Павел Николаевич Милюков

Павел Николаевич Милюков

Как держал себя в министерстве П.Н. Милюков? Помню, как он первый раз приехал в министерство с воспалёнными, красными глазами и совсем без голоса от многочисленных речей, которые ему пришлось держать в Таврическом дворце в дни революции. Милюков буквально шёпотом рассказывал, что и как произошло, в нашей так наз. «чайной комнате», где от 4 до 6 час. (иногда и до 7 час.) пили чай высшие чины министерства, в том числе и министр, если не был чем-нибудь занят. Во время этих чаепитий часто решались и политические дела, требовавшие совместного обсуждения главных руководителей министерства, здесь же во время всех крупных внутриполитических или дипломатических событий велись во всех отношениях непринуждённая беседа и откровенный обмен мнений.

Здесь же Милюков впервые столкнулся лицом к лицу со всеми своими будущими сотрудниками. Он говорил тогда, что и он и все его друзья (а отчасти и враги) по Государственной думе жестоко ошибались, думая, что это они, члены Думы, «делают революцию»; что революция была уже «давно сделана»; что они очутились перед fait accompli[43] и им оставалось только признать или не признать совершившийся факт; что «непризнание факта» ничего не изменило бы в положении вещей, но только сразу же отбросило бы их от всякого хотя бы номинального «руководства революцией». Говорил он также, что положение крайне серьёзно, так как левые производят «большой напор», и что единственная объективно возможная тактика заключается в том, чтобы «говорить левые слова» с целью удержаться у власти и затем при благоприятном случае «овладеть движением». Милюков заявил, что в отношении внешней политики, личного состава министерства и действия дипломатического аппарата его задача — «сохранить всё в неприкосновенности», чтобы «ни в чём не подорвать доверия союзников», так как «доведение войны до благополучного конца» — самая главная задача момента: «Революция должна быть стиснута, пока её нельзя прекратить».

Рассказ Милюкова, выслушанный, конечно, с легко вообразимой жадностью всеми нами, вызвал сразу же полное единомыслие Милюкова и всех его ближайших сотрудников в главном: сохранение министерства, продолжение войны до конца. Это единомыслие, несмотря на некоторые чисто тактические расхождения с Милюковым, у нас оставалось до самого его ухода. В этом отношении положение напоминало не столько времена Штюрмера или даже Покровского, который всё же был чужд интересам внешней политики, сколько Сазонова.

Хотя Милюков никак не мог считаться профессиональным дипломатом, но, будучи профессиональным политиком и сходясь с нами в понимании основных задач момента, он с первого же дня сумел найти искреннюю поддержку в кругу своих главных сотрудников. Он при этом сказал нам, чтобы мы не удивлялись его порой резким выступлениям против нашего министерства — это-де ему придётся иногда делать по тактическим соображениям, но что на деле он всегда и во всём будет нашим верным и постоянным защитником. Искренность слов Милюкова мы скоро смогли проверить.

Когда в левых газетах появились нападки на наше министерство с перечислением множества фамилий, указывавших на его «аристократичность», Милюков в «Речи» самым решительным образом присоединился к этой враждебной нам газетной кампании, назвав нас «чванной кастой» и т.п. эпитетами, но никакого гонения из этой филиппики не произошло, и сам Милюков, показывая нам свою статью, говорил, что это «единственный способ держаться у власти».

После нашей первой встречи с Милюковым нам стало ясно, что, пока Февральская революция имеет его в нашем министерстве, ни нам, ни общей политике России по отношению к войне и союзникам эта революция опасностью не грозит. Другой вопрос, насколько Милюков прочен? Несмотря на то что каждый из нас достаточно близко видел происходившие события, чтобы понимать, что Государственная дума только «возглавила», а не «сделала» революцию, из всего того, что говорил Милюков, ответ на этот вопрос напрашивался самый неутешительный.

Отмечу здесь же одно обстоятельство, очень характерное для Милюкова, а именно что, хотя он так откровенно говорил со своими самыми близкими сотрудниками и сумел внушить им полную веру в свои добрые намерения, он воздержался от традиционного «обхода» министерства, который делали все вновь назначенные министры, и в частности Штюрмер и Покровский. Милюков воздержался, конечно, вполне сознательно, так как наше ведомство, без серьёзных оснований, впрочем, было на худом счету у партии левых кадетов и он боялся, что такой «обход» будет поставлен ему в упрёк. Боялся Милюков, кроме того, подражать «царским министрам». Поэтому никакого прямого соприкосновения между чиновничьей массой и Милюковым не было, и, по моему мнению, это отразилось неблагоприятно на общем отношении всего министерства в целом к Милюкову, нисколько не улучшив его отношений с левыми. С другой стороны, это обстоятельство с первых же дней милюковского управления министерством говорило о шаткости его положения при Временном правительстве.

За исключением указанных выше личных перемен, Милюков втянул за собой только своего секретаря — молодого человека, которого я знал лично раньше и был с ним на «ты», — Андрея Николаевича Соболева. Сын прежней ученицы Милюкова (урожд. Мусиной-Пушкиной), он пользовался его неограниченным доверием и впоследствии поступил в наше министерство, хотя с уходом Милюкова тоже ушёл. Соболев имел также отношение и к международному праву, так как написал в 1914 г., будучи студентом Петербургского университета, сочинение на золотую медаль по этому предмету, но по каким-то личным соображениям по научной карьере не пошёл и при университете не остался. Роль Соболева в министерстве была неопределённой, так как он числился «частным секретарём», а такового, по нашему устройству министерства, не полагалось. То, что англичане называют private secretary[44], было уместно при парламентском режиме; при той же обстановке, которая сложилась вокруг Милюкова, ему такой секретарь не был нужен, так как специальная канцелярия министра, исполнявшая в то же время и функции Политического отдела (т.е. ведавшая европейскими и американскими делами), вполне могла обслуживать Милюкова в его министерской роли.

Но, как я это узнал впоследствии от самого же Соболева, он гораздо более был необходим Милюкову вне министерства. Укажу на то обстоятельство, что Соболев под вымышленной фамилией входил в Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов и несколько раз (однажды даже совместно с официальным секретарём Милюкова В.К. Коростовцом, племянником И.Я. Коростовца) выступал на пленумах Совета в защиту Милюкова. Само собой разумеется, что всё это было покрыто самой строгой тайной, однако после ухода Милюкова из министерства Соболев под своей собственной фамилией продолжал участвовать в Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов. О том, что у нас в министерстве делал Соболев, я расскажу ниже.

Здесь должен также упомянуть, что как только Нольде получил своё назначение, он позвал меня и, сказав, что «мои способности известны министерству», предложил занять место официального секретаря министра, то есть П.Н. Милюкова. Он, со своей стороны, очень настаивал, чтобы я это место принял, указывая на те огромные преимущества в служебном отношении, которые оно представляет. Не знаю, в какой мере Нольде верил в звезду Милюкова, но, помимо комплиментарной стороны дела, думаю, ему хотелось иметь при нём своего человека, и эта роль выпала бы мне. Нольде был сильно разочарован, когда я отказался, заявив, что из всего, что я видел, Милюков не внушает мне уверенности в прочности его положения: он, как мне кажется, временная фигура на нашем фоне, да и сам Милюков не настолько дорожит нашим ведомством, чтобы не бросить нас в нужный для него, по соображениям общеполитическим, момент.

Конечно, когда я говорил это, я не думал, что события пойдут так скоро. Но я уже успел в достаточной мере присмотреться к министрам, чтобы не видеть по их «аллюрам», насколько прочно они себя чувствуют в своём министерском кресле. Милюков же с его хитроумной тактикой не казался мне (да и другим моим старшим сослуживцам) человеком, могущим противостоять событиям. Кроме того, я сказал Нольде, что чрезвычайно доволен теперешним положением, которое до весьма проблематичного приезда Мандельштама давало мне невероятную для моего возраста свободу рук и служебное положение. Нольде ещё долго меня убеждал, говоря, что я «сужу поверхностно, не зная истинных пружин революции», и убеждая, что положение Милюкова будет всё укрепляться и укрепляться. Думаю, что Нольде говорил в этот момент вполне искренно — для него революция представлялась в самом розовом свете, так как она возносила его очень высоко и он не был бы человеком, если бы эта высота не кружила ему голову.

Скажу также, что положение товарища министра для Нольде, которому тогда было 41–42 года, составляло такую пертурбацию в служебных отношениях, что, удержись Милюков, Нольде смело мог бы рассчитывать на посольский пост за границей, а это — венец дипломатической карьеры. Если же я не поддался на убеждения Нольде, то именно потому, что слишком близко знал эти «истинные пружины революции», о которых он говорил, так как мой родственник П.П. Гронский, один из видных членов Государственной думы, близкий друг Милюкова, играл при Временном правительстве большую роль, то исполняя разные комиссарские роли при правительстве (так, он был в самом начале революции комиссаром почт и телеграфа, членом комиссии по Учредительному собранию), то объезжая фронт по личному поручению князя Г.Е. Львова с прямым докладом Временному правительству и т.д. У Гронского я встречал и министров Временного правительства, чаще всего А.И. Шингарева, и других деятелей революции и имел возможность убедиться, насколько положение Временного правительства в целом было непрочно, не говоря уже о Милюкове, против которого складывалась серьёзнейшая оппозиция разных кругов.

Официальным секретарём Милюкова в нашем министерстве был назначен В.К. Коростовец, несмотря на свою молодость (28–29 лет), с 1907 г. состоявший в кадетской партии и служивший у нас в канцелярии министра, человек во многих отношениях бесстрашный, которому в большевистские времена пришлось за своё бесстрашие сильно пострадать. Мне довелось впоследствии по Союзу чиновников уже во времена борьбы с большевиками в ноябре и декабре 1917 г. оценить смелость Коростовца и его товарищескую верность. В этом отношении молодой Коростовец, племянник известного дипломата И.Я. Коростовца, тоже выплывшего с Февральской революцией, был явлением далеко не заурядным. При Милюкове помимо его похождений в Петроградском Совете с ведома Милюкова, о чём я узнал уже после и от Соболева, и от него самого, он занимался секретарскими обязанностями и, в силу личной близости к Милюкову (тот скрывался у него в имении в Черниговской губернии в 1918 г.), исполнял и некоторые специальные политические поручения Милюкова.

Так, например, он делал выборку из донесений с фронта наших армий, причём вырезал всё то, что могло выставить военное состояние нашей армии, дисциплину и т.д. в благоприятном освещении, и такой односторонне и тенденциозно составленный обзор подносился Милюковым союзным послам, дабы «не разочаровывать их в революции». Эта детская хитрость (конечно, у Палеолога и Бьюкенена имелись и другие источники осведомления), проводимая Милюковым систематически, всё же отчасти достигала своей цели, но в какой мере это «втирание очков» союзникам было объективно полезно для России, это вопрос. Скажу, что окружавшие Милюкова высшие чины министерства считали, что откровенность с союзниками в военных делах даст нам больше, чем такое плохо скрытое притворство. Палеолог и Бьюкенен, относившиеся к Февральской революции весьма благоприятно и переоценивавшие положение в оптимистическую сторону, аккуратно передавали сообщаемые Милюковым сведения, подтверждавшие правильность их первоначальной позиции. Так обе стороны убаюкивали сами себя и настраивались взаимно оптимистически.