Чиновничья фронда

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Чиновничья фронда

Как я уже писал, наш комитет Общества служащих, председателем которого был Петряев, в наиболее тревожные дни министерской жизни являлся, с одной стороны, предохранительным клапаном, а с другой — руководящим центром. В эти дни первого серьёзного испытания в жизни дипломатического ведомства после начала Февральской революции мы, естественно, не могли игнорировать событие столь большой важности, как предстоящий уход министра, который в настоящих условиях мог означать только одно, а именно перемену внешней политики России по отношению к войне и союзникам. Через секретарей Милюкова В.К. Коростовца и А.Н. Соболева (последний за это время успел сделаться чиновником МИД, и мне пришлось экзаменовать его на вступительном дипломатическом экзамене) я узнал за несколько дней до ухода Милюкова о неминуемости этого события. В нашем комитете состояли люди вроде А.М. Петряева и князя Л.В. Урусова, которые в силу своего особого положения были не менее меня осведомлены о состоянии дел.

Не знали мы в этот момент, что среди нас имелось лицо, а именно князь С.А. Гагарин (он и я были секретарями комитета), который каждое наше слово передавал нашему будущему начальнику — М.И. Терещенко. Что из этого вышло, я расскажу ниже.

В то же время равноправным членом нашего комитета был В.К. Коростовец, секретарь Милюкова и человек, преданный ему совершенно. Отмечу, что он не принимал участия в заседаниях комитета тогда, когда определялась наша тактика по вопросу об уходе Милюкова. Это свидетельствует о его деликатности, но в то же время в кулуарах министерства, как мы стали называть наши министерские коридоры со времени Февральской революции, Коростовец самым энергичным образом агитировал за активную реакцию против ухода Милюкова.

Наш комитет знал о настроениях служащих ведомства, огромная масса которых, хотя и не сталкивалась с Милюковым в делах, но была осведомлена о его взглядах и симпатизировала ему. Думается мне, если бы Милюков сразу по своём вступлении в наше министерство принял иной тон в отношении служащих (как я отмечал, Милюков даже не обошёл ведомство, как это делали все бюрократические министры, не исключая Штюрмера и Покровского), а не держал себя так же замкнуто, как Штюрмер (так, за время его управления дипломатическим ведомством Милюков ни разу не обращался к нам в общем собрании с какими-либо заявлениями или разъяснениями, что делал, например, Терещенко), то его уход вызвал бы ещё более сильное волнение и придал бы ему личный характер.

По сложившимся обстоятельствам к Милюкову было разное отношение со стороны тех старших чинов, которым приходилось с ним иметь дело и которые жалели об уходе Милюкова как личности, и всей остальной массы служащих, которые опасались с уходом Милюкова найти перемену общей политики России и в то же время опасались разгрома министерства, так как всем в ведомстве было отлично известно, что девизом Милюкова было «сохранение не только прежней политики России, но и сохранение самого министерства». Для одних Милюков был живой личностью, для большинства же — символом, скрывавшим, однако, вполне реальные интересы. В силу этих разнородных мотивов настроение, царившее в нашем министерстве в эти дни, можно охарактеризовать как паническое.

Эта паника усилилась чрезвычайно, после того как стало известно, что с уходом Милюкова уходят барон Б.Э. Нольде и П.Б. Струве. Особое значение в глазах всех чиновников имел уход Нольде, так как, в отличие от Струве, Нольде был коренным чиновником министерства. Как всегда бывает в таких случаях, тысячи предположений возникали при мысли, что, уж если уходит Нольде, такой осторожный и расчётливый чиновник и такой ценный человек, значит, есть на это причины. Признаюсь, когда я узнал об уходе Нольде, я сам призадумался, так как я, который попал в министерство благодаря Нольде, теперь, оказывается, должен был пережить его в ведомстве.

Недолго думая, я отправился к Нольде проверить новость. Нольде встретил меня с самым беззаботным смехом: «Я только что учился, как писать прошение об отставке, и его уже вручил». Увидя моё искренне огорчённое лицо, Нольде принялся мне объяснять с большим жаром, почему он это сделал и как умно поступил. Должен прибавить, что как раз незадолго до этого Нольде был избран ординарным профессором Петроградского университета по кафедре международного права (до этого он был профессором Петроградского политехнического института), и это обстоятельство давало ему независимое положение, психологически заставившее его более легко отнестись к своей отставке. Мотивы, которые мне высказал Нольде и которые вынуждали его уходить вместе с Милюковым, были разные — это прежде всего неизбежность «сепаратного мира» с Германией (аргумент, навеянный Струве), к чему дело будто бы идёт, затем то, что будущий министр М.И. Терещенко — молодой человек «чуть моложе вас» (на самом деле Терещенко был старше меня на несколько лет). Последний аргумент и был самым искренним.

Думаю, что Нольде, заслуженно вознесённый революцией на такой высокий пост, как пост товарища министра, только что получивший то, о чём мечтал давно, — кафедру по своей специальности в Петроградском университете, почувствовал внезапное отвращение к революции, после того как ему приходилось менять Милюкова на ничем не замечательного молодого человека Терещенко, которому только что исполнился 31 год. Личная обида двигала Нольде, а аргументы политического характера не имели серьёзного значения, хотя бы потому, что уже в августе тот же Нольде, который в мае уходил из-за перспективы, весьма, впрочем, туманной в этот момент (сепаратного мира с Германией), предлагал этот самый сепаратный мир, как единственное средство выйти «достойно» из войны. Не углубляя обидной для Нольде темы касательно юности нового министра, я спросил его, что же делать нам и, в частности, мне, если он считает, что положение с сепаратным миром настолько угрожающее. Нольде опять рассмеялся: массовый уход — ни в коем случае, это будет дезорганизация ведомства; что же касается сепаратного мира, то он просто отмечает, куда всё идёт, так как уход Милюкова — «явно германское дело». В это время в кабинет Нольде с сияющим лицом вошёл П.Б. Струве и заявил, что вручил Нератову своё прошение об отставке. После этого двое верных сторонников Милюкова ушли, совершив произведший столь сильное впечатление акт, как разрыв с министерством.

Не успел я ещё очнуться после столь знаменательного события, как уход Нольде, говоривший столь явственно о ненадёжности революционных карьер, как меня позвали на заседание комитета Общества служащих для обсуждения создавшегося положения. Столь быстрый переход к действительности сразу же показал мне, что силою вещей наш исполком, как все исполкомы этого периода, был гораздо более насыщен электричеством, чем все прежние ведомства. Председательствовал Петряев, который очень нервничал. Он предложил нам, как бывает на военных советах, каждому высказать своё мотивированное мнение о том, как быть дальше. Вышло так, что я как секретарь комитета сидел рядом с Петряевым, и поскольку Петряев хотел высказаться последним как председательствующий, то первому пришлось высказаться мне.

Я сказал, что на основании всего, что я знаю, положение весьма серьёзно, раз такое лицо, как Нольде, ушло из министерства вследствие официально высказанного им подозрения о надвигающемся сепаратном мире с Германией, и что нашему комитету придётся отбросить все формальные соображения и вникнуть в международно-политическое положение настоящего момента. Я считал, что массовый уход как протест против ухода Милюкова по меньшей мере преждевременен, поскольку мы не знаем намерений нового министра, но, с другой стороны, в такой момент мы не можем молчать и должны до вступления в должность министра иностранных дел войти с ним в контакт и взять с него обязательство, что он не будет нарушать основных линий внешней политики России, самое же главное — не пойдёт на сепаратный мир с Германией, так как в противном случае ему придётся работать с новым составом дипломатического ведомства. Эти слова вызвали со стороны Петряева нервную реплику: «Но ведь это кондиции министру!» На это я ответил: «Совершенно верно, но если дело хотя бы отдалённо идёт к сепаратному миру, нам надо сразу же выяснить нашу позицию».

Петряев, собиравшийся говорить после всех, но, по-видимому, совсем не подготовленный к моему выступлению, которое, как после выяснилось, отвечало общему настроению, произнёс речь в том же нервном тоне, в каком вёл всё заседание. Правду сказать, я дважды только видел его в таком волнении — в момент ухода Милюкова и в момент его разговора в присутствии всего ведомства с Л. Троцким 27 октября 1917 г. Петряев убеждал нас, что слухи о сепаратном мире пущены со злостной целью. Когда я вставил слово о том, что это говорили Нольде и Струве, и присутствовавшие это подтвердили, Петряев первый раз снял маску, сказав, что, при всём личном уважении к Нольде и Струве, он полагает, что здесь говорят «личные мотивы, не соответствующие истинному положению вещей», что нельзя переоценивать в такой исторически важный момент роль отдельных личностей и уход Милюкова не означает разрыва с союзниками и выхода России из войны. Петряев говорил с большой силой и страстностью, и мне, только что расставшемуся с Нольде и Струве, особенно ярко выявились именно личные мотивы всех троих, из которых первый всячески преуменьшал значение ухода Милюкова, а другие (т.е. Нольде и Струве) старались придать ему характер национальной катастрофы.

Истина была не там и не здесь, мы это чувствовали, поэтому после решительного заявления Петряева о том, что в случае сепаратного мира никто из высших чинов не останется в министерстве, все высказывавшиеся отнеслись отрицательно к мысли последовать примеру Нольде и Струве и единодушно отвергли идею массового ухода из министерства, что, несомненно, в этот момент означало бы полную дезорганизацию всей дипломатической работы и поставило бы Временное правительство в невозможное положение. Петряев, получивший, таким образом, подтверждение того, что непоправимых последствий внутри ведомства одновременный уход Милюкова, Нольде и Струве не вызовет, старался подействовать на нас в том смысле, чтобы мы отказались от моего предложения, охарактеризованного им как «кондиции» министру.

Здесь, однако, я встретил решительную поддержку со стороны всех остальных членов комитета, причём всеми голосами против председателя было решено послать к Михаилу Ивановичу Терещенко, нашему новому министру, делегацию в составе нашего президиума (Петряева, князя Урусова, князя Гагарина и меня), для того чтобы выяснить взгляд Терещенко на отношения к союзникам и Германии, то есть, по существу, его мнение о самом щекотливом вопросе всей внешней политики России со времени начала войны — о возможности сепаратного мира с Германией. При этом нам было поручено заявить самым недвусмысленным образом, что в случае хотя бы отдалённой возможности такого события весь личный состав ведомства вынужден будет покинуть министерство.

Таким образом, впервые наш комитет выступал уже не только с политической ролью, но и с чисто дипломатической — несомненное доказательство, с одной стороны, серьёзности положения, а с другой — разложения министерского аппарата, недопустимого в условиях нормального государства. Хотя Петряев и был против этого шага и готов был придать ему вид представления комитета служащих новому министру, тем не менее он как опытный дипломат не отказался возглавить депутацию и сам взялся нам выхлопотать час для переговоров с министром. Петряев вышел из заседания комитета ещё более взволнованный, нежели пришёл, так как волей-неволей ему приходилось возглавить чиновничью фронду, чему он совершенно не сочувствовал, но уклониться от чего при настоящих условиях не мог.

Хотя решение комитета должно было оставаться в тайне, но, конечно, о нём знали все, и, как оказалось в дальнейшем, решительное выступление комитета имело самые благотворные последствия — во-первых, отрицательное отношение к мысли о массовом уходе вернуло весь ведомственный персонал к работе, а во-вторых, предстоящее выяснение вопроса о сепаратном мире с новым министром, о котором носились самые фантастические слухи, уничтожало все следы выступления Нольде и Струве с их демонстративной и столь шумно мотивированной отставкой. Вместе с тем рядом с официальным начальством вырастало новое, уже «революционное» (некоторые называли его «контрреволюционным») начальство, которое, как полагается в революционные времена, слушались» больше официального.

Два дня, истёкшие с ухода Милюкова до окончательного водворения М.И. Терещенко, прошли в больших хлопотах. Все высшие чины, в число которых с уходом Нольде попадал окончательно и я (так как за отсутствием Мандельштама, официального директора Правового департамента, я становился единственным юрисконсультом министерства), крайне жалели об уходе Милюкова, но единодушно утверждали, что Милюков сам не проявил достаточно гибкости и желания остаться на своём посту. Как бы то ни было, расставание носило самый сердечный характер, и говорили «до свидания», а не прощались навсегда. Оговариваюсь, что как Милюков пришёл без торжественной «встречи», так же он и уходил без всяких общеведомственных «проводов». Последнее, конечно, более соответствовало моменту.