Планы воссоздания Германского союза

Планы воссоздания Германского союза

Совершенно новый вопрос, поднятый при Покровском в связи с упомянутым мною выше разговором Палеолога и Бьюкенена с Милюковым, был вопрос германский. Его поднял Покровский, считая для себя невозможным в качестве официального руководителя русской внешней политики допускать, чтобы союзники по такому вопросу вели переговоры исключительно с лидером оппозиции. Покровскому не хотелось оставлять инициативу в руках Милюкова, тем более что вся пресса, не исключая и правой, считала Милюкова эвентуальным преемником Покровского. В «Новом времени» в насмешливом фельетоне Меньшикова описывалось, как Милюков покупает себе министерский портфель, как в магазине ему подсовывают портфели различных образцов и разной степени новизны с вензелями И, С, Ш и П (Извольского, Сазонова, Штюрмера и Покровского) и Милюков останавливается на последнем, так как он совершенно новенький, и прибавляет к нему букву М, то есть свои инициалы.

Покровский счёл нужным воспользоваться «промахами» Милюкова, ориентируясь на то, что Палеолог говорил о милюковской точке зрения. Со стороны Палеолога это был не лишённый остроумия дипломатический приём — по одному и тому же вопросу вести переговоры одновременно и с Милюковым, и с Покровским. В особенности Палеолог интересовался вопросами Рейнских провинций и левым берегом Рейна.

Покровский по совету Нератова поручил мне составить записку. Об этом мне сообщил Догель, показывая тем самым, что он добровольно на это соглашается. Между тем надо сказать, что Покровский тоже пытался «пробовать» Догеля на политической работе, поручив ему осветить вопрос о местном земском самоуправлении, занимавший в это время Совет министров, но Догель не выдержал этой пробы, не удовлетворив своей запиской Покровского, и, оставаясь номинально во главе Юрисконсультской части, уже при Покровском совершенно отошёл от её руководства.

Мне пришлось, таким образом, заняться германским вопросом не только во внутренней политике России и не только с экономической стороны, как при выработке инструкции нашей делегации на Парижской конференции по вышеотмеченным пунктам, но и с точки зрения внутреннего государственного устройства Германии. Нератов в разговоре со мной предварительно сам наметил особо интересовавшие Покровского вопросы, а именно о форме правления (вопрос о Вильгельме II в этой записке не затрагивался, так как уже раньше русское правительство, считавшее Вильгельма лично виновником как русско-германской, так и мировой войны, вылившейся из первой, сообщило, что оно не находит возможным оставить на германском престоле этого монарха в случае победы союзников), о территориальном составе Германии, о её федеративной связи и, наконец, рейнский вопрос. Данцигский вопрос умышленно не ставился из-за связи его с польским. Эти вопросы мне пришлось подробно осветить и с исторической, и с международно-политической стороны. Вопрос о форме правления я поставил третьим, считая, что он обусловливается территориально-политическим, то есть этнографическим, составом и характером связи отдельных частей Германской империи. Что касается территориального, то в моей записке я исходил из чисто этнографического принципа, полагая, что в будущей Германии не должны оставаться иные национальности, кроме германской, за исключением лужицких сербов вследствие невозможности их выделения[37]. В отношении Восточной Пруссии я думал, что военно-стратегические соображения должны превалировать, но этот вопрос я умышленно не углублял, дабы оставить возможность выяснить точку зрения военного ведомства.

Самым сложным представлялся вопрос о федеративном устройстве Германии и форме правления. Мне было ясно, что монархия в Германии при федерации не может быть оставлена, но в то же время я боялся, что республиканская форма при прежней федеративной связи ещё более спаяет германскую нацию, сделав из неё вторую Францию. С точки зрения внутреннего германского единства единая, хотя бы и федеративная, Германская республика при уничтожении местных династий была бы гораздо страшнее, чем прежняя. Вопрос о германском разоружении и возможности сохранить такое положение на долгое время представлялся мне крайне сомнительным, учитывая наполеоновский опыт в 1806 г. Ввиду этого в моей записке высказывалась мысль о безусловной отмене имперской формы правления и повсеместном упразднении местных династий, за исключением тех государств, где население по плебисциту выскажется за монархию. Но Пруссия исключалась из числа государств, в которых этот плебисцит допускался.

Гогенцоллерны, безусловно, изгонялись из Германии без права на какой бы то ни было престол. Полное упразднение всех местных династий я, по опыту предшествующей германской истории, считал даже нежелательным при общереспубликанской форме правления в Германском союзе. Мне представлялось совершенно фантастичным, чтобы вокруг какой-либо местной династии, саксонской или баварской, могла образоваться новая Германская империя. Самое главное, я считал необходимым сломить прусскую гегемонию в Германии. Что касается федеративной связи, то, согласно записке, эта связь существенно ослаблялась с пересмотром всех прусских владений, приобретённых Пруссией в 1815 г. По новому устройству Германия должна была приблизиться к Германской конфедерации 1815 г., с исключением из неё Австрии. Конечно, полное расторжение германского единства было теперь немыслимо, но предусматривались право на значительно большую самостоятельность в местных делах и освобождение от общефедеративного правительства в вопросах, наиболее важных с государственной точки зрения.

Само собой разумеется, в записке приводились в историческом аспекте только самые основные положения будущего Германского союза, причём я особенно отмечал всё, что было сделано на Венском конгрессе 1815 г. для установления прусской гегемонии в Германии и территориального усиления Пруссии за счёт других германских государств, и считал, что будущий мирный конгресс должен вдохновляться прямо противоположными тенденциями.

Наконец, в вопросе о Рейнских провинциях, на основании имевшихся в нашей канцелярии министра донесений Извольского о французских взглядах на этот вопрос, в моей записке высказывалась мысль, что если в настоящий момент не приходится мечтать о возрождении наполеоновской Рейнской конфедерации, то с русской точки зрения нет препятствий к устранению военно-стратегической опасности для Франции со стороны левобережных рейнских земель. Учитывая опыт 1815, 1870 и 1914 гг., когда именно левый берег Рейна служил местом концентрации германских войск против Франции, и исключительное его положение в качестве превосходного плацдарма, позиция России заключалась, по моему мнению, во всемерной поддержке французских домогательств в этом направлении не в форме присоединения левого берега Рейна к Франции (это был бы второй Эльзас, что понимали и французы), но в смысле его военной независимости от Германской империи. В этой записке считались вполне допустимыми все меры демилитаризации этой части Германии, полное изъятие её в военном отношении из-под власти общегерманских военных учреждений и временная или же постоянная оккупация французскими или общесоюзными войсками левого берега Рейна до полного изменения внутреннего устройства Германии, которое гарантировало бы Францию от военного нападения со стороны Германии.

Если бы положения этой записки осуществились, они дали бы больше гарантий Франции, чем то, что было принято в Версальском трактате. Однако в тот момент, когда я дописывал с серьёзностью и обстоятельностью, достойной лучшего употребления, последние страницы этой обширной записки по германскому вопросу, которую Покровский должен был представить государю, совершилось убийство Распутина, событие настолько значительное и так не вязавшееся с направлением политики Покровского, всецело поглощённого миражами будущих приобретений России и раздела мирового наследства австро-германского блока, что всё наше ведомство, так же как и весь Петроград и остальная Россия, ясно увидело, что мы идём к неизбежной развязке, хотя и смутно представляло, что это будет за развязка.

Когда на другой день после появления известия о нахождении тела убитого Распутина и об участии в убийстве вел. кн. Дмитрия Павловича и князя Юсупова я пришёл к Покровскому с моей запиской, он находился в таком подавленном состоянии, что долго не мог понять, о чём идёт речь, и когда я напомнил ему его же распоряжение об освещении германского вопроса во всей его сложности, он горько улыбнулся и сказал: «Это музыка далёкого будущего, и не мне придётся ею заниматься», и затем прибавил: «Я считал, что знаю Россию, но никогда не думал, что наше положение так безнадёжно. Если не случится чуда, то Петроград будет занят германскими войсками через несколько месяцев».

Я ушам своим не верил, вспоминая пространные рассуждения Покровского в присутствии Нератова и Татищева о будущей тактике России в момент окончания войны, Покровского, считавшего, что все территории, которые планировалось присоединить к России, должны быть до заключения мирного трактата заняты русскими войсками, дабы поставить союзников перед свершившимся фактом. Покровский последние дни перед убийством Распутина был до такой степени погружен в приятное будущее и невольно таким образом втягивал в это настроение всех своих ближайших сотрудников, что возвращение к горькой действительности вызвало у него самую резкую реакцию. Мою записку, заказанную им в совсем другом состоянии духа, он положил в стол с явным намерением её не читать и не давать ей ходу.

Тем не менее моя работа не пропала даром, так как в начале января 1917 г. Палеолог, получивший соответственные инструкции от Бриана, официально поставил перед русским правительством вопрос о его взглядах на целый ряд проблем, касавшихся будущего положения Европы и, в частности, Германии после войны. Покровский вспомнил тогда о моей записке, и на основании её мною же был составлен меморандум на французском языке, переданный Палеологу Покровским. Палеолог, ознакомившись с его содержанием, выразил своё полное удовлетворение русской поддержкой всех основных французских претензий в отношении Германии, в особенности же касательно Рейнских провинций и левого берега Рейна, на что особенно напирал, по его словам, Бриан в только что полученных Палеологом инструкциях из Парижа. Свою благодарность русскому правительству он передал в письменной форме с надеждой, что оно на будущем мирном конгрессе не отступит от высказанных в меморандуме положений и всецело поддержит Францию.

Это было последнее светлое пятно в русско-французских отношениях царского правительства. На военно-дипломатической конференции союзников, созванной в 20-х числах января 1917 г., Покровский, к сожалению, снова вернулся к своему характерному скептицизму в отношении союзников и к своему увлечению будущими радужными перспективами необычайного расширения России после войны, что отразилось самым неблагоприятным образом на отношении к нам союзников, в частности Франции и Англии. Несмотря на пессимистические слова, сказанные им мне после убийства Распутина, вера в звезду России совершенно ослепляла его.