Сергей Дмитриевич Сазонов

Сергей Дмитриевич Сазонов

Из всех чинов ведомства до этого времени я не знал лично только Сергея Дмитриевича Сазонова, хотя по рассказам моего дяди и всему, что видел в министерстве, мог составить о нём представление. Когда я пришёл к нему первый раз по делам Совета министров, то тут уже был Нератов. Сазонов спросил меня о моём дяде, которого очень хорошо знал, спросил, в какой губернии находятся «мои интересы», и, узнав, что в Самарской, очень похвалил её, сказав, что он её довольно хорошо знал когда-то. После этого он сразу же перешёл к делам и на прощание просил обязательно передать привет Чарыкову и всегда сообщать, когда буду иметь от него известия.

Простой и приветливый приём Сазонова, его манера задавать быстрые и краткие вопросы, прямо касавшиеся существа дела, и наружность скорее профессорская, чем дипломатическая, — всё это располагало к нему. Была у него и другая черта — постоянство в личных отношениях, но в то же время импульсивность характера и темперамента, несмотря на наружную холодность, заставляла всегда быть начеку и давать быстрый и решительный ответ. Это обстоятельство сразу же придавало ответственность каждому слову, так как Сазонов во всех вопросах, не имеющих определённо политической и при этом первостепенной важности, слепо верил своим сотрудникам и действовал с энергией и решительностью в указанном направлении. Мне сразу стало понятно, почему Нольде так легко добивался того направления дела, которое он хотел, и как, иногда вопреки логике вещей, Сазонов употреблял свой огромный авторитет для проведения довольно спорного положения. Сазоновым, когда он не имел в данном вопросе собственного мнения, было очень легко повелевать, и в особенности если данное дело не касалось области так наз. «высокой политики», то есть злобы дня.

Моя роль, согласно прежде установленному Нольде прецеденту, в делах Совета министров сводилась к тому, что я должен был, ознакомившись с содержанием всех дел на данное заседание Совета министров, отметить всё касавшееся так или иначе внешней политики или вообще нашего ведомства и, снёсшись по специальности с директором департамента или же начальником политического отдела и получив от них в виде краткой записки их мнение, затем всё относившееся к Юрисконсультской части (а у нас, как я указывал выше, была крайне широкая и неопределённая компетенция), сам отмечать и писать «шпаргалку» Сазонову. Точно так же всё относившееся к внутренней политике, если это имело более или менее выдающееся значение, должно было отмечаться мною и иногда излагаться в виде краткого содержания желательного решения вопроса. Никаких правил насчёт составления этих «шпаргалок», само собой разумеется, быть не могло, и надо было очень хорошо знать состояние всей политики правительства и направление нашего ведомства, чтобы попасть в тон и в то же время отстоять правильное решение вопроса. Для этого у меня была подготовка в виде знания наших ведомственных взглядов и главных действующих лиц.

После первых же докладов у Сазонова я увидел, что в моём настоящем положении от меня требуется самостоятельность, и я, говоря откровенно, был этому очень рад, так как, несмотря на прекрасные личные отношения с Нольде, придерживался диаметрально противоположных взглядов как по вопросам общего характера, так и по поводу отдельных конкретных вопросов. Каюсь, что я не держался прежней линии поведения, а решал все дела так, как считал это правильным. Сазонов слишком был поглощён тогда вопросами большой дипломатии, чтобы чувствовать различие оттенков по сравнению с Нольде, а когда он это замечал, то довольно добродушно говорил: «А это не противоречит нашим прежним заявлениям?» И потом, после моих объяснений, соглашался. Быть может, это объяснялось и тем, что он сам не раз слишком много уступал Нольде вопреки внутреннему убеждению и моё понимание больше сходилось с его взглядами. Да и Нератов, очень часто, если не всегда, присутствовавший на моих докладах, не раз давал понять, что Нольде перегибает палку в смысле недостаточного учёта славянского вопроса.

Должен сказать, что за эти два месяца между Сазоновым и мной не произошло ни одного сколько-нибудь серьёзного разноречия. Быть может, это объясняется крайне радикальной позицией Сазонова как раз в это время по всем вопросам внутренней политики, за что он и поплатился отставкой. Мне было не только легко работать в моральном отношении, но и действительно радостно видеть, что благодаря доверию Сазонова я мог проводить в довольно обширном круге дел свою линию поведения.

Единственное, что нервировало, — это крайняя спешность работы. Заседания Совета министров в это время вместо одного раза в неделю по вторникам, как это было до войны, стали всё учащаться, а в августе одно время стали ежедневными. Ведомость с делами доставлялась рано утром. Приходя в 10 час. утра, я на своём столе уже имел запечатанный конверт от канцелярии Совета министров, надо было все эти дела привести, согласно ведомости, в порядок, при этом часть дел, иногда самых важных, доставлялась дополнительно с 11-часовой курьерской почтой или иногда и в половине двенадцатого, в половине первого дела к данному заседанию Совета министров должны были быть уже доложены Сазонову, который в час дня завтракал, а в половине третьего уже начиналось заседание Совета министров в Мариинском дворце.

Утром с 10 до 12 час. 30 мин. я и должен был все эти дела (обычно 60–70) просмотреть самым внимательным образом и переслоить их чужими и своими «шпаргалками» для Сазонова. Принимая во внимание, что все высшие чины МИД являлись в министерство к 11 час. утра, мне приходилось всё делать с молниеносной быстротой. Поскольку при этом дела Совета министров не были единственным моим занятием, то меня каждую секунду отрывали по текущим делам. Мне приходилось не только подражать Нольде по существу, но и копировать его удивительную способность вести сразу несколько дел и держать в голове все нити неотложных и весьма срочных решений.

Помню, как в одном из самых первых заседаний Совета министров рассматривалось Положение о военнопленных, прямо касавшееся нашей Юрисконсультской части, выработанное военным ведомством и состоявшее из более 150 статей со ссылками на всякие законодательные акты военных и военно-морских постановлений. К счастью, в нашей небольшой, но тщательно подобранной библиотеке Юрисконсультской части эти акты имелись. Надо было все их просмотреть, сравнить с Гаагской конвенцией 1907 г. и пожеланиями отдельных посольств и миссий, а также нашими собственными законодательными актами во время войны, так как полагаться на юридические познания военного министерства не приходилось, написать записку решающего характера, и всё это в промежуток между 11 час. утра и половиной первого. В Положении я нашёл ряд вопиющих неправильностей и нарушений Гаагской конвенции. В этом смысле мною была составлена «шпаргалка» Сазонову с решительным veto по отношению к Положению. Сазонов, надо отдать ему справедливость, на заседании Совета министров энергично восстал против Положения о военнопленных, сводившего их фактически на положение арестантов, и заставил Поливанова взять его обратно для переработки с нашей Юрисконсультской частью. Мало того, он настоял на том, чтобы все подобные акты предварительно обсуждались с нашей Юрисконсультской частью.

В делах Совета министров, возвращённых мне Сазоновым на другой день, имелась его карандашная заметка о том, что Положение будет пересмотрено по соглашению с Юрисконсультской частью МИД и впредь будет принят указанный выше порядок предварительного запроса о согласии нашей части. В тот же день меня посетил личный адъютант Поливанова полковник Генерального штаба Мочульский с пространным извинением по поводу того, что Положение не было предварительно направлено в нашу часть, и приглашением на специальное междуведомственное совещание по этому вопросу. После энергичного выступления Сазонова в Совете министров не только военное ведомство, но и другие, даже с чрезмерной предупредительностью, всякого рода акты, имевшие хотя бы отдалённое международно-правовое значение, посылали на предварительную цензуру к нам в Юрисконсультскую часть.

Вследствие такого отношения к нам происходили и неожиданные сюрпризы, характерные для высшей петербургской бюрократии. Через несколько дней после этого в нашу Юрисконсультскую часть поступило экстренное предложение принять участие в секретном совещании по вопросу о тех зонах, на которые по военно-стратегическим соображениям следовало бы распространить законы об уничтожении немецкого землевладения. Я, конечно, сейчас же обратился к Нератову, который, как оказалось, вместе с Сазоновым получил приглашение явиться на это совещание. Не долго думая, Нератов поручил мне представлять в нём наше министерство.

В 2 часа дня я отправился в военное министерство, где меня немедленно ввели в кабинет начальника Генерального штаба генерала Беляева, и Беляев сам любезно пододвинул мне кресло рядом с собой. Хотя я уже успел привыкнуть ко всякого рода совещаниям, однако меня не мог не поразить его состав. Я увидел массивную фигуру Щегловитова, будущего министра земледелия Риттиха и Кривошеина, ряд товарищей министра и в качестве секретаря совещания генерала Леонтьева, впоследствии нашего военного агента в Чехословакии. Я почувствовал себя несколько не в своей тарелке, так как был лет на 20 моложе самого молодого члена совещания, а между тем Беляев всё время обращался ко мне, чтобы узнать мнение МИД. Я попросил Леонтьева дать мне положение о совещании и тут только узнал, что по закону участвовать в совещании могут либо сами министры, либо их товарищи, но не ниже. Таким образом, я оказывался каким-то кандидатом в товарищи министра иностранных дел. Помню, как на мне с любопытством останавливались взоры Кривошеина и Щегловитова, а также и других, кроме тех, с которыми мне приходилось уже встречаться раньше.

Но, раз уж я попал в такую компанию, приходилось держать себя соответственно. Прежде всего я передал извинения Сазонова и Нератова, которые из-за дипломатических приёмов иностранных представителей не могли сами прийти, но поручили мне заявить, что в этом вопросе, как они считают, военно-стратегические соображения должны иметь преимущество перед всеми другими; что МИД, однако, оставляет за собой право, когда эти зоны будут окончательно установлены, сделать в Совете министров особые замечания в связи с дальнейшим поведением неприятельских войск, вступивших уже в это время в пределы Царства Польского. Беляев страшно обрадовался моему заявлению и, уже ссылаясь на него, стал развивать свои соображения относительно тех или иных губерний. При этом Кривошеин и Риттих вступили с ним в горячий спор, из которого мне лишний раз стало ясно, что министерство земледелия определённо патронирует немцев (в 1918 г. А.В. Кривошеин занял чёткую германофильскую позицию). Не знаю, как поступил бы на моём месте Нольде или Сазонов, принципиально бывший против «немцеедства», но моё заявление, бесспорно, имело значение в том смысле, что те министерства, у которых не было своего мнения по этому вопросу, пошли за военным и дипломатическим, зоны запрещения немецкого землевладения были значительно расширены после долгих прений, в которых Кривошеин и Риттих остались в конце концов в меньшинстве. Прощаясь, Беляев благодарил меня за поддержку военного министерства.

В тот же день, уже под вечер, я рассказал Нератову все подробности этого совещания, где я так неожиданно исполнял роль товарища министра. Нератов от души смеялся, говоря, что это хороший знак для моей карьеры, и одобрил мои заявления. Тогда же он мне в первый раз совершенно откровенно сказал, что Нольде «сбивает» Сазонова слишком мягким отношением к немцам, которые и до сих пор являются «язвой русского государства». В устах осторожного Нератова такая фраза была для меня неожиданной. Она являлась, как я узнал потом, отражением борьбы Нератова с Нольде по немецкому вопросу в России.