Цена «языковой» ошибки

Цена «языковой» ошибки

Но не только здесь проявилась «несчастливая рука» Мандельштама. С ним связан весьма характерный дипломатический инцидент, чуть было не отразившийся на всей обстановке войны. Это было выполнение Мандельштамом данного ему поручения о расследовании «германских зверств» на русском фронте. Мандельштам добросовестно обработал все имевшиеся в распоряжении МИД богатые материалы по этому вопросу, доставленные Ставкой, и составил обширный меморандум на французском языке, предназначенный для самого широкого распространения за границей. Первый экземпляр меморандума с особой напечатанной препроводительной нотой испанскому посольству в Петрограде для сообщения германскому правительству (Испания охраняла наши интересы в Германии и Австро-Венгрии) был направлен испанскому послу в Петрограде; одновременно меморандум вместе с нотой был разослан во все посольства и миссии в Петрограде, долженствуя стать торжественным и документально обоснованным протестом России перед всем цивилизованным миром против варварского и незаконного с точки зрения международного права способа ведения войны.

Эта нота исходила от Юрисконсультской части МИД (хотя Мандельштам и не был официально причислен к нашей части), как того отдела министерства, на обязанности которого лежала охрана международно-правовых начал как в мирное, так и в военное время. Но так как протест рассылался от имени «российского императорского правительства», то помимо просмотра Нольде эта нота и меморандум поступили на санкцию Нератова и Сазонова, а последним были доведены до сведения и одобрены Советом министров. Таким образом, это было не только ведомственное выступление, а чисто правительственное, сообразно важности содержания этого акта.

Между тем (дело было перед самыми святками 1914 г.) на другой день после рассылки меморандума и телеграфного извещения об этом всей иностранной и русской прессы к Сазонову является раздражённый до последней степени испанский посол с требованием немедленного отзыва из всех иностранных посольств и миссий только что разосланной ноты под угрозой разрыва дипломатических сношений Испании с Россией. Этот испанский ультиматум в такой неслыханной для отношений второстепенного государства, каким была Испания, с великой державой, какой являлась тогда Россия, форме свалился как снег на голову Сазонову, долго не понимавшему испанского посла, который на самом ясном в мире языке, французском, объяснял ему причину «ультиматума». Причина крылась в том, что Мандельштам в препроводительной ноте к испанскому посольству употребил выражение, кощунственно звучавшее для испанского уха, а именно, говоря о цели посылки ноты, выразился: «…pour eclairer la religion du gouvernement espagnol»[20]. По мнению посла, это было оскорбление религии, господствующей в Испании, а с другой стороны, вся нота и весь меморандум получали характер акта, стремящегося «просветить испанское правительство», с препровождением при этом всем иностранным миссиям и посольствам, то есть протеста не против бесчеловечных германских методов войны, а против якобы двусмысленной позиции испанского правительства, взявшегося за защиту интересов русских подданных в Германии и Австро-Венгрии и не охраняющего их на самом деле.

Действительно, когда после ухода испанского посла Сазонов вызвал Нератова и Нольде для штудирования этой препроводительной ноты, то оказалось, что испанский посол был совершенно прав, что русское правительство вместо благодарности за испанскую защиту русских подданных, говоря вульгарно, отплатило испанскому правительству «оплеухой». Непонятным образом Мандельштам, так хорошо знающий французский язык, употребил действительно могущее казаться кощунственным выражение, и ещё менее понятно, почему он направил обвинения против испанского правительства вместо германского и австро-венгерского. Но столь же непостижимо было, как Нольде, Нератов и Сазонов могли это просмотреть. Этот действительно незаурядный промах русской дипломатической кухни имел самые оскорбительные для престижа России последствия.

Не успел отбыть от Сазонова испанский посол, как появился Палеолог, уже, по-видимому, настроенный испанским послом. Он с той же нотой в руках осторожно, но решительно высказал Сазонову, что если у русского правительства имеются какие-либо «rancunes»[21] против испанского, то теперь во всяком случае не время сводить счёты с испанцами; что если Испания, конечно, представляет сама по себе второстепенный интерес для России, то для Франции совершенно не безразлична позиция Испании в этой войне и победа, скажем, весьма могущественной в Испании германофильской партии, и без того раздражённой принятием Испанией на себя защиты русских интересов в Германии и Австро-Венгрии, может иметь самые катастрофические последствия для Франции, а тем самым и для всего хода войны, в частности же и для России.

Напрасно Сазонов уверял Палеолога, что никаких поводов для неприятностей между Россией и Испанией нет и быть не может, что, если бы — а это невероятно — таковые существовали, он отлично понимает, что момент для сведения счетов совершенно неподходящий и что он не менее Палеолога учитывает особое положение Франции в отношении Испании и сознаёт всю важность поддержания наилучших отношений с испанским правительством. Палеолог, как потом выяснилось из дипломатических петроградских кругов, ушёл в полной уверенности, что ему удалось устранить крупный дипломатический испано-русский конфликт. Конечно, весь этот инцидент объясняется также и тем, что испанский посол в Петрограде, державший антантофильскую линию поведения, находился всецело под впечатлением той ожесточённой борьбы из-за позиции Испании в войне, которая велась в его отечестве, и страшно боялся, как бы германофильская партия не победила.

После этих двух визитов Сазонов, совершенно вне себя, созвал совещание всех ответственных чинов МИД (т.е. начальников политических отделов, Нератова и Нольде), на котором было не только решено взять обратно меморандум и ноту (которые, кстати сказать, были отпечатаны в типографии министерства), но и переработать ноту таким образом, чтобы ни малейшего намёка на испанское правительство в ней не содержалось. Переработка ноты была поручена Нольде. Что же касается испанского посла, то он был на другой день приглашён к завтраку у Сазонова с высшими чинами МИД, а также на вечер интимного характера, где были все союзные послы и посланники, чтобы продемонстрировать дружественность русско-испанских отношений. На новогоднем приёме по случаю наступившего 1915 г. государь был особенно приветлив с испанским послом и просил передать испанскому королю свою глубокую благодарность за защиту Испанией русских интересов в неприятельских странах.

На другой же день после визита испанского посла мне пришлось по телефону снестись как с 1-м секретарём испанского посольства, так и с другими посольствами и миссиями, прося их ввиду «вкравшихся типографических ошибок» возвратить ноту и меморандум. В переработанном виде меморандум о «германских зверствах» был разослан через месяц нашим посольствам и миссиям за границей для сообщения иностранным союзным и нейтральным правительствам. Испанскому послу Сазонов лично передал меморандум, таким образом избежав даже особой «препроводиловки», дабы изгладить самую память об инциденте.

Сознаюсь, после этого случая у меня совершенно изменилось отношение к нашему ведомству, и хотя я был всего четыре месяца в министерстве, мне стали понятны крайне пессимистические отзывы моего дяди, сделанные им как-то в очень интимном кругу в бытность его товарищем министра, об убожестве русской дипломатической техники. Не только это убожество сказалось в подобном инциденте, но и вся шаткость международного положения России, вынужденной, несмотря на свою территорию и численность населения, принимать ультиматумы от Испании. Неудивительна стала мне и боязнь Нольде, который опасался, как бы «озорство» русского правительства в отношении немцев (вопрос о борьбе с так наз. «немецким засильем») не вызвало впоследствии неудовольствия будущего германского посла в Петрограде.

Для Мандельштама его неудачная лекция о Константинополе и ещё более неудачная нота о «германских зверствах» явились надгробным камнем на дипломатической карьере при царском правительстве. Не только летом 1915 г., когда Нольде уехал в двухмесячный отпуск, Юрисконсультская часть была поручена мне, совсем молодому служащему, а не ему, но и впоследствии, когда в 1916 г. Нольде занял пост директора II Департамента и оказался вакантным пост начальника Юрисконсультской части, на который Мандельштам в своё время конкурировал с Нольде, был назначен не он, а лицо, совершенно постороннее ведомству, — профессор М.И. Догель.

К концу 1914 г. наша Юрисконсультская часть обогатилась ещё одним служащим — молодым, только что кончившим Петроградский университет с серебряной медалью за сочинение по международному праву Дмитрием Степановичем Серебряковым. Сын богатого петербургского нотариуса, Д.С. Серебряков не был оставлен при университете и не собирался идти по научной части, и если Нольде тем не менее принял его к нам в часть, то только из-за страшной её перегруженности. Горлову и мне приходилось очень много времени посвящать службе, но и этого было недостаточно, так как меня слишком часто всевозможные междуведомственные совещания заставляли отсутствовать и секретарская работа падала на Горлова, который сам мечтал о заграничной дипломатической службе.

Ввиду предстоявшего рано или поздно ухода Горлова Нольде мне сказал прямо, что он желал бы видеть меня на месте Горлова, и надо было найти заместителя и мне. Моему родственнику, его коллеге по Петроградскому политехническому институту и члену Государственной думы П.П. Гронскому Нольде говорил, что крайне доволен мною, что я будто бы «выше всяких похвал» и прочие комплименты. Из характера всё более и более ответственных ведомственных поручений я действительно чувствовал не только искреннее расположение ко мне Нольде, но и явное упрочение своего служебного положения. После указа 2 января 1915 г. касательно тех льгот, которые русское правительство предоставляло привилегированным категориям неприятельских подданных — славян, эльзасцев, итальянцев и т.п., а также указа 1 февраля о «немецком землевладении», открывших эру славянофильской внутренней политики русского правительства, мне всё чаще и чаще не только приходилось, иногда без всяких инструкций, представлять наше ведомство, но и детально помогать в разработке тех или иных законодательных актов, проходивших впоследствии через Совет министров и получавших силу по ст. 87 Основного закона, а между тем количество обращений в Юрисконсультскую часть со стороны других отделов и департаментов нашего министерства всё увеличивалось.

Я очень обрадовался поступлению Д.С. Серебрякова, нашёл в нём компанейского молодого человека, вначале более трудолюбивого, чем потом, когда он лучше освоился с обстановкой ведомства и стал вращаться среди более старших, чем он, и не всегда «удачников», но, увы, со средними способностями. Правда, в 1915 г., когда мне пришлось замещать Нольде, он был моим единственным помощником, но использовать его вместо себя во всякого рода междуведомственных совещаниях было невозможно, так как он совершенно для этого не созрел.

Любопытно, однако, что незадолго до поступления Серебрякова к нам в Юрисконсультскую часть держал вступительный экзамен магистрант Гельсингфорсского университета финляндец Идельман, который, успешно выдержав испытание, не смог, однако, грамотно и ясно написать требуемый перевод с французского на русский, а на устных испытаниях едва связывал фразы, делая комические ошибки в своём своеобразном русском языке. Этот господин, не умевший ни говорить, ни писать по-русски, не только был допущен к испытанию на дипломатическую должность, но о нём совершенно серьёзно говорилось в совещании о назначениях, что его можно принять «условно», с тем чтобы он в течение известного срока «подучил» русский язык. Однако против этого восстал Сазонов, сказавший: «У нас не Персия» и заявивший, что, пока он русский министр иностранных дел, в ведомство не будут приниматься лица, не знающие в совершенстве русского языка. Нольде довольно сконфуженно пришлось отказать Идельману.