Трагедия Учредительного Собрания

Трагедия Учредительного Собрания

В роковой день 5 января столица была похожа на осажденный город. Так называемый Чрезвычайный штаб был создан большевиками за несколько дней до этого, и весь район вокруг Смольного подчинен распоряжениям ленинского соратника Бонч — Бруевича[197]. А весь район вокруг Таврического дворца находился под бдительным надзором большевистского коменданта Благонравова[198]. Сам дворец был окружен до зубов вооруженными войсками, кронштадтскими матросами, латышскими стрелками. Часть этих отрядов заняла позиции внутри здания. Все улицы, ведущие к дворцу, были отрезаны кордонами этих войск.

Мне нет надобности описывать это первое и единственное заседание Учредительного собрания. Невозможное обращение ленинских вооруженных бандитов с «избранными представителями народа» было много раз описано теми, кто пережили эти ужасные часы 5–6 января. Рано утром 6 января Учредительное собрание было разогнано грубой силой и двери Таврического дворца заперты на замок. А мирные толпы, собиравшиеся, чтобы выразить свою поддержку Учредительному собранию, были рассеяны пулеметным огнем.

После легко удавшейся большевикам победы над Учредительным собранием почти немедленно произошло убийство Шингарева и Кокошкина, бывших министров Временного правительства. Они не присутствовали на открытии Учредительного собрания, ибо находились под арестом в Петропавловской крепости. Поздно вечером 6 января их перевели в Мариинскую больницу, где они были помещены в отдельную палату, охраняемую солдатами. Ночью 7 января банда большевистских солдат и матросов вошла в палату под предлогом смены караула, и оба кадетских депутата, которые отдали всю свою жизнь служению свободе и демократии, были заколоты штыками в кроватях.

9 января в «Новой жизни» Максим Горький опубликовал замечательную статью о разгоне Учредительного собрания.

Открытие Учредительного собрания закончилось как трагический фарс. И ничего не произошло, что могло бы придать этому событию характер памятного решительного боя за свободу.

Лучшую и самую смелую речь произнес Церетели, лидер меньшевиков. Но эта речь не была в стиле того революционера Церетели, который во 2–й Думе разоблачал Столыпина[199]. Она была критическая и произнесена была с чувством, и тем не менее эта речь была только выражением лояльной оппозиции. Она напомнила мне стиль речей «либеральной оппозиции Его Императорскому Величеству» (кадеты) в мирные дни 4–й Думы. Было совершенно очевидно, что еще в начале ноября меньшевики отказались от революционной борьбы с большевистским «правительством рабочих и крестьян».

Что касается речи председателя Учредительного собрания Виктора Чернова, то я приведу о ней отзыв Марка Вишняка, секретаря Учредительного собрания и товарища Чернова по партии:

«Речь Чернова была выдержана в интернационалистических и социалистических тонах, порою не чуждых демагогии. Точно оратор умышленно искал общего языка с большевиками, в чем?то хотел их заверить или переубедить, а не возможно резче отмежеваться и противопоставить им себя, как символ всероссийского народовластия. Это что не то. Не то, что хоть сколько?нибудь могло импонировать, задать тон, удовлетворить хотя бы в скромной мере требованиям и ожиданиям исторического момента. То была одна из многих, будничных и ординарно — шаблонных речей, далеко не лучшая даже для Чернова».

Трудно обвинять Чернова в срыве Учредительного собрания. Он был мужественный человек и подобно многим другим людям того времени не был запуган направленными на них винтовками пьяных, обезумевших от ненависти солдат и матросов Ленина. Я думаю, что явный паралич воли, который так много способствовал катастрофе 5 января, имел глубокие психологические причины, которые действовали даже и на самых стойких демократов того времени. Во — первых, был широко распространен страх вызвать гражданскую войну, которая легко могла превратиться в контрреволюционную войну против демократии вообще. Затем не надо забывать, что большевики все еще рассматривались не больше чем крайне левое крыло социал — демократов. Идея, что «слева нет врагов», глубоко вкоренилась в сознание большинства революционной демократии. Большинству левого крыла казалось недопустимым, чтобы свобода могла быть растоптана теми, кто называл себя представителями пролетариата. Только «буржуазию» считали способной на это. И этим людям наибольшей опасностью казались не большевики, «окопавшиеся» в Смольном, а контрреволюционеры, теперь объединившиеся вокруг атамана Каледина на Дону на Юге России.

Если бы лидеры социалистов — небольшевиков знали правду о связи большевиков с Германией, они, без сомнения, действовали бы иначе. Но они не могли поверить этой «клевете» на «вождей русского рабочего класса».

Другим важным фактором в пользу Ленина была мистическая вера многих социал — демократов, и отчасти идеалистов христианского и кантианского толка, в то, что новая эра возникнет из безграничного страдания и кровавой «империалистической» войны и что человек «переродится». Многие считали, что в этом духовном перерождении Ленин сыграет главную роль. Я встречал многих просвещенных и гуманных людей, как, например, Иванова — Разумника[200], выдающегося социалиста — революционера, которые искренне в это верили.