Государственная измена Ленина

Государственная измена Ленина

Государственная измена Ленина, совершенная им в самый разгар войны, исторически бесспорный и несомненный факт.

Конечно, Ленин не был вульгарным, в обычном смысле слова, агентом Германии. «Буржуазное» отечество он не считал своим отечеством и никаких по отношению к нему обязательств в себе не чувствовал. Измышленная же им теория пораженчества вообще и поражение царской монархии «в первую очередь» психологически вполне подготовила его к осуществлению его теорий путями, которые на обычном языке «буржуазной» государственности именуются предательством и изменой.

Нужно сказать, что самая чудовищность преступления Ленина сделала его настолько невероятным в сознании обыкновенного честного человека, что до сих пор еще огромное большинство людей не может поверить в факт. А между тем он подтвержден сейчас уже и совершенно определенными признаниями в воспоминаниях Гинденбурга[4], Людендорфа[5] и генерала Гофмана[6], ближайшего руководителя всех немецких операций на русском фронте, и разоблачением Эдуарда Бернштейна[7].

Я не буду здесь приводить всех соответствующих выдержек из опубликованных работ упомянутых только что трех немецких генералов. Достаточно следующих немногих слов генерала Людендорфа: «Наше правительство, послав Ленина в Россию, взяло на себя огромную ответственность. Это путешествие оправдывалось с военной точки зрения: нужно было, чтобы Россия пала».

Мне лично не нужно было ждать поздних, после войны, германских полупризнаний. Измену Российскому государству Ленина и его сотрудников ближайших мы, Временное правительство, установили летом 1917 года самостоятельно. Дело было так.

Еще до революции Германия — как, впрочем, и все прочие воюющие государства, за исключением России, которая вообще в методах морального разложения тыла противника далеко отставала от прочих воюющих держав, в особенности от Англии и Германии, — Германия вербовала среди русских военнопленных себе шпионов.

Затем германский штаб доставлял их к границам России, где они появлялись в качестве счастливо бежавших из плена «героев».

В первое время Февральского переворота посылки таких сотрудников из Германии в Россию очень усилились. Ведь первые недели после революции охрана границ Финляндии была совершенно разрушена, так же как и почти весь аппарат русской контрразведки. Один из таких шпионов — добровольцев, между прочим, явился прямо ко мне. Он объяснил, что принял предложение быть шпионом исключительно для того, чтобы узнать те пути, которыми предатели, приехавшие в Россию, должны сноситься с их германским начальством. Он изложил мне технику связи с Германией. Однако сообщение этого эмигранта не было особенно ценным и, по проверке, никаких настоящих путей к раскрытию серьезного шпионского аппарата в России не дало.

Зато сведения другого разоблачителя дали совсем другие и чрезвычайно ценные решающие для определения отношения большевиков к германскому штабу сведения.

В апреле месяце в Ставку Верховного главнокомандующего генерала Алексеева[8] явился «бежавший из плена» офицер — украинец Ермоленко[9]. Он заявил, что, будучи в плену, фиктивно принял на себя роль агента германского штаба. На него была возложена обязанность работать по возвращении в Россию в тылах русской армии для усиления украинского сепаратистского движения. Ему были указаны пути и средства сношения, банки, через которые будут получаться нужные денежные средства, а также названы некоторые другие виднейшие агенты, среди которых крупные украинцы — самостийники и… Ленин.

Когда в середине мая, сейчас же после своего назначения военным министром, я был в Ставке, генерал Алексеев вместе с начальником штаба генералом Деникиным[10] сделали мне подробное о том сообщение и передали особую докладную записку с точным указанием путей, связывающих русских предателей с их германскими высокопоставленными друзьями.

Исследовать указанные Ермоленко пути; выследить агентов связи между Лениным и Людендорфом; захватить их с поличным, если это окажется возможным, — вот труднейшая задача, которая встала тогда перед Временным правительством.

Малейшая огласка, конечно, заставила бы германский штаб изменить систему сношений с Россией. А в условиях абсолютной свободы печати, существовавшей тогда в России — с фактической отменой даже военной цензуры! — разоблачения Ермоленко стали бы всеобщим достоянием, как только малейшие сведения о них проникли бы в самые замкнутые, самые серьезные политические круги. Даже в самом правительстве необходимо было в наибольшей степени ограничить круг посвященных в эту государственную тайну чрезвычайной важности.

Мы решили с генералом Алексеевым, что работа по разоблачению по путям Ермоленко связи неприятеля с украинцами будет производиться в особо секретном порядке непосредственно Ставкой. Расследование же указаний на Ленина я взял на ответственность Временного правительства. Кроме князя Львова[11] в правительстве об этом знали, кроме меня, только двое: министр иностранных дел Терещенко и министр путей сообщения Некрасов («триумвират»). И в этом узком кругу исполнение задачи было поручено Терещенко[12], а каждый из нас остальных старался по возможности не интересоваться подробностями начатой работы. А работа была крайне кропотливая, трудная, сложная и долгая. Некоторые данные, еще раньше полученные М. И. Терещенко дипломатическим путем, ускоряли расследование.

Итоги зато получились для Ленина убийственные!

Весь аппарат сношений Ленина с Германией был установлен. Были установлены, в частности, и те лица (Фюрстенберг — Ганецкий в Швеции, адвокат Козловский[13] и Суменсон[14] в Стокгольме), через которых шли денежные переводы из Берлина («Discontogesellschaft»[15]) через Стокгольм (Ниа — банк) в Петербург (Сибирский банк).

Арестованный во время июльского восстания Козловский при предъявлении ему уличающих документов не отрицал получения огромных сумм из заграницы. В свое оправдание этот когда?то порядочный человек, член польской социалистической партии, нагло заявил, что он вместе с госпожой Суменсон л Ганецким занимался во время войны контрабандным провозом в Россию, я не помню сейчас каких, предметов дамского туалета.

Как раз в дни, когда вспыхнуло в Петербурге большевистское восстание (3–5 июля), через Финляндию должен был проехать в Петербург главный германо — большевистский агент в Стокгольме Ганецкий. На русско — шведской границе с уличающими Ленина документами на себе — это было точно нам известно — Ганецкий должен был быть арестован русскими властями.

Почему этого не случилось и почему вся исключительной важности двухмесячная работа Временного правительства (главным образом Терещенко) по разоблачению большевистского предательства пошла прахом — будет сказано дальше. Сейчас же я могу только с полной ответственностью перед историей повторить слова из опубликованного сейчас же после июльского большевистского восстания и проредактированного лично мной объявления прокурора С. — Петербургской судебной палаты.

«Каковы бы ни были мотивы деятельности Ленина и его ближайших сотрудников, они образовали весной 1917 года внутри большевистской партии организацию, которая, в целях способствования находящимся в войне с Россией государствам во враждебных против нее действиях, вошла с агентами названных государств в соглашение содействовать дезорганизации русской армии и тыла, для чего на полученные от этих государств денежные средства организовала пропаганду среди населения и войск». А затем «в тех же целях, в период времени 3–5 июля, организовала в Петербурге вооруженное восстание против существующей в государстве верховной власти».

Из этого уже видно, что борьба с большевиками была для Временного правительства только продолжением военной борьбы с Германией. И не будь за спиной у Ленина всей материальной и технической мощи германского аппарата пропаганды и разведки, ему никогда, конечно, не удалось бы взорвать Россию.

Говоря это, я вовсе не хочу возложить ответственность за развал России на Германию. Последняя европейская война ввела в практику всех воюющих государств не только ядовитые газы для физического отравления неприятеля; нет, в эту войну в неслыханном раньше размере пользовались ядовитыми газами пропаганды и подкупа как средством вооруженной борьбы для духовного разложения неприятельских тылов. Некоторые уже появившиеся материалы об организации этой службы в Англии и Германии показывают, во — первых, что везде одинаково все моральные законы человеческого общежития были отменены при фабрикации духовной отравы и разложения в неприятельских странах, а во — вторых, что в способах своей работы германская служба пропаганды ничем не отличалась от таковой же службы союзников. И не вина, конечно, германского народа, если только в одной России нашлись политические деятели с большими именами и с огромным прошлым, вступившие на путь, на который идет далеко не всякий даже обычный неродяй.

Особая же трудность работы по разоблачению предательства большевистской головки заключалась в том, что культурная, политическая Россия, вообще мало искушенная в «практической политике», тогда в первые месяцы освобождения была сверху донизу так особенно чисто и идеалистически настроена, что просто не могла воспринять, понять, представить себе, как нечто, хотя бы отдаленным образом правдоподобное, ужас происходящего за закрытыми наглухо дверями Центрального комитета большевистской партии.

Сейчас и в России, и за границей Временному правительству ставят особенно в вину то, что оно пропустило в Россию ехавшего через Германию Ленина, не арестовало его на границе. Прежде всего, соглашение Ленина с Людендорфом не зависело от маршрута первого из Швейцарии в Россию. Ленин сначала и добивался, через Временное правительство, от союзников пути на Францию и Англию, чтобы объехать Германию. Денежную же помощь из Германии Ленин получал во время войны, до русской революции. В этих условиях проезд изменников через Германию был скорее для России первым предостережением и действительно он многих насторожил сразу.

А затем, как бы могли арестовать Ленина на границе, когда в то время, 2–3 апреля 1917 года, таможенная и охранная служба на русско — шведской границе не была еще после революционного взрыва восстановлена?! В заседании Временного правительства, где обсуждался вопрос об отношении к эмигрантам, возвращавшимся через Германию, министр внутренних дел князь Львов и военный министр А. И. Гучков[16] категорически заявили, что у них нет технических средств воспрепятствовать их проезду в Россию.

Но если бы даже эти технические средства были в распоряжении Временного правительства, оно не могло бы, вероятно, применить их на деле. Ведь право возврата на родину всех политических эмигрантов, без различия их политических убеждений, являлось тогда властным желанием всей страны.

Теперь, через десять лет, трудно даже поверить, что главный орган конституционно — демократической партии петербургская газета «Речь» приветствовала, несмотря на проезд через Германию, появление Ленина в Петербурге. По мнению либерально?демократической газеты — «такой общепризнанный глава социалистической партии (т. е. Ленин) должен быть на арене борьбы, и его прибытие в Россию, какого бы мнения ни держаться об его взглядах, можно приветствовать».

Что же удивительного после этого, если более левые социалистические органы печати и вожди левой демократии весьма долго еще не могли относиться к Ленину так, как подобало относиться к злейшему врагу русского освобождения, и пытались остановить разрушительную работу его партии в порядке соглашений, а иногда и уступок?!

Что же касается самих большевиков, то, если даже родной воздух России и пробудил в Ленине, Зиновьеве[17] и прочих некоторое чувство чести и совести, они остановиться на путях разрушения уже не могли. Каждый их шаг контролировался представителями Людендорфа, и неограниченные материальные возможности пропаганды «социальной революции» иссякли бы при первом уклонении большевистского Цека от пораженческой программы. Таким образом, примирение, какое?либо соглашение между большевиками и силами русской демократии было объективно невозможно. Физическая борьба между ними была неизбежна, как неизбежна была борьба России с Германией на фронте.

И действительно, с началом перехода русских войск в наступление — против Германии — наступление в тылах русской армии против революционной России начал большевистский штаб.

Я уже писал о том, как в последние дни перед наступлением во время съезда Советов большевики, через головы руководителей большинства Советов, пытались устроить в Петербурге вооруженную демонстрацию. 10 июня эта демонстрация была сорвана. В первый день наступления, 18 июня, в Петербурге беспорядки снова разгорелись; причем с помощью явившихся из Кронштадта матросов большевистские банды ворвались в тюрьму и насильственно освободили одного из самых злостных пораженческих пропагандистов на Северном фронте. Не отрицаю, что переход русских войск в наступление вызвал крайнее раздражение в некоторой части пролетариата, и в особенности в тыловых, развращенных долгими месяцами полной праздности войсковых частях, чем и воспользовались большевики.

На фронте многих пребывавших несколько месяцев в окопах, привыкших к мирному житию солдат даже один вид раненого приводил в совершенную ярость против правительства, «купленного английскими капиталистами».

Естественно, что и большевистская печать в России, и специально предназначенные для наших окопов русские издания германского штаба безмерно преувеличивали количество понесенных нами во время наступательных операций потерь. Отныне я получил новый титул в ленинских изданиях — «Александр IV Кровавый». Так, вокруг большевиков и в тылу и на фронте стягивались все самые темные, самые черные, разрушительные, антигосударственные силы.

Когда 2 июля я заехал по срочным делам с фронта в Петербург, здесь уже чувствовалось, что назревают какие?то весьма серьезные и решительные события.

За время моих двухмесячных, почти непрерывных скитаний по фронту политическая обстановка Петербурга совершенно переменилась. Само правительство первой коалиции к концу второго месяца существования переживало внутренний кризис.

Три министра из партии конституционных демократов — министр финансов Шингарев[18], министр социального призрения князь Д. Шаховской[19], министр народного просвещения профессор Мануйлов[20] — вышли в отставку. Поводом послужили якобы чрезмерные уступки большинства Временного правительства требованиям украинцев. Действительной же причиной ухода было обвинение Временного правительства в том, что оно находилось в чрезмерной зависимости от воли Советов. Таким образом, рассуждал Центральный комитет конституционно — демократической партии, основной принцип коалиции, равноправия «буржуазных» и социалистических его элементов, нарушен и полнота власти Временного правительства тем умалена.

Необоснованная фронда кадетских министров сама по себе не имела существенного значения, и в более спокойной обстановке кризис, вероятно, был бы разрешен быстро и безболезненно.

Суть была не в нем самом, а в том, что уход части «буржуазных» министров дал большевикам удобный предлог к началу нового бунтарского движения под лозунгом «Вся власть Советам».

Конечно, всему подготовленному большевиками движению был придан характер совершенной неожиданности для самих организаторов. К вечеру 2 июля в городе стало известно об уходе трех министров — кадетов.

Вечером же этого дня от первого запасного пулеметного полка в другие казармы стали рассылаться делегаты с письменным предложением примкнуть на завтра, 3 июля, к вооруженному восстанию на предмет свержения Временного правительства и передачи всей власти Советам.

Не помню, в этот ли вечер или на другой день утром я был в Исполнительном комитете съезда Советов, где большевики чуть не клятвенно уверяли, что они никакого отношения к «самочинному» выступлению пулеметчиков не имеют. В собрании рабочей секции Петербургского Совета, — которую большевики упорно недели две уже перед этим обрабатывали в нужном духе, чтобы сделать ее опорой восстания в фабричной среде, — они же настойчиво напоминали о воспрещении всяких вооруженных выступлений без разрешения Исполнительного комитета Совета. Кто?то из видных большевиков для видимости участвовал даже в разъездах с другими членами Исполнительного комитета съезда Советов по казармам для предотвращения дальнейшего развития бунта. Вся эта игра большевиков в невинность имела своей целью прикрыть отступление на случай неудачи восстания. Как опытные уголовные преступники, ленинцы заранее собирали материал для своего «алиби».

На самом деле вся организация вооруженного восстания на 3 июля была подготовлена в главной квартире большевистского Центрального комитета, во дворце Кшесинской[21], где в течение нескольких дней, почти не расходясь, заседала большевистская военная организация. В эту организацию на эти дни кроме обычных ее членов были привлечены представители готовых идти за большевиками полков, в том числе и того самого запасного пулеметного, который будто бы самовольно начал бунт. Именно Центральный комитет большевиков, и никто другой, подготовил «самочинное» выступление пулеметчиков. Именно этот комитет, и никто другой, рассылал боевые приказы о вооруженном восстании. Именно он, и никто другой, в ночь на 3–е, а может быть и раньше, потребовал из Кронштадта высылки крейсеров и присылки боевых матросских отрядов.

2 июля были получены тяжкие сведения из армии Корнилова[22]: под усиливающимся нажимом неприятеля 8–я армия очистила Калущ, где при отходе войсками был учинен погром местных жителей. Западный фронт генерала Деникина тоже очень тревожно доживал последние дни перед наступлением. Я совершенно обязательно должен был вернуться на фронт. И мой отъезд был назначен вечером в тот же день — 3–го.

Перед самым моим отъездом на улицах С. — Петербурга появились грузовики, наполненные какими?то неизвестными вооруженными людьми. Одни из этих грузовиков разъезжали по казармам, побуждая солдат примкнуть к начинавшемуся вооруженному восстанию. Другие же гонялись по городу следом за мной. В подъезд квартиры министра — председателя князя Львова в нижнем этаже здания Министерства внутренних дел одна из таких банд ворвалась почти следом за тем, как я оттуда уехал. А только что мой поезд отошел на фронт, как на вокзал ворвался другой грузовик. Над вооруженными людьми развивался красный флаг с надписью «Первая пуля Керенскому».

2 июля, уже на фронте, объезжая вместе с генералом Деникиным и представителями фронтового комитета войсковые части на боевых позициях, я стал получать одну телеграмму тревожнее другой. Восстание в Петербурге разгоралось. Некоторые полки открыто выступили. Другие, лучшие, — лейб — гвардии Преображенский, Семеновский, Измайловский, — объявили себя в борьбе правительства с большевиками… «нейтральными».

Заседания правительства перенесены были в штаб военного округа. Таврический дворец, где помещались Всероссийский исполнительный комитет съезда Советов и Исполнительный комитет Петербургского Совета, окружен восставшими солдатами и красногвардейцами. Эти «сознательные пролетарии» пытаются учинить расправу над некоторыми лидерами (Церетели, Чернов[23]) большинства Советов, отнюдь не согласных содействовать переходу государственной власти в руки Советов.

Именно в эти критические дни особенно ярко обнаружилось огромное значение привлечения в состав Временного правительства представителей социалистических партий и Советов. Весь натиск разъяренной большевиками солдатской и рабочей черни пришлось выдержать в Таврическом дворце именно «министрам- социалистам» и вообще вождям советского большинства.

Именно в эти критические часы 4 июля завершился процесс, начавшийся еще в начале мая: между большевиками и русской демократией произошел решительный и полный разрыв. Огромное большинство русской демократии отвернулось в эти дни окончательно от лозунга «Вся власть Советам». Этот соблазнительный призыв стал отныне исключительно тактическим прикрытием борьбы большевиков за диктатуру.

Тягостное и неопределенное положение вокруг Таврического дворца было завершено приходом на помощь советского большинства правительственных войск. По пути ко дворцу казаки на Литейном были внезапно обстреляны и потеряли 7 человек убитыми и 30 ранеными. Это были единственные жертвы «правительственных репрессий». Мятежные толпы, окружавшие здание Совета, разбежались при первых холостых выстрелах из орудий.

Ввиду колеблющихся настроений Петербургского гарнизона правительством вызваны были войска с Северного фронта. Послано было также требование командующему Балтийским флотом адмиралу Вердеревскому[24] выслать в Петербург на помощь правительству верные суда. Фактически в дни большевистского восстания власть командного состава во флоте оказалась под абсолютным контролем Центрального комитета Балтийского флота, где распоряжался впоследствии много нашумевший матрос — болъшевик из полу интеллигентов Дыбенко[25]. Поэтому адмирал Вердеревский вынужден был послать правительству резкий отказ в посылке судов, за что был смещен и предан суду. Помощником морского министра Дудыревым[26] был послан флотскому начальству шифрованный приказ топить минами те суда, которые пойдут в Петербург на помощь большевикам. Эта телеграмма также попала в распоряжение Центрального комитета Балтийского флота и была объявлена экипажам. После чего исполнение этого приказа сделалось тоже невозможным. 4 июля на помощь большевикам в Неву вошли три эскадренных миноносца и крейсер. К вечеру 4 июля большевики не достигли никаких решающих успехов. Однако положение в столице оставалось неопределенным, а деятельность правительственных властей недостаточно энергична.

Всякий легко может себе представить, что переживал в это время фронт! В ответ на телеграфные сообщения из Петербурга я отвечал резкими требованиями: принять срочные суровые меры к подавлению мятежа. Я настаивал перед правительством на немедленном аресте всех большевистских вожаков. Ничего из моих телеграмм не получалось. Тогда я решил бросить фронт и на несколько дней слетать в Петербург. По дороге, около Полоцка, мой поезд случайно избежал крушения: ему навстречу был пущен кем- то из служащих паровоз. Наш машинист вовремя замедлил скорость: у моего вагона оказалась только сильно смятой передняя площадка.

В Полоцке ко мне в вагон вошел М. Терещенко и подробно рассказал все, что случилось в Петербурге за последний день большевистского восстания 5 июля. Во всем происшедшем одно обстоятельство, несмотря на большое положительное впечатление, которое оно произвело на войска, было для нас обоих целой катастрофой.

Поздно вечером 4 июля министр юстиции Переверзев[27] передал в распоряжение некоторых журналистов ту часть собранных правительством материалов о государственной измене Ленина, Зиновьева и прочих большевиков, которая находилась уже в распоряжении судебных властей. 6 июля данные эти были опубликованы в печати, а еще раньше ночью отдельными листовками розданы по гвардейским полкам. На солдат эти разоблачения произвели ошеломляющее впечатление. Колеблющиеся полки очнулись и примкнули к правительству; примкнувшие к большевикам — потеряли всю свою «революционную» энергию. Днем 5 июля быстро было покончено с восстанием. Самая цитадель Ленина — дворец Кшесинской — была занята войсками правительства. Но…

Но мы, Временное правительство, потеряли навсегда возможность документально установить измену Ленина. Ибо ехавший уже в Петербург и приближавшийся к финляндской границе, где его ждал внезапный арест, Ганецкий — Фюрстенберг повернул обратно в Стокгольм. С ним вместе уехали назад бывшие на нем и уличающие большевиков документы. Сейчас же после выдачи Переверзевым части секретных данных журналистам поспешили накануне моего приезда с фронта бежать в Финляндию и сам Ленин и Зиновьев.

В оправдание действия министра юстиции можно сказать только одно: он не знал о готовящемся и для судьбы большевиков в России решающем аресте Ганецкого. Но и при этом условии передача в распоряжение частных лиц данных чрезвычайного государственного значения, без разрешения на это всего Временного правительства, являлась совершенно недопустимой. Между министром юстиции и посвященными во все обстоятельства этого дела Терещенко и Некрасовым[28] произошло резкое столкновение. После моего возвращения с фронта Переверзеву пришлось выйти из состава Временного правительства. Несомненно, все дальнейшие события лета 1917 года и вообще вся история России пошли бы иными путями, если бы Терещенко удалось до конца довести труднейшую работу изобличения Ленина и если бы в судебном порядке, документально, было доказано то чудовищное преступление, в несомненное наличие которого никто не хотел верить, именно благодаря его совершенной, казалось бы, психологической невероятности.

В 6 часов вечера 6 июля поезд с фронта подошел к платформе Царскосельского вокзала в Петербурге. Мои помощники по управлению Военным министерством, командующий войсками Петербургского округа генерал Половцев[29] и прочие должностные лица вошли в мой служебный вагон. Тут же, выслушав рапорт командующего войсками, я предложил ему немедленно подать в отставку, за проявленную во время бунта растерянность, за неисполнение моих требований о решительной расправе с изменниками (все нужные действия произведены были, наконец, вне обычного порядка помощником военного министра генералом Якубовичем[30]).

Затем с вокзала мы все прямо поехали в штаб Петербургского военного округа, где происходили на бивуаках заседания правительства. Повсюду по пути толпы народа радостно встречали наши автомобили. Площадь перед Зимним дворцом, куда выходило здание штаба округа, была тоже залита народом.

Приехали в штаб. Приказа об аресте главарей восстания до этого времени, т. е. до 6 часов вечера 6 июля, правительством еще не было сделано.

Не подымаясь наверх, в зал, где находился князь Львов и некоторые другие члены Временного правительства, я тут же приказал соответствующим чинам штаба составить список подлежащих аресту большевиков, немедленно представить его мне на утверждение и сейчас же после этого приступить к обыску и аресту всех руководителей предательского мятежа.

Затем мы с М. И. Терещенко поднялись в верхний этаж штаба к князю Львову. Слишком мягкий в обращении, слишком деликатный для того бурного времени, князь находился в чрезвычайно подавленном состоянии. Оглашение в частном порядке в печати части данных о большевистской измене произвело в Совете, в руководящих там социалистических кругах, совсем другое впечатление, чем на войска в критическую ночь на 5 июля.

Отсутствие в оглашенных материалах документальных обоснований измены Ленина; появление этого сообщения в органах печати заведомо враждебных не только большевикам, но и всем Советам в целом; неожиданность этого опубликования для прочих министров — социалистов, кроме самого Переверзева; чрезвычайное возбуждение, которое это сообщение вызвало в толще населения; физические эксцессы, допущенные со стороны солдат и офицеров по отношению к первым арестованным большевикам — предателям (вроде агента Козловского); разъезды по городу самочинно образовавшихся отрядов офицеров и юнкеров — добровольцев, производивших розыски большевиков, — все это чрезвычайно насторожило многих из виднейших деятелей Совета. Им в этих естественных эксцессах оскорбленного патриотизма почудился отдаленный марш какой?то наступающей «контрреволюции». В советских сферах начался острый припадок боязни реакции. Началась почти паника.

Сами большевики в Таврическом дворце, конечно, примолкли. Но близкие им по настроениям люди в левых крыльях социал?демократической и социал — революционной партий подняли сразу чрезвычайный вопль о «клевете», которую «контрреволюционеры», гнездящиеся вокруг правительства и в штабе военного округа, стараются возвести на заблудившихся, но честных борцов. В итоге получилось настроение, при котором ВЦИК съезда Советов постановил: до объективного расследования опубликованных в печати фактов арест главарей большевистской партии считать преждевременным. Другими словами, в Совете решили препятствовать аресту Ленина и Ко. Для этого в штаб к правительству была послана особая делегация, и действительно, когда я вошел в помещение правительства, я заметил небольшую группу видных представителей из ВЦИКа Советов и Исполнительного комитета крестьянских депутатов, которые держали «контакт» с правительством на предмет предотвращения арестов Ленина и компании.

В этой обстановке я ничего не сказал о сделанном мной внизу распоряжении. Я знал, что при настроении чинов штаба нужные аресты будут произведены в самом срочном порядке. Остальное меня тогда не интересовало, и ко всем последствиям этого шага я был совершенно готов. В случае открытого столкновения между правительством и представителями Советов на вопрос об аресте — не только фронт и армия, но и сам «революционный» гарнизон столицы был бы на нашей стороне. В этом никакого сомнения быть не могло.

Под окнами штаба стояли части из отряда, вызванного с фронта. Радостно шумевшая кругом толпа неоднократно заставляла меня появляться в огромном раскрытом окне штаба.

Среди деловых разговоров я незаметно успел сообщить князю Львову о готовящихся арестах. И, конечно, получил от него самое полное одобрение. Вскорости я спустился опять в нижнее помещение штаба. Проверил составленный список. Составители его перестарались: среди подлежащих аресту преступников фигурировали лица весьма отвратительные, но в большевистском восстании, по данным, тогда бывшим в распоряжении правительства, не участвовавшие. Их я вычеркнул. Остальной список утвердил.

Подлежали немедленному аресту, как государственные преступники, Ленин, Зиновьев, Козловский, Суменсон, Фюрстенберг (Ганецкий[31]), германский подданный Гельфанд (Парвус[32]), Александра Коллонтай[33] и военные руководители восстания — лейтенант Ильин (Раскольников)[34], Рошаль[35] и прапорщик Семашко[36]. Все эти лица — за исключением, как я уже писал, скрывшихся после опубликования Переверзевым изобличающих материалов Ленина и Зиновьева и находящихся за границей Парвуса и Ганецкого — были арестованы. Через несколько дней были также арестованы Троцкий и Луначарский[37].

Когда чины штаба поехали уже производить обыски, около 12 часов ночи мной была получена с Юго — Западного фронта первая телеграмма о прорыве германскими войсками нашего фронта у Злочева на Тарнопольском направлении. С телеграммой в руках я вошел в зал заседания Временного правительства. Здесь были и представители Советов. Еле сдерживая себя, я прочел вслух всю телеграмму и затем, повернувшись в сторону советских делегатов, я спросил их: «Надеюсь, теперь вы не возражаете больше против арестов?!»

Ответа не последовало.

Но это молчание было красноречивее всякого ответа. Для каждого из них теперь стала ясной неразрывная связь между ударом на фронте и попыткой взрыва внутри страны.

Через несколько дней при моем обходе боевых позиций на Западном фронте у Молодечна, накануне наступления армий генерала Деникина, произошла следующая пикантная сцена. Проходя по линии окопов, мы заметили сбоку от себя приютившуюся в укромном месте небольшую группу солдат, прилежно что?то читавших. Заметив наше приближение, солдатик, державший в руках какой- то листок, испуганно пытался его спрятать. Один из моих адъютантов успел подскочить и вырвать таинственный листок. В номере газетки «Товарищ»[38], оказавшемся в наших руках и напечатанном недели за две до петербургских событий, об них сообщалось как уже о совершающемся факте. Конечно, в этой статейке не было деталей событий, но говорилось о том, как петербургский пролетариат и гарнизон, в негодовании на учиняемые Керенским и Брусиловым на фронте никому не нужные «кровопускания», восстали против Временного правительства и как это восстание вызывает энтузиазм и сочувствие в Москве и прочих городах России.

Забегая несколько вперед, тут же скажу, что в конце октября повторилась та же самая история. Из Стокгольма нам были присланы прокламации о начавшемся уже в Петербурге большевистском восстании дней за десять до его действительного начала.