чувств Временного правительства? Без решения по существу трудно было установить должную форму извещения об этом иностранцев, в глазах которых подобный «тактический ход» мог явиться республиканским coup d’etat[67].

В силу всех этих соображений Борис Алексеевич Татищев, начальник канцелярии ныне уже республиканского министра, и пришёл ко мне за консультацией. Естественно, от формальной стороны перешли к существу дела, и я спросил мнения Татищева, который имел по этому предмету разговор с Терещенко и, следовательно, мог плохо ли, хорошо ли ответить по существу. Татищев полагал, что здесь никакой узурпации прав Учредительного собрания нет и быть не может, как ему сказал Терещенко, который даже просил упомянуть об этом в тексте ноты иностранцам. Тогда я откровенно сказал Татищеву, что если бы декрет сообщал иностранцам я, то сделал бы это наименее торжественным образом, так как всякое подчёркивание значения этого акта явится, что бы там ни говорили, всё же если не узурпацией прав Учредительного собрания, то приготовлением к тому; если же, что при настоящей обстановке было маловероятно, Учредительное собрание примет монархию, то наше извещение явилось бы конфузным актом.

Татищев, которому это поручение Терещенко совсем не нравилось и который пришёл ко мне со специальной целью, как бы похуже его исполнить, не мог не понимать, что он поневоле связывает свою карьеру с республикой, а будучи дипломатом старой школы, он не хотел идти на столь рискованный шаг, как составление ноты касательно утверждения, со всех точек зрения незаконного, республики. Правда, тому же Татищеву пришлось принимать участие в составлении ноты о «перемене формы правления в России» после манифеста Михаила Александровича, но ведь тогда был именно этот манифест, дававший абсольвенцию монархической совести, здесь же этого не было, как не было аналогии и в значении этой ноты.

Сознание того, что мы имеем дело с актом, который будет или вовсе смыт последующими событиями, или покрыт решением Учредительного собрания, актом минутного значения и случайного происхождения (надо было как-то по-новому ознаменовать появление Директории), привело нас к следующей уловке. Декрет о республике, распубликованный по всей России, уже не мог не появиться за границей в периодической прессе. Кроме того, о нём было упомянуто и в «осведомительной» телеграмме Муравьёва за подписью Терещенко нашим послам и посланникам за границей. Для большей уверенности мы решили через наше ведомственное бюро прессы, кстати сказать, чрезвычайно разросшееся при Временном правительстве и имевшее всюду своих агентов, придать ему полную газетную гласность за границей. Когда же известия об этом появятся повсюду, то особой телеграммой мы решили уполномочить наших послов и посланников якобы «в разъяснение» газетных сведений официально известить особой нотой, что настоящий декрет ни в малейшей мере не предвосхищает прав и решения Учредительного собрания касательно установления той или иной формы правления в России.

Таким образом и поступил Татищев. Ему удалось официальную ноту о введении в России республики выставить в виде «разъяснения», которое по смыслу было опровержением. Вместо официального торжественного акта явился из МИД документ, решительно предостерегавший все иностранные государства от мысли, что Россия уже стала республикой. По совести должен сказать, что немалая доля в этой мысли принадлежала мне, так как если «внутреннее употребление» декрета и оправдывалось корниловскими событиями, то за границей простодушная передача подобного акта произвела бы самое неблагоприятное для новорождённой Директории впечатление явной узурпации основного права Учредительного собрания.

Любопытно и то, что появление декрета такой важности, каким был акт 1 сентября 1917 г., не только не отразилось на наших международных отношениях, но даже не было отдано распоряжение о перемене бланков, где слова «Временное правительство» были бы заменены или дополнены словом «республиканское». Все наши формулы обращений от имени «gouvernement provisoire» остались без изменения, и ни в одном акте, ни в одной ноте министерства не говорилось о России как о республике.

Здесь сказалась вся разница между Милюковым и Терещенко. Милюков никогда не позволил бы своим чиновникам в таком важном вопросе фактически свести на нет решение Временного правительства, Терещенко же допустил это, смотря на всё сквозь пальцы, может быть, именно потому, что редко в чём был «убеждён». Как часто он принимал самый решительный тон в каком-либо вопросе, но если чиновник почему-либо медлил с исполнением, то через короткое время он забывал, а потом мог и совсем отменить ещё не исполненное приказание. Несомненно, Терещенко нравилась роль «надувателя» Совдепа, но я помню только раз его попытку «надуть» ведомство, а именно в его обращении к советам присяжных поверенных по поводу консульских кандидатур, притом попытку неудачную. Зато Терещенко приходилось снисходительно относиться к тому, что ведомство иногда заставляло его идти туда, куда он не хотел или делал вид, что не хочет идти.