Управление по делам Туркестана

Управление по делам Туркестана

Из восточных вопросов, подвергшихся существенной перемене в эпоху Терещенко, должен остановиться на туркестанском и бухаро-хивинском, где сказалось влияние В.И. Некрасова, желавшего вообще связать персидский вопрос с туркестанским и создать из Туркестана, Бухары и Хивы и Северной Персии одно экономическое, а в будущем и политическое целое. Этот план, не лишённый грандиозности, требовал прежде всего более спокойного международного положения России, чем то, которое было в 1917 г., требовал он, конечно, и недюжинных исполнителей.

Летом 1917 г., вскоре после того как Некрасов заменил Клемма в Среднеазиатском отделе, Временное правительство образовало Управление по делам Туркестана по аналогии с тем, что раньше было для Кавказа. Управляющий делами Туркестана должен был быть на правах министра членом Временного правительства. Этот пост был отдан Николаю Николаевичу Шнитникову, известному общественному деятелю, гласному Петроградской городской думы, присяжному поверенному и члену Петроградского совета присяжных поверенных, назначенному Временным правительством сенатором.

Я давно знал Н.Н., так как вместе с его сыновьями учился в Тенишевском училище, и, кроме того, мы были хорошо знакомы по Крыму. Ничего удивительного, что после своего назначения, мотивы коего мне неизвестны, он пришёл ко мне в министерство с просьбой найти подходящего чиновника для занятий должности правителя канцелярии, что в новом деле было, конечно, важно. Я обещал узнать, хотя сразу же разочаровал Шнитникова, говоря, что все хорошие чиновники на счету и начальство их не выпустит, а плохих он не захочет и сам. Тем не менее я сделал просимое, и так как здесь требовалось знание Востока, а желательно было и Средней Азии, то я обратился за советом к князю Л.В. Урусову, который служил на Востоке и знал лучше меня кадры «восточников». К моему удивлению, сам Урусов, несмотря на то что занимал уже тогда большое положение в министерстве, заинтересовался этим местом, но через некоторое время, разузнав, что к делу близок В.И. Некрасов, с которым он был в довольно холодных отношениях, остыл и не мог назвать ни одного лица, в настоящий момент свободного, которое бы удовлетворяло требуемым условиям и в то же время согласилось бы покинуть министерство.

Для объяснения этого обстоятельства надо сказать, что в то тревожное время наши чиновники предпочитали дипломатическое ведомство всем проблематичным выгодам нового места. Сам Щнитников, прося меня найти ему помощника, говорил, что он не предлагает этого мне, так как знает моё «блестящее» положение в министерстве и боится вовлечь меня в невыгодную сделку. Не найдя подходящее лицо в нашем ведомстве, он обратился к моему двоюродному брату С.Н. Слободзинскому, который служил в министерстве путей сообщения, где его отец занимал крупный пост. Слободзинский, математик по образованию, на год старше меня, был на отличном счету в своём министерстве, но с Туркестаном ни малейшим образом связан не был. В помощники себе он взял одного только что выпустившегося экономиста-политехника, вот и всё Управление по делам Туркестана. Никто из них не был знатоком Средней Азии. Мне пришлось моего кузена познакомить с Некрасовым и М.М. Гирсом, помощником Некрасова по Среднеазиатскому отделу, и Управление по делам Туркестана начало работу.

Правда, оно функционировало меньше месяца и было, если не ошибаюсь, последним по времени крупным центрально-правительственным учреждением, созданным Временным правительством. Планы управления были очень широкими, стоял даже вопрос о создании в Ташкенте мусульманского университета. Шнитников, как он мне рассказывал, имел в своё время адвокатские дела с французами в Бухаре, но Туркестана он всё же бесспорно не знал.

Одновременно с созданием этого управления посланником в Бухару, к моему удивлению, был назначен сын известного писателя С.Я. Елпатьевского присяжный поверенный В.С. Елпатьевский, до того исполнявший обязанности председателя сиротского суда в Петрограде. В.С. имел какие-то виноградные плантации в Туркестане, туда изредка наезжал и в 1917 г. оказался членом исполкома Ташкентского Совдепа. Будучи хорошо знаком с А.Ф. Керенским, он, никогда до сего не имея ни малейшего отношения к дипломатическому ведомству, внезапно был назначен нашим посланником в Бухару. Когда я говорю внезапно, то подразумеваю наше ведомство — В.И. Некрасов не только знал об этом назначении, но и всячески его одобрял, считая Елпатьевского энергичным человеком. Со Шнитниковым Елпатьевский был в наилучших отношениях, так как в своё время состоял при нём помощником присяжного поверенного. Семью Елпатьевских я знал давно по литературным отношениям отца и по Крыму, где у Елпатьевских была дача (в Ялте).

Признаюсь, всеми этими назначениями я был ошарашен, и когда Терещенко, Шнитников и Елпатьевский заперлись в кабинете Терещенко для обсуждения инструкции Елпатьевскому как посланнику в Бухаре, а мне пришлось ожидать конца их совещания, длившегося более 40 минут, мне невольно пришла в голову мысль: кто из них троих менее пригоден для занимаемой им должности? Мне трудно было это решить. После аудиенции у министра Шнитников и Елпатьевский пришли ко мне в наш Международно-правовой отдел и шутя сказали, что они все втроём никак не могли вспомнить название главнейшего источника мусульманского права, начинающегося на букву «ш». Я воскликнул: «Шариат?», и они ответили: «Вот именно!»

Знаменательно, что столь почётное звание, как звание русского посланника в Бухаре, Елпатьевский продолжал совершенно сознательно совмещать со званием члена исполкома Ташкентского Совдепа. Таково было время, что и дипломатическое ведомство в лице Нератова и Петряева не возражало против этого пикантного совмещения, вносившего революционный дух в самые прочно установленные дипломатические формы. Должен сказать, что со строго юридической точки зрения это было незаконно, и я как юрисконсульт ведомства не скрыл от Терещенко, что международное право не позволяет совмещения внутренних административных должностей с положением посланника, но, принимая во внимание, что пост в Бухаре на самом деле носил административный характер и походил на должность русского губернатора, я не только не возражал против этого совмещения, но и приветствовал его как установление более тесной связи Бухары с Туркестаном.

Я сам был очень хорошо осведомлён о Бухаре, так как мой дядя Чарыков был там в своё время первым дипломатическим агентом, и те, кто бывал там, знают Чарыковскую улицу — след его пребывания. Миссия Елпатьевского отцвела, не успев расцвести, подобно Управлению по делам Туркестана, так как октябрьский вихрь с Временным правительством унёс и это, но сам Елпатьевский успел приехать в Бухару и там даже принял участие в очередном русско-бухарском конфликте, явившись сам на место происшествия.

Этот слишком необычный для положения посланника в Бухаре поступок Елпатьевского вызвал восторг Некрасова, нашедшего, что это «ново и смело», и недоумение Нератова, по-старому смотревшего на дело и считавшего, что Елпатьевский, действуя так, скоро потеряет престиж посланника. Как бы то ни было, грандиозный план Некрасова, задумавшего превратить в одно монолитное целое все прямые и завуалированные приобретения России в Средней Азии, не успел развернуться, и, думаю, если бы большевистский переворот не опрокинул этот план, при проведении его в задуманных размерах нам, конечно, пришлось бы столкнуться с Англией, которая, несомненно, расшифровала бы эти усилия как попытку основательно пододвинуться к Индии. Одно было несомненно, что Линдли, бывший заместителем Бьюкенена к моменту большевистского переворота, начинал жалеть, что нет больше Клемма, которого так опасался когда-то Бьюкенен.

То, что замышлялось при Временном правительстве в Средней Азии, далеко превышало прежние мечты и дела царского правительства. Грандиозность предприятия ослаблялась только его полной несвоевременностью и парадоксальным выбором людей. Кроме Некрасова, никто, даже из его ближайших помощников вроде М.М. Гирса, знавшего практически Персию и Среднюю Азию, не верил в то, что миссия Елпатьевского и управление делами Туркестана Шнитниковым приведёт к благополучному концу. Зато в финансовых банковских сферах этот план произвёл впечатление, и как раз под осень 1917 г. в Северную Персию, Туркестан и даже Бухару направилась солидная финансовая разведка, подкрепленная русскими инженерными силами.

Когда уже в октябре, до переворота, мне пришлось коснуться этого вопроса в разговоре с Некрасовым (последний относился ко мне особенно хорошо, зная, что его креатуры — мои давнишние знакомые) и указать ему на возможный конфликт с Англией, идущий вразрез с нашей общей политикой, он мне ответил: «Из всей моей восточной практики я вынес одно убеждение — никогда не надо бояться конфликтов». Этот утешительный вывод помогал Некрасову не слушать прежде всего своих помощников и в своих назначениях (не говорю о туркестанском квазиминистерстве, которое нас не касалось, а о миссии Елпатьевского) пренебрегать мнением всего личного персонала ведомства, увидевшего начало конца прежнего чисто канцелярско-дипломатического подбора людей.

На наш комитет в связи с этим назначением аутсайдеров оказывалось большое давление, дабы мы вмешались и поставили Терещенко на вид, что этим разрушается традиционная система дипломатической службы. Нам стоило больших трудов успокоить наших чиновников, так как подобное вмешательство в чисто государственные дела, как бы мы внутренне ни соглашались с критиками этого назначения, означало бы прямую узурпацию власти министра. Любопытно, что Некрасов до такой степени боялся нашего вмешательства, что страшно торопился с назначением, прося даже меня ходатайствовать перед Нератовым о скорейшем назначении Елпатьевского. Временная отлучка Керенского заставила его отложить этот вопрос, несмотря на то что Терещенко готов был подписать назначение и в отсутствие Керенского.

Нератов признал это некорректным в отношении главы правительства, спасая, таким образом, по старой бюрократической привычке молодого министра — Терещенко — от упрёка в недостатке уважения к председателю Временного правительства. Это внимание к Керенскому во время исполнения им обязанностей главы правительства и государства было со стороны Нератова таким же, как в своё время к И.Л. Горемыкину. Нератов представлял из себя редкий тип настоящего чиновника, для которого его монархическое прошлое и придворное звание совершенно затмевались революционным «сегодня».