На пороге 1937 года

На пороге 1937 года

Только что закончился один из самых интересных, насыщенных событиями годов послевоенной истории. Пожалуй, 1936 год был за этот период годом самым трагическим и критическим. Абиссинская война, очевидный крах Лиги Наций и прекраснодушной идеологии всеобщего разоружения, жестокая судорога гражданской войны в Испании, где на спине испанского народа пытаются свести свои счеты большевизм с гитлеризмом, бурное полугодие во Франции, во время которого многие уже предчувствовали новый крах демократии в четвертой по счету великой державе… Казалось многим, что вся Европа насыщена каким?то предвоенным динамизмом, что не нынче завтра вспыхнет новая, еще более, чем в 1914 году, беспощадная человеческая бойня. В особенности в последние месяцы ожидание войны стало какой?то навязчивой идеей у так называемой большой публики и излюбленной темой для писаний распространенных газет. Люди впали в какое?то привычно катастрофическое настроение — пусть будет что будет, все равно война неизбежна.

Признаю, что многие внешние явления в международной жизни, в психологии отдельных ответственных государственных деятелей давали поводы, иногда весьма серьезные, к таким предвоенным настроениям. Но по существу общее направление мировых событий ни в какой мере не приближало нас к новой мировой катастрофе.

Собственно говоря, для новой большой войны в 1936 году или даже в 1935 году было в сто раз больше внешних поводов, чем в 1914 году. И тогда большая публика была так же мало психологически подготовлена к неожиданно для нее вспыхнувшей войне, как теперь эта же обывательская масса совершенно готова принять войну (конечно, ее ненавидя), которая не вспыхнет. Я не говорю здесь о случайных малых войнах, как бы эпохальных, о войнах, которые являются рубежами целых периодов в истории. Вре — мена для такой войны еще далеко после 1914–1918 годов не созрели. Поэтому в психологии народов господствует сейчас воля к миру, не всегда осознанная, но от этого не менее сильная. Можно утверждать, что объективно современная эпоха целеустремлена к миру, к социальному и культурному новому строительству.

Правда, в некоторых диктаториальных тоталитарных государствах, как в СССР, прострадавшее и отчаявшееся население часто мечтает о внешней войне как источнике освобождения от ненавистной власти. Но такая психология русского крестьянина или германского рабочего не может изменить общее направление событий нашего времени. И именно сознание своего одиночества внутри страны толкнуло Сталина на путь внешней мирной политики, заставило его цепляться за наиболее идеологически ненавистные ему правительства, но правительства сейчас наиболее сильные — правительства великих демократий.

Вопреки весьма распространенному сейчас не только в обывательской среде мнению, все хозяйственные, социальные и политические испытания, пережитые за последнее время, не ослабили, а усилили удельный вес в международных отношениях именно демократии.

Если мы взглянем на политическую карту мира, то сейчас же увидим огромную разницу в уровнях жизни великих держав демократических и тоталитарных. Возьмем, с одной стороны, Англию и Соединенные Штаты, с другой — Россию и Германию. Тут голодный уровень мучительной рабьей жизни — там преодоленный глубочайший хозяйственный кризис и небывалый экономический подъем.

На пороге 1937 года нужно прежде всего крепко запомнить факт чрезвычайного значения; недавний хозяйственный мировой кризис закончился, и ныне начался новый экономический подъем. Этот хозяйственный подъем прежде всего дает свои результаты в странах демократических, в странах свободного народного хозяйства. Если уже в самые мрачные годы кризиса советский квалифицированный рабочий достигал как максимума уровня жизни английского безработного, живущего на государственной пенсии, то теперь, при хозяйственном мировом подъеме, разница уровней свободных и крепостных хозяйств будет еще более разительной, и зависимость тоталитарных государств от государств демократических еще более очевидной.

Конечно, формально не существует двух международных группировок держав — демократических и диктаториальных. Наобо — рот, представители обеих группировок постоянно подчеркивают, что в международных отношениях внутренний строй того или другого другого государства не имеет значения. И на практике мы видим, например, демократический Париж в тесном международном сотрудничестве с тоталитарной Москвой. Мы читали недавно заявление Лондона (по поводу японо — германского соглашения о борьбе с коммунизмом), что британское правительство решительно отрицает идеологические группировки держав. Однако жизнь сильнее дипломатических принципов, и мы видим, как сейчас на наших глазах все теснее сближаются между собой Англия с Францией, опираясь, как на резервную базу, на Америку Рузвельта.

Что их сближает? Общий демократический язык и общая всем демократиям цель: укрепление международного мира во имя охраны внутренней свободы.

Недавно в своем новогоднем обращении к стране Леон Блюм отлично выразил основное направление англо — франко — американской политики мира. «То, что мы хотим для Европы и всего человечества, есть мир… Упорная, уверенная в себе, мужественная воля к миру есть вернейшая гарантия мира».

Нужно сказать, что ни одно французское правительство не пользовалось в Англии таким всеобщим сочувствием и авторитетом, как нынешнее правительство Народного фронта. Почему? Прежде всего потому, что ни одно французское правительство до сих пор не шло, по мнению англичан, так смело и прямо по пути действительного замирения Европы. Крах же Лиги Наций и необходимость чрезвычайных вооружений ни на йоту не ослабили воли всего английского народа к прочному в Европе миру.

И если, преодолевая шумиху злободневных газетных сообщений, мы начнем поглубже всматриваться в международные события, мы скоро заметим, как нынешнее англо — французское сотрудничество, привлекая на свою сторону сочувствие и помощь всех без исключения европейских и заморских демократических государств, начинает смягчать остроту внутриевропейских противоречий и нащупывает новые основы для восстановления прочного мира. Возобновление франко — польской дружбы и заключение как раз на пороге 1937 года англо — итальянского соглашения (значение коего нельзя переоценить) является тому убедительным свидетельством.