Государственное совещание в Москве
Государственное совещание в Москве
Кризис революции, о котором говорил Церетели в день образования второй коалиции во Временном правительстве, был кризисом роста государства, его победой.
Русская демократия вышла уже из своей советской скорлупы. Голос ее стал раздаваться повсюду — в городах, земствах, кооперативах, профессиональных союзах и т. д. Снова заговорили одно время совершенно замолкшие организации и партии имущей цензовой России.
Правительство, равняясь на страну, должно было где?то и как- то к общественному мнению всей России в каком?то организованном порядке прислушиваться. Назначенный на 30 сентября созыв Учредительного собрания пришлось, ввиду только что пережитого затяжного кризиса, отложить на 28 ноября.
Ждать было слишком долго. Нового съезда Советов было бы совсем недостаточно, ибо его мнение теперь было бы меньше, чем когда?либо, мнением всей России. В самом начале июльского кризиса, сейчас же после ухода князя Львова, Временное правительство постановило созвать в Москве Всероссийское государственное совещание[46], дабы в нем найти новую опору для укрепления власти.
Теперь таковой задачи перед нами не стояло. Правительство чувствовало свою силу. Однако оно ощущало чрезвычайную потребность произвести смотр политическим силам страны, установить точнее их удельный вес в государстве, дать самим политическим партиям, Советам и прочим организациям ощутить рост общественных сил, общественной организованности в стране. Поэтому в первые же дни существования второй коалиции во Временном правительстве созыв Московского государственного совещания был подтвержден и назначен на 13 августа.
В день открытия Государственного совещания московский Большой театр, наполненный тысячами людей, представлял собой весь цвет политической, общественной, культурной и военной России. Только кучка откровенных монархистов и почти в подполье загнанные большевики не имели своих представителей на этом Земском соборе всея Руси.
Большевики пытались даже организовать в Москве всеобщую забастовку протеста против «реакционного сборища», которое должно было продемонстрировать верноподданические чувства России к «диктатору Керенскому». В правых кругах тоже шушукались: «Керенский едет в Москву короноваться». На самом деле под шум ораторских речей в зале Большого театра в его кулуарах и за его стенами созревала в некоторых головах, как мы это скоро увидим, безумная мысль: увенчать лаврами диктатора, смелого в бою, но совершенно неумелого в политике генерала.
Внешне зал заседания Государственного совещания представлял любопытнейшую картину. Как раз по линии главного прохода от сцены к главному входу партер и ложи театра делились на равные две половины: налево — Россия демократическая, крестьянская, рабочая, советская и социалистическая — Россия Труда; направо — либеральная, буржуазная, имущая Россия. Представители армии комитетами были представлены налево, командным составом — направо. Как раз против центрального прохода на авансцене находилось правительство. Я сидел в самой середине, налево от меня министры «от “трудовой” демократии», направо — «от буржуазии». Временное правительство было единственным узлом, который связывал обе России в одно целое.
Тот, кто просидел дни Государственного совещания в московском Большом театре, этих дней никогда не забудет. Вся радуга политических мнений, вся гамма общественных настроений, все напряжение внутренней борьбы, вся сила патриотической тревоги, вся ярость социальной ненависти, вся горечь накопившихся обид и оскорблений — все это бурным потоком стремилось на сцену, к столу Временного правительства. От него требовали; его обвиняли; ему жаловались; ему хотели помочь; от него ждали какого?то чудесного слова. Каждая из двух Россий хотела, чтобы Власть была только с ней.
А Власть была только с Государством, ибо мы — Временное правительство — видели в целом то, что каждая из борющихся за власть сторон замечала только в части, ее интересующей. Мы видели, что обе стороны одинаково нужны Государству.
Суть Московского государственного всеросийского совещания заключалась, конечно, не в программном содержании различных деклараций, резолюций и речей, а именно в определении удельного веса представленных на собрании общественных организаций. Правительство нащупывало волевой пульс страны. Представители отдельных партий и организаций определяли степень авторитета самого правительства в государстве; одни хотели его силы; другие искали ахиллесову его пяту. Самой острой, самой напряженной минутой съезда было выступление Верховного главнокомандующего генерала Лавра Корнилова. Для левой части театра это был символ грядущей «контрреволюции», для правой — живой «национальный герой», которому предстояло свергнуть «безвольное, находившееся в плену у Советов Временное правительство» и утвердить «сильную власть» в государстве.
Которая сторона — левая или правая — тогда, 13–15 августа, представляла несомненное большинство страны? Людям, не ослепленным партийной страстью и социальной ненавистью, это было ясно сразу. Достаточно было прослушать длинный список общественных организаций, которые подписались под декларацией, оглашенной председателем Всероссийского центрального исполнительного комитета (ВЦИК) съезда Советов Чхеидзе[47].
Здесь были: сам ВЦИК солдатских и рабочих депутатов, Исполнительный комитет съезда крестьянских депутатов, представители фронтовых и армейских организаций, Солдатская секция крестьянских, солдатских и рабочих депутатов, Всероссийский кооперативный союз, Всероссийский земский союз и Союз городов, Центральный комитет Всероссийского союза служащих в правительственных, общественных и частных учреждениях, Всероссийский железнодорожный союз. Большинство (управ) городских дум, выбранных на основании всеобщего избирательного права, и т. д. и т. д. Одним словом, налево была представлена вся новая рожденная революцией демократическая, народная Россия, в руки которой переходил весь аппарат самоуправления и местного управления Россией. Эта Россия безоговорочно теперь, после шестимесячного революционного опыта, признала всю полноту власти Временного правительства. Она вместо прежних отвлеченных деклараций пришла на Государственное совещание с практической программой восстановления государственной и хозяйственной жизни России, с программой, которая во многом не могла быть программой Временного правительства, но которая все?таки была деловой программой. Общественные организации и партии, занимавшие левый сектор Московского государственного совещания, являлись тогда несомненным оплотом государства слева; плотиной, за которой еще яростно бушевала классовая стихия низов, разжигаемая большевистской демагогией и германской пропагандой.
Кто же был направо? Финансовая и промышленная аристократия страны. Цвет городской либеральной интеллигенции. Две эти силы были нужны новой России. Но они на Государственном совещании растворились в большинстве бывших людей, представлявших из себя разные призрачные уже тогда группы.
Тут было представительство Государственной думы, Государственного совета, Союза объединенного дворянства под новым заглавием — «Союза землевладельцев»; городские и земские гласные дореволюционных, цензовых самоуправлений; профессора, журналисты и, наконец, представители высшего командования армии, Всероссийского союза офицеров, Совета казачьих войск, Союза георгиевских кавалеров и прочих (действительных и дутых) офицерских организаций. Собственно говоря, офицерские организации во главе с командным составом и были единственной действительной силой в распоряжении всего правого сектора Государственного совещания.
Незадолго до открытия Государственного совещания имущая Россия создала в Москве же свой постоянный боевой политический центр под именем «Совещание общественных деятелей». Это «Совещание» стало настоящим Советом зарождавшейся тогда белой России. Когда обозначились для него благоприятные условия, Белый совет и действовать начал по методам Красного совета первых недель революции.
В последний день Государственного совещания на авансцене Большого театра перед лицом всей России произошла знаменательная сцена рукопожатия между представителем левой половины театра — Церетели и выразителем настроений сидевшей направо финансово — промышленной России — Бубликовым[48]. Рукопожатие это знаменовало собой утверждение всенародного единства вокруг внепартийного, национального Временного правительства, знаменовало собой объявление социального перемирия, во имя борьбы за Россию. А в это же время за стенами Государственного совещания некоторые, отдельные вожди правого крыла во главе с некоторыми бывшими членами Временного правительства и бывшими верховными и просто командующими на фронте подписывали всенародному единству и коалиции трудовых и буржуазных сил смертный приговор, одобряя безумную попытку кучки офицеров и политических авантюристов взорвать Временное правительство, т. е. снести до основания ту единственную плотину, которая одна спасала и могла спасти Россию от нового взрыва.
Возвращаясь с Московского государственного совещания, я лично больше, чем когда?нибудь, был убежден в том, что Россия может благополучно выбраться на берег спасения, только ни на шаг не сходя с того пути, по которому с самого начала революции вело ее Временное правительство, исполняя волю несомненно огромного большинства населения страны. Правда, к началу августа из первоначального состава Временного правительства нас осталось только трое — Терещенко, Некрасов и я. Но смена людей не меняла линии государственной работы созданного революцией правительства. И нам троим, изо дня в день уже больше полугода наблюдавшим за развитием событий в России из самой центральной точки государства, было ясно видно, как медленно, но постоянно преодолевая одно за другим политические, хозяйственные и психологические препятствия, крепла и мужала новая Россия.
До конца военной кампании 1917 года оставалось уже не так долго. Общесоюзная задача нашего фронта уже выполнена. Ленин в бегах[49]; Советы отошли на задний план национальной жизни. Власть государственная окрепла. До Учредительного собрания осталось только три месяца. Три месяца трудной устроительной работы, но уже в рамках отвердевшего государства.
Все это было совершенно очевидно для мало — мальски вдумчивого и объективно настроенного человека. Этой объективности, казалось, можно было требовать от тех политических и культурных верхов России, на глазах которых так недавно произошел распад монархии, которые собственными руками осязали все язвы старого режима. Они — старые, искушенные опытом государственные и политические деятели — больше, чем кто?нибудь, должны были понимать, каким огромным, нечеловеческим терпением нужно было обладать, строя Россию в первые месяцы после катастрофы, равной которой мир не видал, может быть, со времени падения Римской империи.
Терпения?то, однако, у них и не хватало!
Зыбкая еще плотина, ограждавшая Россию от распада и разложения, была взорвана руками людей, которых можно обвинить во всем, в чем угодно, кроме отсутствия патриотизма. Но бывает, очевидно, слепая любовь к родине, которая хуже зрячей к ней ненависти. Государственное совещание стало прологом страшной драмы, разыгравшейся между Могилевом, где помещалась стачка Верховного главнокомандующего, и Петербургом, где находилось Временное правительство — верховная власть в государстве Российском.