Протеже Распутина

Протеже Распутина

Здесь уместно коснуться вопроса об отношении к нашему ведомству Распутина. К этому времени, то есть к концу 1915 г., как я сказал, положение Сазонова в связи с его «либеральничаниями» по польскому, еврейскому и думскому вопросам и в связи с неудачами на Балканах сильно пошатнулось как при дворе, так и в Совете министров. Несколько раз по министерству распространялся слух касательно ухода Сазонова. Назывались разные кандидаты и между ними мой дядя Чарыков. Горлов, вернувшийся, наконец, из Швейцарии в совершенно неузнаваемом виде, больной на ревматической почве, с трудом владевший своими ногами, но по-прежнему в полном курсе того, что делается в петербургских бюрократических кругах, прямо говорил мне, что министром вместо Сазонова будет или Чарыков, или же какой-нибудь аутсайдер, имени которого он, однако, не знал.

В связи с этим ухудшением положения Сазонова Распутин как-то приблизился к нашему министерству. До этого времени я не помню случая, когда бы Распутин прямо обратился к Сазонову или в министерство. Влияние на внешнюю политику оказывал иными путями: через государя, государыню, придворных. Официально Сазонову не приходилось с ним иметь никакого дела, и он мог закрывать глаза на его существование.

Однажды на придворном приёме Палеолог или Бьюкенен, указывая на странную фигуру Распутина, ожидавшего вместе с придворными выхода государя, обратились к Сазонову с вопросом: «Кто это?» Сазонов ответил: «C’est un saint»[27]. Конечно, и Палеолог и Бьюкенен отлично знали о Распутине и могли догадаться и сами, но их интересовало, по-видимому, отношение к нему Сазонова. Если Сазонов имел смелость так говорить иностранным, хотя бы и союзным, послам, то в своём кругу в министерстве он не стеснялся и называл вещи своими именами.

В период, о котором я сейчас говорю, — в конце 1915 г., к нему пришёл какой-то чиновник министерства внутренних дел, пожелавший «по личному делу» видеть Сазонова. Чиновник стал просить у него какого-либо дипломатического поста за границей, и когда удивлённый Сазонов спросил его, какое он имел раньше отношение к дипломатической карьере и знает ли он о существующих правилах приёма в дипломатическое ведомство, по которым лица старше 27 лет (а просителю было за 40) не принимаются, а из других ведомств не принимаются вообще, чиновник вынул записку от Распутина и дал Сазонову, ни слова не говоря. Эту записку Сазонов сохранил, и она ходила по рукам у высших чинов ведомства.

Видел эту записку и я — на клочке почтовой бумаги хорошего качества карандашом широким мужицким почерком было нацарапано сверху: «енералу Сазанаву», а внизу: «устрой милай дарагой прашу» и подпись «Григорей». Эти несколько неровных крупных строк несомненно принадлежали Распутину, как удостоверили некоторые наши чиновники, знавшие его руку. Сазонов, прочтя записку с самым невозмутимым видом, спросил, от кого эта «безграмотная мазня». Тот вытаращил на Сазонова глаза и стал говорить, что это от «старца». Тогда Сазонов сказал, что он никакого «старца Григория» не знает. Изумлённый чиновник, наконец, прямо назвал Распутина. Сазонов тогда в том же бесстрастном тоне заметил, что он в первый раз слышит эту фамилию. Обомлевший от такой смелости Сазонова чиновник ушёл, оставив на руках у Сазонова этот документ, впоследствии хранившийся в канцелярии министра иностранных дел.

Само собой разумеется, этот инцидент сейчас же стал известен всему министерству и вызвал панику. Все, конечно, одобряли поведение Сазонова, но его отказ в такой форме рождал тревогу за будущее, так как было очевидно, что оскорблённый чиновник, несомненно, донесёт Распутину. Инцидент не имел непосредственных последствий, чиновник больше не появлялся в министерстве и никаких собственноручных записок Распутина больше Сазонову не посылалось, однако такое прямое обращение Распутина к министру иностранных дел было крайне симптоматично, и распутинская история сделалась самой оживлённой темой бесед в министерстве.

Как-то вскоре после этого инцидента Нольде устроил у себя завтрак с некоторой помпой, в отличие от завтраков «запросто», то есть со всей своей семьёй, на которых я время от времени у него бывал. Были приглашены А.Н. Мандельштам и я, были Нольде и его жена (урождённая Искрицкая, сестра члена Государственной думы от Черниговской губернии). За столом сначала по-французски, а потом почему-то по-русски, несмотря на прислуживавшего лакея в белых перчатках, начался столь типичный для Петрограда в это время разговор о Распутине. Мандельштам прямо заявил, что у него есть доказательства личной связи государыни с Распутиным, Нольде рассказал, как он налетел во время одного светского визита на «мужика, который пил за чайным столом водку», и когда он узнал, что это Распутин, то ушёл, не попрощавшись с хозяйкой дома. Баронесса говорила о том, как Горлов на днях обедал в одной аристократической семье и сидел рядом с Распутиным, причём каждый из них, то есть Горлов и Распутин, говорил друг другу «ты». Я рассказал про одного моего родственника, который в каком-то писчебумажном магазине среди открыток нашёл фотографию Распутина в кругу его светских почитателей на коленях у его знакомой, княгини К., причём все были в самых невероятных позах. Он приобрёл фотографию за 50 коп. Я сам видел эту фотографию, под которой мой родственник подписал фамилии тех, кто был на ней снят — все из высшего бюрократического круга. Затем я передал свои крымские впечатления, являвшиеся, несомненно, отражением настроений фронта.

Нольде говорил о том, как «деморализовано русское общество», что он знает не только чиновников, но и профессоров, которые не гнушаются выпрашивать у Распутина то, что им нужно, и что в Петрограде скоро один Сазонов не будет «признавать» Распутина, но в конце концов это кончится печально для царской семьи, так как у него в имении в Рязанской губернии простые мужики спрашивали, правда ли, будто царь ушёл в монастырь, а мужик Гришка живёт с царицей и управляет за царя и будто «настоящий царь» дал ему «запись» на царствование и пр. На это Мандельштам стал возражать, что так всегда было и будет, что двор и монархи не только у нас в России, но и в Западной Европе, не исключая и Англию, знают примеры подобных Распутиных и тем не менее никакой опасности для династии это не представляло. Нольде не соглашался с Мандельштамом, он сослался на одну книгу, в которой указывалось, как за одно XIX столетие повысились требования подданных к своим монархам, и то, что ещё совершенно не осуждалось в XVIII в., стало невозможным для монархов XIX столетия.

Кончился этот разговор в крайне минорном тоне, так как ни у кого не оставалось никакого сомнения: распутинская история приняла такие размеры, что скрывать её от кого бы то ни было стало невозможно; что, несомненно, это отражается и на политике, и на войне и что тень брошена на всю царскую семью, в особенности же царских дочерей; что для простого народа эта сторона крайне опасна. А когда после завтрака мы все перешли в кабинет Нольде, то он сказал, что иностранные посольства и миссии в Петрограде имеют специальных лиц, «аккредитованных» при Распутине, и что они следят и интересуются им больше, чем государем; что Сазонова послы и посланники стараются поймать врасплох каким-нибудь вопросом о Распутине; что Сазонову очень трудно и он не всегда «сдерживается».

Говоря о Сазонове, Нольде не без язвительности заметил, что он скорее умрёт, чем заключит сепаратный мир с Германией, и что Сазонов «более лоялен, чем умён в политике». Открытая вражда к Сазонову, так ярко сказавшаяся впоследствии у Нольде в связи с его общими германофильскими симпатиями и его отношением к войне, в эту эпоху только иногда проскальзывала, но чего не скрывал Нольде, так это своего изумления перед «невежеством» Сазонова в общегосударственных делах. Он удивлялся, как такой человек мог быть министром и так категорически высказываться по всем вопросам в Совете министров. Мандельштам, смеясь, сказал, что «всякий министр имеет своего Нольде». Про Нератова Нольде заметил, что он очень внимательно читает все бумаги в министерстве, но за 30 лет службы, как говорят его самые близкие друзья, не прочёл ни одной книги. Нольде говорил не без горечи, так как при столь легковесном составе высшего начальства ему было особенно тяжело получить отказ в своём домогательстве посланнического поста за границей.