Подготовка к созыву Учредительного собрания
Подготовка к созыву Учредительного собрания
Из общеполитических дел того времени дело о созыве Учредительного собрания стояло на первой очереди. Хотя оно было, естественно, чисто внутренним делом, но поскольку от него зависела судьба не только самого Временного правительства, но и всей России, то понятно, что Терещенко и наше ведомство этим делом чрезвычайно интересовались.
Упомяну мимоходом, что помимо общегосударственного значения в этом деле имелась и чисто дипломатическая сторона. Так, при определении границ действия положения о выборах в Учредительное собрание, которые были крайне широки, предстояло решить некоторые вопросы о фактически русских областях, находившихся в чужом владении. Например, так наз. «Урянхайский край», заселённый русскими, но находившийся в спорной русско-китайской полосе, был включен в число территорий, выбирающих в Учредительное собрание. Г.А. Козаков по поводу этого малоизвестного края и полосы отчуждения Восточно-Китайской железной дороги делал специальные доклады в связи с Учредительным собранием как Милюкову, так и Терещенко, и их положительным решением, несомненно, сфера если не территориальных владений России, то её политического влияния значительно расширялась. Козаков перед этими докладами просил меня дать соответствующее международно-правовое освещение вопроса, что я и сделал в особой записке, присоединённой к делам Комиссии по выборам в Учредительное собрание. Комиссия эта включала в себя представителей заинтересованных ведомств (МИД в их числе, конечно, не было) и всех известных государствоведов, находившихся в Петрограде (барона Б.Э. Нольде, В.Д. Набокова, П.П. Гронского, Н.Н. Лазаревского и др.), были и представители политических партий.
Наиболее интересным пунктом был вопрос о пропорциональном избирательном праве и партийных списках, связанных с отсутствием осёдлости в данной местности, другими словами, то, что депутатом мог быть всякий, даже совсем не местный человек. Это положение открывало возможность выставить любое лицо от данной местности, сообразуясь исключительно с партийными надобностями, что впоследствии и случилось (в качестве курьёза укажу, что барон Б.Э. Нольде, например, был выставлен от Волынской губернии, с которой буквально ничем не был связан). С другой стороны, положение совершенно обезличивало в глазах населения данные партийные списки и, естественно, устанавливало партийную диктатуру, давая возможность заранее производить социальный отбор в том смысле, что интеллигенция получала полный перевес над простым народом, представители коего, то есть крестьяне от сохи и рабочие с фабрик, могли попасть лишь в виде совершенного исключения.
Это не была оплошность комиссии, это был твёрдо установленный догмат, родившийся после долгих прений внутри комиссии, — «интеллигентность» состава Учредительного собрания совершенно сознательно была поставлена выше «местной связи» депутата с населением, неизбежная однородность состава в отношении «интеллигентности» была, по мнению комиссии, таким плюсом, который определённо превышал минусы отсутствия «местной связи».
Предполагалось, что на Учредительное собрание ляжет вся тяжесть общегосударственных вопросов, всё переустройство Российского государства, а для этого от депутата требуется прежде всего понимание этих вопросов, и так как всё будет решаться в общегосударственном масштабе, а «местные дела» будут иметь второстепенное значение, то «интеллигентность» Учредительного собрания — самое важное его качество. В какой мере партийный эгоизм ослеплял комиссию, мне после июльских дней стало ясно из ряда разговоров с её членами — Гронским, Нольде, Макаровым и другими, которые совершенно не считались с тем, что при этих условиях связь народа с Учредительным собранием будет настолько слаба, если не вовсе фиктивна, что в минуту опасности народ не поддержит своих избранников — опасности, с которой тогда никто из моих собеседников не желал считаться. Они говорили, что опасность Учредительному собранию может грозить только от правительства, как это было с Государственной думой, а в лояльности Временного правительства по отношению к Учредительному собранию никто из них не сомневался.
Да и, действительно, опасности от Временного правительства Учредительному собранию быть не могло. То, что ретроспективно нельзя квалифицировать иначе, как величайшую наивность, но что удивляло меня больше всего, так это то, что и после июльских дней многие продолжали думать, что правительство, избранное Учредительным собранием, будет в совершенно иных условиях, чем Временное, и что никто не осмелится занести руку над народным, избранным всеобщим голосованием правительством. Ни среди правых, ни среди левых я нигде не слышал сомнений на этот счёт. Наоборот, всеобщее убеждение этой комиссии, бюро которой было потом арестовано большевиками, состояло в том, что полоса тревог и волнений, окружавших Временное правительство, сменится полосой напряжённой, правда, но спокойной работы, а ахиллесовой пятой Временного правительства считалось то, что оно не санкционировано «народом», представленным в парламенте. Так думали в комиссии по созыву Учредительного собрания.
В моём докладе Терещенко при утверждении положения о выборах в Учредительное собрание я не скрыл от него моих опасений, что, учитывая основные предпосылки этого положения, в особенности отсутствие связей избранных депутатов с местным населением, которые совершенно сознательно разрывались в угоду не вполне убедительным доводам о более высоком культурном цензе избранных таким образом депутатов (что отразит, конечно, известные партийные круги, но ни в малейшей мере не выявит лика русского народа), «народным» Учредительное собрание нельзя будет назвать хотя бы уже потому, что многомиллионная масса русского крестьянства не имеет ни малейшего представления о партийной организации.
«Беспочвенность» Учредительного собрания, по моему мнению, представляла большее зло, чем давала преимуществ его «интеллигентность», так как очевидно, что вся работа государственного характера ляжет как на правительственные органы, так и на парламентские комиссии. Кроме того, я знал, что будущая канцелярия Учредительного собрания должна быть построена на привлечении в неё очень крупных научных сил и знатоков отдельных вопросов. Терещенко на мои замечания ответил очень предупредительно, что он тоже считает, как «беспартийный» член Временного правительства, что отрицание всякого значения «местных связей» депутата с населением при настоящих условиях неправильно и неполитично, но что он в меньшинстве, что все остальные члены Временного правительства стоят на противоположной точке зрения и что «один в поле не воин», партийные интересы победят, это бесспорно. Тут Терещенко лукаво улыбнулся. «Дай Бог вообще нам довести дело до Учредительного собрания, каково бы оно ни было», — сказал он, и впервые я услышал у него пессимистическую ноту. Он невольно высказал ту затаённую мысль, которая, вероятно, была не у него одного, а и у других членов Временного правительства: лишь бы продержаться до Учредительного собрания, на плечи которого можно было бы перекинуть и власть, и ответственность.
Положение о выборах в Учредительное собрание было утверждено Временным правительством с незначительными изменениями редакционного характера. Основная мысль об отсутствии «местной связи» у депутата была оставлена в неприкосновенности, и, таким образом, действительность оправдала опасения о «беспочвенности» этого собрания, служившего маяком во всё время деятельности Временного правительства. Партийные соображения и интересы не только господствующей эсеровской, но и кадетской партии (последняя была фактически по принадлежности своих членов господствующей в Комиссии по созыву Учредительного собрания) не оправдались, ничтожное число мест, полученных кадетами, свидетельствовало лишь о том, что они просчитались, надеясь, что Учредительное собрание, которое они в начале Февральской революции всячески отсрочивали, будет их опорой.
Да позволительно будет мне, близко наблюдавшему Милюкова в период его министерства, высказать парадоксальное предположение, что его уход и несоответствовавшая моменту демонстративная постановка константинопольского вопроса являлись в известной мере также неудавшимся избирательным манёвром, предвыборной позой, а не искренним убеждением, что другого выхода не было (Милюков был крайне польщён теми знаками внимания — яствами и проч., которые он получил от своих единомышленников в день ухода из Временного правительства). Может быть, и без того участь Милюкова была решена в недрах Временного правительства, но предлог его ухода («цели войны») был фальшив, так как Терещенко, как бы ни оценивать его деятельность, ни единым письменным актом не отступился от тайных соглашений касательно Константинополя и других эвентуальных приобретений, о которых договорилось царское правительство с союзниками, следовательно, и Милюков мог бы без ущерба для дела включить в свою ноту некоторые слова, магическое действие коих им было переоценено. А пущенный Струве и Нольде слух о «сепаратном мире с Германией» со стороны последнего был прямо недобросовестен, тем более после его недвусмысленного выступления в «Речи», по достоинству оценённого остальной прессой.
В особенности от кадетов я слышал, с момента ухода Милюкова, что Учредительное собрание должно оценить «героический акт» Милюкова, не пожелавшего ради участия в правительстве предавать «исторических целей» России. Следовательно, это не был просто «исторический жест» Милюкова, а во всяком случае и расчёт на его эффект при выборах в Учредительное собрание. Конечно, если бы выборы состоялись в атмосфере свободной конкуренции партий и сразу после ухода Милюкова, то всё это обнаружилось бы с полной яркостью, но и без того в бесчисленных выступлениях кадетские представители на всяческих собраниях не раз возвращались к уходу Милюкова и его мотивам, считая, очевидно, этот момент крайне выигрышным для своей избирательной кампании.
Что мне бросалось в глаза, так это стремление Комиссии по выборам в Учредительное собрание устранить подлинный народный элемент (сиречь «местный») и заменить его партийно-интеллигентским в тех или иных расчётах. Не берусь утверждать, в какой мере искренними были слова Терещенко о том, что он будто бы смотрел иначе на вопрос о «местных связях» депутата с населением, чем большинство Временного правительства, его «беспартийность» могла ему диктовать такую позицию, но во всяком случае он никакой чёткой оппозиции этому положению не противопоставил. Нератов довольно много времени спустя, незадолго до конца Временного правительства, говорил о том, что Терещенко очень пессимистически смотрит на Учредительное собрание, что он боится результатов выборов и т.д. и что вообще парламентаризм ещё чрезвычайно «абстрактная» вещь для русского народа, что надо ждать от Учредительного собрания «сюрпризов». Но всё это нисколько не оправдывает его индифферентного отношения к вопросу о положении, выработанном комиссией.
Сознание ошибочности предпосылок всех основных положений статуса об Учредительном собрании появилось у Терещенко, как, вероятно, и у других членов Временного правительства, лишь гораздо позже, а что касается его «пессимизма» по вопросу об Учредительном собрании и его действительной нервозности в самом конце Временного правительства, то они объясняются, по-моему, всем положением Терещенко, не связанного органически ни с одной русской партией и попавшего как-никак в министры иностранных дел благодаря случайному стечению обстоятельств.