Владимир Антонович Арцимович

Владимир Антонович Арцимович

Мне уже приходилось говорить о роли, отведённой обычаем и штатами второму товарищу министра. Это были дела о личном составе ведомства и дела хозяйственные, но вместе с тем председателем совещания о назначениях, которые со времени Извольского решало все вопросы, связанные с личными перемещениями по службе, и уже готовое решение подносило на апробацию министра, всегда почти его беспрекословно утверждавшего, являлся Нератов. Какова же была на самом деле роль второго товарища министра? На это можно ответить, что всё зависело от личности, занимавшей этот пост.

При замещении этой должности В.А. Арцимовичем его роль сводилась чуть ли не к исполнению «особых поручений министра». В противоположность Нератову, Арцимович был человек «заграничный». Очень элегантной наружности и «дипломатической» обходительности в обращении, Арцимович был прежде всего «человеком приятным во всех отношениях». Несмотря, например, на то, что именно Арцимович являлся физическим исполнителем чьего-то довольно загадочного решения о демонстративном увольнении моего дяди Чарыкова весной 1912 г. с посольского поста в Константинополе с последующим назначением в Сенат (и даже не в Государственный совет, как это обычно делалось с послами, увольнявшимися в отставку), я не припомню ни одного случая малейшей шероховатости в отношении ко мне, хотя я из совершенно безупречного источника знал, что он крайне боялся в течение всей войны появления Чарыкова в министерской роли.

Арцимович представлял из себя феномен другого рода — это был дипломат из консулов; при том различии консульской и дипломатической карьеры это было странно, а то, что он достиг такого крупного поста, прямо изумительно. Некоторый свет проливает на такое возвышение Арцимовича его долгое пребывание в качестве нашего генерального консула в Берлине. Арцимович имел счастье понравиться Вильгельму II и, получив, как это было точно известно в ведомстве, придворное звание камергера не без протекции германского правительства, приглашался к германскому императору во дворец, тогда как обычно консулы не имели входа туда. Честолюбивая жена-американка (Арцимович был до этого консулом в Сан-Франциско, где и женился) также много способствовала его положению в Берлине.

Из Берлина Арцимович переводится на пост директора Департамента личного состава и хозяйственных дел, а потом, перед самой войной, назначается товарищем министра. В политическом отношении у него была слава германофила, но по иронии судьбы именно он был назначен в 1916 г. членом Комитета по борьбе с немецким засильем (впоследствии он заменил там себя мною), и ему же пришлось «отдуваться» в Государственной думе и Государственном совете, а также и в националистической печати по вопросу об «иностранных фамилиях» в МИД.

По этому случаю Арцимовичу пришлось сыграть очень большую роль. При этом он проводил точку зрения Сазонова как в законодательных палатах, так и в печати настолько энергично, что получил прозвище «члена Государственной думы от МИД» и «сотрудника «Вечернего времени», где он особенно часто писал официальные «опровержения». В своём усердии Арцимович, чтобы угодить Сазонову, физически ненавидевшему «Новое время» за его непрестанные выпады против «министерства у Певческого моста»[10], переходил, несомненно, пределы здравого смысла. Конечно, шовинистические круги видели в вопросе об «иностранных фамилиях» в МИД превосходную мишень для демагогии. Правда, что в нашем ведомстве этот вопрос стоял особенно странно для свежего человека; действительно, там было до известной степени «немецкое засилье», но, спрашивается, где его не было? А во-вторых, ни одно государство не может существовать без «иностранных фамилий», и главное дело не в фамилии, очевидно, а в самом носителе этой фамилии.

Если постановка вопроса в шовинистической прессе была явно несправедлива для всех непредубеждённых людей, то точка зрения Сазонова и Арцимовича, совершенно огульно и безусловно отрицавшая всё, что писалось в этой прессе, также не соответствовала истине. Так, например, когда в Государственной думе и Государственном совете начались запросы по поводу инцидента Гамбс — Васильев, Сазонов и Арцимович в этом случае взяли всецело сторону Гамбса, отвергнув все обвинения, и хотя я как очевидец этого инцидента лично говорил Арцимовичу, что освещение инцидента, данное Гамбсом, нисколько не отвечает действительности, Арцимович отвечал мне, что престиж ведомства требует безусловной защиты «своего». Гамбса не только не ждал хотя бы «выговор» за непозволительное отношение к публике во время исполнения своих служебных обязанностей, но до самого пришествия большевиков он продолжал оставаться на своём посту и пользоваться наилучшим расположением начальства.

Были и другие случаи, ещё более значительные уже по существу дела, а не из-за фамилии. Один из дипломатических наших чинов, 1-й секретарь миссии в Швеции барон Розен, был действительно из ярко немецкой шовинистической семьи, его родной брат сражался в рядах прусской армии, офицерами этой армии были и другие родные барона Розена. Этот факт был документально доказан и опять-таки на трибуне Государственной думы освещён с указанием явной опасности этого «семейного обстоятельства» для его, Розена, положения в Стокгольме — центре германских дипломатических интриг. В ответ на это Арцимович, присутствовавший в Государственной думе, заявил, что он «ни одной минуты не может оставить без возражения нападки на чинов МИД, носящих иностранные фамилии», и произнёс пламенную речь на тему об «иностранных фамилиях» вообще. Всё это дело закончилось переводом Розена из Стокгольма в Христианию — мера, для него оскорбительная и не решающая вопроса для министерства, ибо одно из двух: или Розен подозрителен по существу, тогда его вообще нельзя держать на дипломатической службе, в Стокгольме или Христиании — безразлично, или он не подозрителен вовсе, и тогда к чему уступать «клеветническим нападкам» и переводить человека с одного поста на другой?

Наконец, третий случай (я, естественно, останавливаюсь на самых ярких) касался нашего поверенного в делах в Лиссабоне барона Унгерн-Штернберга, также обвинявшегося печатью в германофильстве. Я помню, как летом 1915 г. в кабинете у Сазонова в присутствии ряда высших чинов — Нератова, Шиллинга, Козакова, Клемма — Арцимович горячо защищал Унгерна, представляя на одобрение Сазонова текст очередного опровержения в «Вечернее время». Сазонов был крайне взбешен и «Новым», и «Вечерним временем» и называл их «нужниками». Унгерн был, безусловно, реабилитирован, а когда произошёл большевистский переворот, то он первый (и очень долгое время единственный) из русских дипломатических представителей перешёл к большевикам. На этот раз, я думаю, «Вечернее время» было право, и Арцимович, усвоив раз и навсегда угодный для начальства тон, с него уже больше и не сходил. Довольно скоро после моего поступления в министерство по целому ряду дел мне стало ясно, что, конечно, германофильство в ведомстве было, но не там, где его искало «Новое время», и под славянской фамилией другой раз крылся убеждённейший германофил. Штюрмер, конечно, сразу же, чтобы показать своё усердие в деле истребления германофильства, начал с увольнения Арцимовича. Возможно, это было бы неглупо, если бы автором такой меры не был Штюрмер, чья международно-политическая роль так и осталась невыясненной — для чего, собственно, он был назначен.

Таков был высший персонал нашего министерства. О моей личной работе с Сазоновым я скажу ниже, описывая тот период, когда мне летом 1915 г. пришлось в течение двух с лишним месяцев замещать Нольде ввиду его отъезда во всех его функциях и, между прочим, в докладах Сазонову по делам Совета министров.