Образование Славянского стола. Приклонский

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Образование Славянского стола. Приклонский

Здесь нельзя не коснуться другого чрезвычайно важного момента, случившегося под самый конец сазоновского правления, а именно образования Славянского стола в составе нашей канцелярии министра и I Политического отдела, ведавших европейскими и американскими политическими делами. До этого времени в составе нашего ведомства не было ни одной части, ни одного отделения, ни одного даже стола, которые ведали бы славянским вопросом как таковым. Это объяснялось прежде всего территориальным распределением компетенций (I Политический отдел заведовал дипломатическими сношениями Европы, Америки и Африки, II, III и IV, образовавшиеся из бывшего Азиатского департамента, — Ближним, Средним и Дальним Востоком), но, с другой стороны, и дипломатическими соображениями: царское правительство до войны не желало иметь такой славянский отдел, который был бы явно направлен против Австро-Венгрии и Германии. Но если до войны 1914 г. можно было объяснить отсутствие славянского отдела, то после начала войны такое отсутствие было совершенно необъяснимо.

Помню, когда я после поступления на службу в сентябре 1914 г. знакомился с распределением компетенций, я был поражён, что в составе министерства нет ни одной части и даже ни одного лица, которые занимались бы славянским вопросом, а между тем вся заграничная, да и наша большая пресса совершенно справедливо считала этот вопрос центральным для всей внешней политики России. Славянский вопрос как таковой не существовал в МИД, несмотря на то что русские войска уже почти два года вели с австро-германской коалицией кровопролитную войну, единственное оправдание которой в глазах всех иностранных политиков и русских общественных деятелей, помогавших правительству, заключалось в освобождении западных славян от тевтонского и мадьярского ига.

Рутина и все традиции дружбы с Германией и Австрией были сильнее здравого смысла, и славянский вопрос был в ведении разных отделов — балканскими славянами заведовал Ближневосточный отдел, славянскими народами Австро-Венгрии ведала в общей массе всех других европейских дел канцелярия министра (I Политический отдел), польским вопросом занимался вперемежку с массой других дел Нольде. Наиболее упорядоченной частью славянского вопроса были, конечно, балканские славяне — здесь в составе II Политического отдела (Ближневосточного) имелся Болгарский и Сербский стол. Наименее упорядоченным был вопрос о славянах Австро-Венгрии. Когда разразилась война, то Шиллинг, незнакомый с этим вопросом, использовал Петряева для этой цели, но никаких чешских, хорватских, словенских столов не было образовано, а А.М. Петряеву было поручено дать общий историко-политический обзор со статистическими и географическими данными всей Габсбургской империи.

По выполнении этой работы, опять-таки в составе канцелярии, никому специально не было поручено заняться славянами, находившимися под Австро-Венгрией, и когда, наконец, весной 1915 г. в связи с заключением Лондонского договора 26 (13) апреля о вступлении в войну Италии решалась участь Хорватии, Далмации, Боснии и Герцеговины, то есть значительной части западного славянства, то у Сазонова было много советников вроде Шиллинга, Базили, Гулькевича, Нольде, Петряева, но никто из них не рассматривал вопрос под общеславянским углом зрения. Один Петряев считал необходимым включить в Лондонское соглашение статьи о Чехословакии, но его слабо поддержал Нератов, и, как я отмечал выше, Лондонский договор молчит о чехах и словаках. Наконец, как показал 1915 г., когда России был обещан союзниками Константинополь, в то самое время по Лондонскому договору Россия отдавала Далмацию Италии, а хорватов отделяла от сербов и умалчивала о Чехословакии.

Сазонов вёл внешнюю политику прежними традиционными путями Нессельроде и Горчакова, видя в Константинополе главную цель войны, и настолько мало разбирался в международной обстановке войны, что не видел необходимости в выделении славянского вопроса в целом. Отсюда и получался разнобой, к каждому из славянских народов применялись разные мерки. Мало того, из болгарской катастрофы можно было видеть, что и на Ближнем Востоке Сазонов не учитывал реальное положение вещей и был слишком доверчив в отношении таких сотрудников, как Гулькевич, например. Правая рука Сазонова, его любимец и доверенный — Шиллинг и его ближайший помощник Базили не знали, не понимали и не желали ставить славянский вопрос. Все эти люди средних способностей, игравшие такую роль при Сазонове, были воспитаны в прежних традициях, где славянский вопрос считался как таковой исключённым из круга задач внешней политики России.

Сам Сазонов, кроме польского вопроса, в отношении остальных славян не смог подняться до принципиальной постановки проблемы так, как этого требовали обстоятельства, и хотя он обладал несомненным мужеством вне своего ведомства, но в министерстве был целиком в плену у своих сотрудников. Человека, которого он с успехом мог бы использовать для надлежащей постановки славянского вопроса, А.М. Петряева, он мало слушался до болгарского выступления, а после этого, определив его в Ближневосточный отдел начальником, никогда не советовался с ним вне круга непосредственно балканских дел. Главным советником до самого его ухода из министерства оставался Шиллинг, совершенно индифферентный к славянскому делу. Нератов не был человеком инициативы, но всё же он в славянском вопросе был более чуток, чем Шиллинг или же Нольде, занимавшийся польским вопросом, но не увлекавшийся никакими панславистскими иллюзиями, которые, по его мнению, противоречили правильно понятым интересам России. Нольде не раз в беседах со мной восторгался политикой Нессельроде, который, как известно, не был славянофилом.

И если всё же, несмотря на столь равнодушную атмосферу, в МИД мог образоваться Славянский стол, то произошло это благодаря двум случайно совпавшим обстоятельствам, не имевшим никакого принципиального характера. Первым из них было то, что появление Нольде во главе II Департамента, где дела при Бентковском находились в крайне запущенном состоянии, привело не только к новой постановке дела, но и к некоторым личным переменам, давно назревавшим. В частности, два вице-директора департамента — Березников и Вейнер — покинули департамент, а вместо них были назначены А.А. Доливо-Добровольский и князь Л.В. Урусов. Ушли некоторые начальники отделений, не пожелавшие оставаться при Нольде, да тот их и не удерживал, считая виновниками запущенного состояния дел в департаменте. Таким образом, оказался известный свободный состав служащих, которых надо было так или иначе разместить. Кое-кому были даны заграничные назначения, но часть оставалась не у дел. Вторым обстоятельством было появление в Петрограде нашего бывшего консула в Будапеште Приклонского, считавшегося знатоком Австро-Венгрии. На этой личности, которой суждено было сыграть такую значительную роль во внешней политике России в славянском вопросе, следует остановиться.

Приклонский, человек уже пожилой, имевший некоторые связи при дворе, где он носил звание камергера, был, что называется, «славянофилом» в старом смысле слова. У него был несомненный интерес к славянству, но из неоднократных бесед с ним я вывел заключение, что он самым превратным образом понимает то самое западное славянство, знатоком которого он слыл. Сам себя я не считал ни в какой мере специалистом по Австро-Венгрии, но всё же мне приходилось живать до войны и в Вене, и в Далмации, и я имел в основных чертах представление о настроениях и чаяниях славянских народов Габсбургской империи. Приклонский в конце концов придерживался старой формулы «самодержавие, православие и народность». Славянский вопрос он понимал как известный способ территориального расширения России и укрепления её положения в Европе. При этом считал, что освобождение этих народов от ига Австрии и Венгрии должно бросить их безраздельно в объятия русской культуры и русского православия. Он полагал, что «исторические препятствия» для полного слияния России и западных славян этим исчезновением немецко-мадьярского ига полностью уничтожались и что Россия так же поглотит чехов, словаков, хорватов, как она поглотила украинцев и белорусов.

Надо сказать, что Приклонский понимал «русскую культуру» в московском славянофильском смысле и поэтому считал западнославянскую интеллигенцию не столько орудием этого слияния с Россией, сколько препятствием. Он с ужасом относился к социалистическим течениям и говорил, что единственное тёмное пятно в славянском вопросе — это западнославянские социалисты, которые в случае объединения западных славян с Россией усилят левое крыло нашей общественности, и без того, по мнению Приклонского, чрезмерно могущественное. Другими словами, Приклонский был реакционером старого типа в своих воззрениях на Россию и на славянство. От западных славян он ожидал, после падения Габсбургов и освобождения, полного слияния с Россией, отказа от заблуждений радикально-социалистической западнославянской интеллигенции, широкого распространения православия. Ввиду несомненной потребности масс в иной религии, чем непопулярная католическая с её приверженностью австро-венгерской власти, он ожидал повсеместного принятия русской культуры с проникновением чувств преданности Романовской династии, в 1914 г. ставшей во главе русского народа против австро-германского союза на защиту западных славян.

Взгляды Приклонского не вызывали сочувствия у многих и даже у большинства его коллег. Нольде называл его «черносотенцем и сумасбродом», Козаков, начальник Дальневосточного отдела, один из умнейших чиновников министерства, считал его «вредным человеком», а деятельность его — «опасной для русско-славянских отношений». Степень политической проницательности Приклонского расценивалась в среде ближайших сотрудников Сазонова очень низко, и при разговорах о нём всегда появлялась скептическая улыбка. Не раз в «чайной комнате» министерства дело доходило до горячих споров. Но беда заключалась в том, что Приклонский был единственным человеком, который сделал себе из славянского вопроса, a tort ou a raison[29], специальность, все остальные занимались отдельными славянскими народами между массой других дел и занимались этим без особенного энтузиазма, так как вся предшествующая политика МИД к этому не предрасполагала.

Таким образом, когда к лету 1916 г. появился Приклонский и стал настаивать на необходимости создания славянского отдела, совершенно независимого от других политических отделов, игравших такую большую роль в составе ведомства, то Сазонов и Нератов, чтобы дать занятие Приклонскому и обуздать его славянофильский пыл, устроили для него Славянский стол в составе I Политического отдела, во главе которого стоял Шиллинг, дав Приклонскому право некоторые дела непосредственно докладывать Нератову и Сазонову. Тем самым Шиллинга освободили от славянских дел, которые, как показал опыт переговоров, предшествовавших Лондонскому договору 1915 г. с Италией, он не любил и плохо понимал. В качестве помощников к Приклонскому определили Обнорского, делавшего, впрочем, без особого блеска, заграничную дипломатическую карьеру (Обнорский стал в 1917 г. начальником Славянского стола, когда Февральская революция сделала невозможным пребывание в составе министерства в Петрограде Приклонского), и Кратирова, бывшего начальником одного из отделений II Департамента и ушедшего оттуда после назначения Нольде директором департамента. Так образовался Славянский стол, дав занятие трём чиновникам, которых надо было куда-нибудь пристроить.

Напрасно было бы, однако, думать, что этот далеко не блиставший своим личным составом Славянский стол играл действительно роль объединяющего и направляющего центра по славянскому вопросу. Как бы ни относились к этому вопросу правящие чины министерства, они совсем не желали передавать что-либо из своей компетенции Приклонскому, на которого смотрели сверху вниз. Балканские славяне поэтому остались в ведении Ближневосточного отдела под руководством знающего и опытного Петряева, польским вопросом частью по-прежнему ведал Шиллинг, терпевший, впрочем, «советы» Приклонского, частью Нольде, частью наша Юрисконсультская часть (но не Догель, которого после его неудачной записки по польскому вопросу больше не тревожили). Так что Приклонскому с его Славянским столом оставались лишь чехословацкий и хорватский вопросы. Сюда он и направил свою энергию, хотя по складу его мыслей это был последний человек, которому можно было бы поручить эти вопросы.

Я уже отмечал выше, что в начале войны А.М. Петряев делал доклады Сазонову в качестве временного помощника Шиллинга по Австро-Венгрии и что при заключении апрельского Лондонского договора 1915 г. он настаивал на определении судьбы Чехословакии, но Сазонов, Шиллинг и Гулькевич отвергли его предложения. Теперь роль докладчика по австро-венгерским делам выпала Приклонскому, и если Петряев был человеком широко образованным и прогрессивно настроенным, то ни того, ни другого нельзя было сказать про Приклонского. Когда же Штюрмер заменил Сазонова, а Татищев Шиллинга, Приклонский получил полную свободу действий. Штюрмер не только прислушивался к докладам Приклонского, но тот буквально расцвёл в политическом отношении. Период министерства Штюрмера и Покровского был периодом бесконтрольного господства Приклонского не только в Славянском столе, но и в западнославянском вопросе, за исключением польского, где и в эту эпоху удержался Нольде. Только балканские славяне оставались вне влияния Приклонского, числясь и при Штюрмере и при Покровском по-прежнему за Ближневосточным отделом.

Свою деятельность в качестве начальника Славянского стола Приклонский начал с того, что пришёл к нам в Юрисконсультскую часть и потребовал «масонское дело». Под этим названием в нашей части хранилась не лишённая интереса объёмистая папка, заключавшая в себе дипломатическую анкету, произведённую в 1905–1906 гг. по поручению министерства нашими заграничными дипломатическими представителями. Анкета в строго секретном порядке должна была выяснить природу и современное политическое значение масонства. Этот вопрос в те годы очень интересовал русское правительство, и результаты анкеты были доложены государю и в Совете министров, а сама анкета почему-то хранилась в Юрисконсультской части, может быть, потому, что ею очень интересовался Нольде.

«Масонское дело» представляло ко времени моего поступления в министерство скорее исторический интерес, чем актуально-политический, так как анкета после указанных годов больше не повторялась. Тем не менее на моей памяти дело это раза четыре-пять требовалось, каждый раз с разрешения Нольде, в тот или иной политический отдел. После своего назначения во II Департамент Нольде забрал с собой в департамент и это дело, а когда впоследствии он ушёл из министерства, то я видел его у него в кабинете (он его взял, как он мне говорил, из «исторического интереса»), и на мой удивлённый вопрос, как можно после отставки брать с собой казённые дела, Нольде рассказал мне про своего отца, который считался образцовым чиновником и у которого после его смерти оказалось полторы тысячи казённых дел (отец барона Б.Э. Нольде был управляющим делами Совета министров при Витте). Признаюсь, это объяснение летом 1917 г., когда ещё действовало Временное правительство и сохранялась функция русской государственной власти в прежнем объёме, мне не понравилось, и я не ожидал этого от Нольде, хотя и знал, что многие петербургские сановники, уходя в отставку, имели обыкновение брать с собой те или иные казённые дела, которые им почему-либо не хотелось оставлять после себя в министерстве.

Когда Приклонский обратился ко мне за «масонским делом» и я ответил ему, что оно находится у Нольде, Приклонский остался этим крайне недоволен и сказал, что от Нольде «его не выцарапаешь». И действительно, когда он обратился к Нольде, то получил от него категорический отказ под тем предлогом, что раньше он давал это дело по первому требованию в различные отделы ведомства, но затем стал замечать, что дело уменьшается, и куда исчез ряд документов, он не мог установить.

Затем Приклонский обратился ко мне с требованием передать ему все дела, касающиеся славян. На это опять-таки я не согласился, так как сам был постоянным представителем в ряде междуведомственных совещаний, касающихся тех или иных славянских народов, например в комиссии по положению привилегированных категорий военнопленных, где славяне были на первом месте, и др. Польское дело я тоже отказался выдать Приклонскому без прямого приказания Сазонова, так как отлично знал, что если все наши бумаги попадут к Приклонскому в Славянский стол, то ничего хорошего для славянского дела не получится, да и, кроме того, я совершенно не собирался уступать свои обязанности Приклонскому, относительно взглядов которого и положения в министерстве я был достаточно хорошо осведомлён. Приклонский устроил мне сцену, но я остался при своём отказе, и, несмотря на то что Приклонский хотел жаловаться Нератову и Сазонову на моё нежелание передавать мои дела ему, я так и не получил от последних никакого распоряжения касательно передачи дел Приклонскому.

Должен сказать, что, действуя так, я поступал не из желания во что бы то ни стало удержать все, несомненно чрезмерные, обязанности, выпавшие в силу вещей на Юрисконсультскую часть, а потому, что сам Приклонский имел неосторожность высказывать свои взгляды, в частности по поводу необходимости «политической обработки» военнопленных славян, с тем чтобы они, вернувшись домой, на родину, были проводниками русско-славянского слияния, а также чтобы распространить среди них православие и научить их монархическим чувствам, в частности привязанности к царствующей династии в России. Зная отсутствие такта и стремительность Приклонского, я опасался, что с таким трудом налаженное наконец дело действительно братского отношения к военнопленным могло быть в корне испорчено «истинно русской» пропагандой Приклонского, и тогда же в разговоре с ним сказал, что лучшая пропаганда русско-славянского слияния — это полная свобода, предоставленная военнопленным славянам, которые, узнав Россию, не смогут не полюбить русский народ и расскажут об этом своим соотечественникам.

Все доклады с мест свидетельствовали о том, что, действительно, пленные чехи, словаки, хорваты прекрасно уживаются с русским населением и отлично друг друга понимают. Правительственное же навязывание династической привязанности или православия, несомненно, было бы понято этими пленными как столь ненавистная нашим окраинам политика насильственного «обрусения», достигавшая как раз обратных результатов. К счастью, проекты Приклонского, не пользовавшегося при Сазонове авторитетом ни внутри, ни вне министерства, не осуществились. О том, как он проявил себя при Штюрмере, я скажу ниже при изложении этого периода жизни нашего ведомства.

В отношении нашей Юрисконсультской части не всё обстояло благополучно. Помимо того что Догель оказался совсем неработоспособным, Горлов продолжал болеть, и хотя он всё же посещал министерство, но работал мало, дожидаясь заграничного назначения. Сазонов, однако, не знал, куда его в таком виде послать, и Горлов в ожидании решения Сазонова поехал подлечиться в Евпаторию, надеясь на благодетельный крымский климат. Догель с наступлением лета тоже томился без всякого толка. В конце концов я, видя его страстное желание покинуть столицу хотя бы ненадолго, предложил ему заместить его. Догель сначала отказался великодушно, указывая на отсутствие Горлова, но я опять-таки сослался на пример 1915 г., когда я оставался с одним моим помощником Серебряковым, заменяя Нольде. Догель тогда согласился и уехал на три недели к себе в деревню в Казанскую губернию, а я вздохнул свободно, очутившись снова распорядителем не только фактическим, но и юридическим в нашей части.

Я спешил разрешить целый ряд дел, по которым Догель по лености или неопытности никак не мог принять определённое решение, и в то же время стал по-прежнему регулярно докладывать по делам Совета министров, чему Сазонов искренне обрадовался. Он сказал мне прямо в лицо, что очень жалеет, что моя молодость помешала ему назначить меня начальником Юрисконсультской части, но так как молодость — недостаток, который уменьшается с каждым днём, то он надеется, что в самом ближайшем будущем я получу возможность быть полным хозяином в той части, где я нахожусь. Эти приятные, но загадочные слова Сазонова, однако, не сбылись при его министерстве, так как через несколько дней после этого разговора Сазонов внезапно и без всякой видимой причины был уволен в отставку.