Будущее Литвы

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Будущее Литвы

В связи с этим решением Временного правительства нельзя не упомянуть и о литовском вопросе, который ещё летом 1917 г. был поднят М.М. Ичасом, литовским депутатом в IV Государственной думе. Ичас был принят Терещенко и обнадёжен им в надлежащем решении. Тогда же мне было поручено в связи с моими обязанностями референта по польскому вопросу подготовить и литовский. Терещенко просил меня наметить основные вехи по аналогии с польским вопросом — так, по крайней мере, просил об этом Ичас.

С последним я был знаком и раньше, встречаясь с ним в доме члена Государственной думы, моего родственника П.П. Гронского. Виделся я с ним и летом 1917 г., причём весёлый и общительный представитель будущей Литвы и впоследствии её министр поразил меня тогда крайне пессимистичным взглядом на исход войны. То, что он говорил, представляло исключительный интерес, так как он имел сведения и из Германии, и из Царства Польского и считал ещё до июльских дней положение Временного правительства безнадёжным, а победу Германии над Россией обеспеченной. Это всё совершенно не гармонировало с общим убеждением Временного правительства, что с помощью могущественных союзников нам удастся сломить в конце концов Германию. Всё, что говорил Ичас об общем положении России, было до такой степени ново в тот момент, что я считал нужным доложить об этом Нератову, дабы дать ему картину германских предположений. Тот отнёсся к этому очень серьёзно, так как знал об иностранных связях Ичаса.

Что касается постановки литовского вопроса, то, хотя Ичас и не мог считаться литовским шовинистом (он в IV Государственной думе был членом кадетской фракции), он всё-таки определённо указал на то, что раз полякам даётся независимость, то надо что-либо сделать и для литовцев, в общем всегда гораздо больше русофильствовавших, чем поляки. Вместе с тем для меня было ясно, что ставить литовский вопрос по точной аналогии с польским значило бы открыть двери для полного расчленения России. Если из-за того, что поляки получают независимость, давать независимость литовцам, то как можно было бы отказать затем Финляндии, а потом и всем многочисленным народностям России — эстонцам, латышам и т.д.? Кроме того, польский вопрос действительно находился в особом положении, так как русское правительство в воззвании вел. кн. Николая Николаевича от 1 августа 1914 г. обещало восстановить полякам Польшу, составленную из трёх частей — русской, австрийской и прусской, следовательно, польский вопрос был с самого начала вопросом международным (наподобие, скажем, армянского), самым тесным образом связанным со славянским освободительным характером войны 1914 г. К тому же, в начале войны он ставился как присоединение к России восстановленной Польши, хотя бы и с очень широкой автономией. Польша целиком втягивалась в международную орбиту России в силу того, что Россия выступала защитницей всех славян в этой войне.

Литовский же вопрос в постановке Ичаса был прежде всего вопросом русским, так как все литовские земли находились в России, международного элемента в этом вопросе вовсе не имелось, это была добрая воля России — давать или не давать Литве независимость, следовательно, он должен был решаться на общем основании всех национальных вопросов, и прежде всего в интересах целостности Российского государства и суверенного свободного решения Учредительного собрания.

Больше того, если Временное правительство обещало Польше независимость, то взамен требовало русско-польский военный союз, и, принимая во внимание, что новая Польша должна была быть составлена не только из русской, но и из австрийской и прусской частей, Россия в международном отношении не проигрывала, а выигрывала. Постановка польского вопроса при Временном правительстве по сравнению с постановкой его в царской России в международном отношении была та же, менялись только отношения внутренние в смысле полного размежевания местных русско-польских дел. «Независимость» Польши всегда понималась условно и при Временном правительстве, так как революционная Россия не меньше царской не могла кровью русских солдат создавать потенциального или эвентуального врага.

Что же касается Литвы, то военный союз России с Литвой представлял соединение столь несоизмеримых величин, что не стал бы компенсацией для литовской «независимости». Не было и никаких международных побуждений выделять литовский вопрос из числа других национальных, наоборот, были все мотивы за то, чтобы его не возбуждать, дабы не поднимать смежных латышского, эстонского, финляндского вопросов.

Оставалось только две стороны дела: первое — не отдавать литовцев Польше, а второе — тактически не отвратить от себя неосторожным жестом литовцев, чьё русофильство нам действительно было выгодно всячески поддерживать. Что до первого, то литовцы были достаточно ограждены в отношении Польши актом Временного правительства 15 марта, по которому граница между Россией и Польшей определялась «этнографическим принципом», а касательно выбора тактичной формы, способной не оттолкнуть литовцев и сохранить русофильские чувства, я считал, что Ичасу могло бы быть дано обещание подготовить решение в Учредительном собрании сообща с литовскими представителями, дабы максимально удовлетворить их пожелания, не обещая, однако, им международной независимости, поскольку в литовском вопросе только Учредительное собрание компетентно дать окончательное решение. Издание же особой декларации я считал прямо вредным для русских интересов, тем более что международные соображения к этому не толкали и нельзя было издавать декларацию по одному лишь литовскому вопросу почти накануне созыва Учредительного собрания.

Всё вышеизложенное было мной занесено на бумагу и в особой записке представлено Терещенко, который не ожидал такого отсрочивающего решения. Мне, однако, оказалось нетрудно убедить Терещенко, что, поступая иначе, мы грозим разворошить весь национальный муравейник России и вызвать справедливое недовольство остальных национальностей, в особенности прибалтийских. Учреждение особой литовско-русской комиссии я считал действительно желательным, но опять-таки, дабы не осложнять и без того достаточно остро стоявшие русско-польские отношения, я думал приурочить образование этой комиссии к началу деятельности Учредительного собрания, которое, как полагали тогда, было не за горами. Кроме того, я просил Терещенко разрешить мне сделать официальное заявление в комиссии Ледницкого о том, что под этнографическим принципом размежевания России и Польши надо понимать выделение из будущей Польши не только русских, но и литовских элементов.

Терещенко утвердил как мою записку, так и моё предполагаемое заявление в комиссии Ледницкого. При этом он оставил записку у себя, дабы прочесть её ещё раз перед приёмом Ичаса. То, что теперь сказал Ичасу Терещенко, было не совсем то, что он говорил ему в первый раз, когда Ичасу почти обещали решение литовского вопроса, «аналогичное» польскому, но Терещенко было не впервые выпутываться из подобных положений. Хитрый Ичас, не знавший, конечно, что я докладывал Терещенко, рассказывал мне после: «Ваш Терещенко — настоящий министр иностранных дел, при втором приёме он говорит диаметрально противоположное тому, что говорил на первом по тому же предмету».

Но всё же, несмотря на свои жалобы кадетам, коллегам по фракции, на Терещенко, Ичас уехал из Петрограда довольный, в уверенности, что литовцы не будут отданы полякам, чего он больше всего боялся. Кроме того, обещание создать особую русско-литовскую комиссию при Учредительном собрании давало возможность Ичасу в будущем занять такую же позицию у литовцев, которую занимал у поляков А.Р. Ледницкий.

К большому неудовольствию последнего, я в его комиссии подал письменное заявление о том, что толковать акт Временного правительства 15 марта можно лишь в том смысле, что в будущей Польше останутся только чисто польские элементы, а части русского и литовского населения, согласно вышеназванному акту, останутся вне пределов Польши. Правда, поляки сделали вид, что это их удивило, поскольку-де в этом акте специально о литовцах не упоминается и говорится, что размежевание будет происходить между Польшей и Россией, а не между Польшей и Литвой. На это я возразил, что пока Временное правительство и не думает поднимать вопроса о независимой Литве и моё заявление относится к размежеванию России и Польши; области, населённые литовцами, останутся в пределах России, если, конечно, противоположное решение не будет принято Учредительным собранием.

Как ни неприятно было полякам поданное мною заявление по литовскому вопросу, но оспаривать его соответствие акту 15 марта 1917 г. им не приходилось. Ледницкий ограничился замечанием, что поляки также подадут меморандум по этому предмету, но до большевистского переворота они его так и не подали. Таким образом решался литовский вопрос при Временном правительстве, никаких особых деклараций по этому поводу до самого конца последним издано не было.