КОМИССАР ПО ДЕЛАМ ПЕЧАТИ

КОМИССАР ПО ДЕЛАМ ПЕЧАТИ

1

Осенью 1917 года в Москве выходило около тридцати газет и не менее ста пятидесяти журналов и справочных изданий. Их разовый тираж составлял огромную по тем временам цифру в несколько миллионов экземпляров. Кроме официальных органов, издавалось большое число газет и журналов различных направлений и оттенков.

Сразу же после победы Октябрьского восстания буржуазные газеты начали лить потоки грязи и клеветы на молодую Советскую республику. Города наводнили различные листовки антисоветского характера. Печать в руках буржуазии становилась опасным оружием, направленным против Советов.

Нужно было быстро и решительно покончить с таким положением и вырвать у буржуазии это оружие. Постановлением Петроградского Военно-революционного комитета был закрыт ряд буржуазных газет. 27 октября (9 ноября) Совет Народных Комиссаров принял Декрет о печати, подтверждавший решение Военно-революционного комитета о закрытии буржуазных газет, призывающих к открытому сопротивлению или неповиновению рабоче-крестьянской власти, клевещущих на эту власть.

В буржуазных кругах поднялся неистовый шум: большевики, мол, нарушают свое основное программное положение о свободе печати. Левые эсеры выступили на заседании Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета в защиту «свободы печати», против декрета Совнаркома, «Защитникам свобод» дал резкую отповедь Владимир Ильич Ленин.

«Мы и раньше, — сказал он, — заявляли; что закроем буржуазные газеты, если возьмем власть в руки. Терпеть существование этих газет, значит перестать быть социалистом».

Суровое предупреждение Советского правительства не повлияло, однако, на буржуазные газеты. Они продолжали свою грязную работу.

Надо было принять срочные меры, чтобы приостановить поток клеветы. Тогда Военно-революционный комитет Москвы решил учредить должность комиссара по делам печати.

Кого назначить на этот трудный пост? Никто из членов Военно-революционного комитета и боевой партийной «пятерки» не сомневался, что иной кандидатуры, чем кандидатура Вадима Подбельского, и искать не следует.

Но встал вопрос: Подбельскому уже поручено руководство Московским почтово-телеграфным ведомством. Справится ли он с двумя такими сложными обязанностями?

Емельян Ярославский, который отлично знал Подбельского по работе в «Социал-демократе», сказал:

— У него богатый опыт организатора партийной печати. Надо еще учесть, что он сам сотрудничал в печати, был редактором в провинции.

— А то, что он справится, у меня сомнения не вызывает, — поддержал Ярославского Иван Иванович Скворцов-Степанов, работавший с Вадимом Подбельским рука об руку в течение всего года. — Он молод, в нем кипит энергия.

Особенно настаивал на назначении Подбельского комиссаром по делам печати Григорий Александрович Усиевич. Он хорошо знал работоспособность Подбельского, его революционную закалку.

Так Вадим Николаевич Подбельский стал московским комиссаром по делам печати.

Через несколько дней — 25 ноября — на заседании Военно-революционного комитета снова обсуждался вопрос о печати. В Московском отделении Петроградского телеграфного агентства засели саботажники: они искажали смысл телеграмм, распускали антисоветские сплетни одну другой нелепее. В отделении нужно было навести порядок.

— Будет хорошо, если мы подчиним Московское отделение комиссару по делам печати, предложил член Военно-революционного комитета Усиевич.

Предложение было принято.

Таким образом, в руках Вадима Николаевича Подбельского с первых же дней Октябрьской революции сосредоточилось управление тремя важнейшими комиссариатами Москвы — почты и телеграфа, печати и телеграфного агентства.

2

Выполнение обязанностей комиссара по делам печати Вадим Николаевич должен был начать с закрытия либерально-буржуазной газеты «Русское слово» — той самой сытинской газеты, в которой еще год назад он сам сотрудничал.

В своем письме московским и питерским большевикам накануне Октябрьского переворота Ленин указывал, что «Московский совет, взяв власть, банки, фабрики, «Русское слово», получает гигантскую базу и силу…». Он считал необходимым закрыть эту газету.

Газета «Русское слово», начавшая антисоветскую кампанию, не выходила по решению Военно-революционного комитета с 26 октября по 7 ноября (по старому стилю).

С 8 ноября Военно-революционный комитет при Московском Совете рабочих и солдатских депутатов разрешил издание всех органов печати без различия направлений. При этом ВРК предложил, чтобы все рабочие и служащие, которые не работали, пока не выходили газеты, получили за это время полную компенсацию. Военно-революционный комитет, восстанавливая свободу политической печати, предупредил издателей: если они станут призывать к свержению Советов, газеты будут немедленно конфискованы, а издатели и редакторы привлечены к суду Революционного трибунала.

Это предупреждение, очевидно, не возымело действия на «Русское слово». Как только был возобновлен выход газеты, она с первых же своих номеров превратилась в одну из наиболее оголтелых клеветнических газет. Каждый день преднамеренно на самых видных местах в ней помещались антисоветские материалы. Казалось, что «столпы журналистики» соревновались в злопыхательстве. Сегодня они спрашивали, что же дадут большевики обманутому им народу, на следующий день пытались доказать, что большевистская власть разваливается. Кугель назвал новый социальный порядок «умиранием России», а Яблоновский, перекликаясь с ним, с сарказмом говорил о «райском житье» в революционной России. Пользуясь богатой информацией благодаря своей разветвленной корреспондентской сети, газета, как бы нарочно, подбирала такие сообщения из провинции, которые дискредитировали советскую власть.

3

Отправляясь к Сытину, Подбельский не на шутку волновался. Как говорить с этим добродушным стариком Иваном Дмитриевичем, как передать ему решение советской власти о закрытии газеты? Как. встретят его сотрудники редакции, со многими из которых он бок о бок работал? «Держись, Вадим! — говорил он себе. — И Сытин и редактор газеты Благов знают, что ты большевик».

Вадим Николаевич помнил, как еще совсем недавно — в 1916 году — вся культурная Россия отмечала пятидесятилетний юбилей издательской деятельности Сытина. За пятьдесят лет сытинское книгоиздательское товарищество стало самым мощным в стране. Оно выпускало более пятнадцати процентов всей книжной продукции России.

Умный, деловой и предприимчивый хозяин, Иван Дмитриевич Сытин взял курс на издание такой литературы, которая находила наибольший спрос у широкого круга читателей. Сытин печатал популярные издания по сельскому хозяйству, издавал журнал «Свобода воспитания», несколько детских журналов, детскую энциклопедию. Более двадцати пяти лет с сытинским издательством был связан Лев Николаевич Толстой. Конечно, Иван Дмитриевич Сытин был крупным капиталистом. Одна только чистая прибыль от его изданий в 1916 году составляла более двух с половиной миллионов рублей.

Маститый издатель, оставшийся простым в общении с людьми, не успевал тогда в день юбилея отвечать на приветствия и пожелания. Подбельский помнил, как стоял Иван Дмитриевич среди друзей, сотрудников, почитателей — большой, коренастый и подтянутый, в сером в полосочку костюме, с зачесанными назад волосами и аккуратно подстриженной бородой — и щурил немного припухшие умные глаза…

Теперь Вадим Николаевич с особой ясностью ощутил, что два года работы у Сытина не прошли для него даром. Ему, комиссару по делам печати, сейчас очень пригодились наблюдения за большой организаторской деятельностью старого издателя, за обычаями и законами буржуазной прессы.

Не могло быть никаких сомнений, что именно в таких больших издателях нуждалась советская власть. Правда, политик Иван Дмитриевич неважный, иначе не дал бы волю злобным писакам на страницах своей газеты. Для закрытия «Русского слова» достаточно оснований, но советская власть не зачеркивает полезную деятельность Сытина, не хочет оттолкнуть его.

По правде говоря, Вадиму Николаевичу не обязательно было самому объявлять издателю решение Исполнительного Комитета Московского Совета. Достаточно дать письменное распоряжение или послать в издательство кого-либо из сотрудников комиссариата. Но Вадим Николаевич, человек прямой и откровенный, решил идти сам. Во-первых, личный приход комиссара подчеркивает важность этого акта советской власти. Во-вторых, и это второе было для комиссара по делам печати, как представителя советской власти, главным — Сытин может быть полезен новому строю; он ценный специалист, и с ним впоследствии можно будет сотрудничать.

Сытину доложили о приходе народного комиссара по делам печати.

Грузный, уже чуть согбенный, Иван Дмитриевич поднялся навстречу комиссару.

— Чем обязан такому высокому гостю?

Потом, как бы невзначай, со свойственным ему лукавством, добавил:

— Батенька, говорите все как на духу, мы, кажется, с вами старые знакомые. Слышал, слышал, что вы теперь комиссар.

Во всем облике Сытина, в его немного нескладной фигуре, в его манере говорить чувствовалась незаурядная сила.

— Иван Дмитриевич, — начал комиссар, решив сразу же изложить существо дела, — я пришел объявить вам решение советской власти закрыть «Русское слово»…

Иван Дмитриевич нахмурился, в его обычно добрых глазах сверкнул злой огонек. Он повернул голову в сторону висевшего на стене большого портрета Антона Павловича Чехова. Это движение как бы говорило: «Знаете ли вы, молодой человек, что это великий Чехов надоумил меня купить «Русское слово», знаете ли вы, что это он привел в мою газету многих выдающихся писателей? А вы хотите закрыть газету…»

Молчание затянулось. Наконец Сытин круто повернулся к Подбельскому и со злостью сказал:

— Я буду жаловаться в правительство, поеду к Ленину!

— Не горячитесь, Иван Дмитриевич, — комиссар старался успокоить старого издателя. — Вы, Иван Дмитриевич, человек деловой. Делаете вы большие дела — я бы сказал, государственные. Так давайте и поговорим с вами по-государственному.

Сытин поерзал на стуле; собеседнику передавалось его волнение. Комиссар продолжал:

— Знаю, вы сейчас думаете: что это, мол, он ко мне пристал, какой, мол, деловой разговор может состояться между большевиком, который выступает против частной собственности, и крупнейшим в России капиталистом — владельцем целого концерна издательств и типографий? Думаете ведь? Верно я говорю, Иван Дмитриевич?

— Предположим, что думаю. Вам разве легче от этого?

— Представьте — легче. Дело в том, что нам нужны вы — у вас большой опыт, авторитет. Почему бы вам в самом деле не сотрудничать с нами?

Лицо Сытина выражало недоумение.

— Интересно, интересно, повторите-ка, повторите…

— Короче говоря, помогите новой, советской власти расширить издательское дело, еще больше печатать нужных нашему народу книг и газет. Вы спросите, Иван Дмитриевич, а как же ваши типографии, ваши вложения, ваши бумажные склады?

— Вот именно. Все отдать вам? Собственно, что я говорю — «отдать», сами ведь возьмете.

— Тяжело, конечно, расстаться со своим добром. Знаю: вы сейчас колеблетесь…

Подбельский поднялся, попросил разрешения закурить. Курил очень редко и обычно тогда, когда волновался. Затянувшись и пустив кольца дыма, он подошел к Сытину и как бы невзначай заметил:

— А в сущности говоря, Иван Дмитриевич, вы большое дело делаете. Подумайте: не стоит ли вам заняться издательским делом в еще большем масштабе, чем до сих пор, но по нашим указаниям. А государство вас хорошо обеспечит.

Иван Дмитриевич слушал, сосредоточенно уставив взгляд в неизвестно для чего выдвинутый средний ящик большого резного письменного стола, в котором лежали аккуратно сложенные бумаги.

Подбельский сказал, что они еще вернутся к этому разговору, а пока — с завтрашнего дня — «Русское слово» не должно выходить.

Сытин ничего не ответил. Прощаясь с комиссаром, он вяло протянул руку. Когда дверь за гостем закрылась, Сытин все еще продолжал сидеть за столом.

В таком глубоком раздумье его застал Федор Иванович Благов.

— Долго вы, Иван Дмитриевич, с комиссаром-то беседовали, — начал Благов, желая поскорее узнать подробности разговора.

— Напротив, мало, очень мало. Мне бы надо много о чем порасспрошать, да вот поди-ка, Сытин растерялся.

Только сейчас редактор «Русского слова» обратил внимание на расстроенный вид издателя.

— Вы ведь знаете этого человека?

— Молодчика этого? Знаю, — сказал Благов.

— Не рекомендую вам так называть достойных людей, — посоветовал, чуть возвысив голос, Сытин.

«Старый ворчун», — подумал редактор.

А тот между тем продолжал:

— Фамилия этого молодого человека — Подбельский. Он у нас в прошлом годе работал. Вы с ним тогда скандалили, а вот видите — он оказался победителем. У них сейчас власть. И сдается мне, что они сели крепко…

— Как вы говорите, Иван Дмитриевич? — опешил Благов.

— Не горячитесь и учитесь выслушивать старших. Есть в этом человеке что-то такое искреннее и подкупающее. Как бы это вам сказать — ну, простота, мысль, государственность. Затрудняюсь подобрать подходящее слово. Это уж по вашей линии — вы литераторы. Только жаль, — и Сытин тяжело вздохнул, — не придется завтра, и послезавтра, и после-послезавтра, и вообще не придется нам больше печатать свою газету.

— Опять запретили? — вскочил Астапов. — Возмутительно! И вы это оставите?

— Оставить не оставлю, а выходить не будет. Да еще в трибунал, наверное, позовут. Вот и будете, батенька, ответ держать. Кстати, скажите-ка, Федор Иванович, кто нас снабжает информацией о фронтовых делах? И потом, почему вы даете своим писакам такую волю? Вы что, серьезно думаете, что большевистская власть скоро погибнет?

— Да, думаю, Иван Дмитриевич…

Сытин продолжал наступать на редактора:

— Вот именно, и вы такой, и ваш Саша Яблоновский такой, все вы такие. А я, старый дурак, верю вам, думаю, что у вас есть какие-то идеи, совесть наконец… Эх!..

Он махнул рукой и дал этим понять, что аудиенция окончена.

4

Весть о закрытии «Русского слова» сразу же распространилась среди сотрудников редакции и рабочих типографии. Меньшевики и эсеры, а их влияние чувствовалось в сытинской типографии, решили немедленно использовать этот случай как предлог для наступления на советскую власть.

Фабричный комитет направил в Комиссариат по делам печати своих представителей. Беседа была довольно продолжительной и шумной.

Комиссар объяснил, что Иван Дмитриевич Сытин, у которого он был накануне, хорошо знает причины закрытия газеты: она публиковала клеветнические материалы, подрывающие авторитет советской власти.

— Большевики ратуют за «свободу печати», — не унимался представитель фабричного комитета. — Где же она, эта свобода?

На вопрос Вадим Николаевич ответил вопросом:

— Скажите мне: вы наборщик или печатник?

— Стереотипер.

— И, наверное, лет тридцать уже работаете у Сытина?

Фабкомовец кивнул.

— Вот видите — тридцать лет работали на хозяина. А мы хотим, чтобы сами «рабочие стали хозяевами, чтобы они сами управляли не только типографиями, но всеми фабриками и заводами, всей Россией.

— Это мы знаем, — вставил другой делегат.

— Вот и хорошо, что знаете. Так вот, мы создали советскую власть, она еще только становится на ноги, а вы ее хотите пинать. А мы этого не позволим.

Вадим Николаевич приподнялся и, бросив в пепельницу уже давно погасшую папиросу, закончил мысль:

— Теперь ответьте: почему вы отказались набирать и печатать в своей типографии «Известия Московского Совета»? Молчите! Вы, значит, хотите свободу только для той печати, которая клевещет на советскую власть?! Не выйдет!

После беседы с комиссаром мнения самих делегатов разошлись. На следующий день состоялось общее собрание рабочих типографии. Под давлением эсеров и меньшевиков собрание приняло резолюцию протеста против закрытия газеты. Присутствовавший на собрании сотрудник эсеровской газеты «Труд» не замедлил в очередном номере употребить самые темные краски, чтобы очернить действия советской власти и изобразить комиссара по делам печати как деспотичного и своевольного человека, а все дело с закрытием газеты как «издевательство над рабочими».

Двадцатого декабря в здании бывшего «Благородного собрания», переименованного после Октября в Дом союзов, собрались на митинг печатники — большевики и сочувствующие им. Ораторы говорили не очень складно, но зато достаточно гневно и страстно. Они клеймили позором тех сытинцев, которые пошли на поводу у контрреволюции и отказались печатать свой рабочий орган — «Известия Московского

Совета». На собрании выступил представитель печатников Петрограда. Он посоветовал московским печатникам последовать примеру Петрограда и избавиться от профсоюзного органа, который придерживается контрреволюционной политики.

Через несколько дней состоялось общемосковское собрание уполномоченных и членов заводских комитетов рабочих печатного труда. Собрание было шумным, то и дело возникали споры. Большинство участников собрания признало власть Советов — сказалась огромная разъяснительная работа большевиков среди типографских рабочих.

Через два дня в помещении Промышленного училища на Миусской площади снова состоялось собрание московских полиграфистов. Теперь уже меньшевики, желая несколько облегчить свое положение, пытались доказать, что отказ сытинцев печатать «Известия» вовсе нельзя назвать саботажем, что этот отказ вызван неправильными действиями Комиссариата по делам печати.

Представители большевиков показали предательскую, антисоветскую роль саботажников. Речи большевистских ораторов были яркими и убедительными, им горячо аплодировали. Закончилось собрание пением «Интернационала».

Под влиянием большевиков началось «отрезвление» рабочих-полиграфистов, освобождение их из-под влияния меньшевиков и эсеров.

И все-таки среди части печатников меньшевики и эсеры пользовались влиянием, встречались среди рабочих-полиграфистов даже и такие, что шли на поводу у контрреволюции. Нет-нет да и появлялись в Москве листовки с сенсационными заголовками явно провокационного характера. Цель их — дезориентировать обывателя, внести смуту в умы и настроения.

Подбельский не на шутку встревожился, услышав однажды утром крики мальчишек-газетчиков: «Призыв всего взрослого мужского населения от восемнадцати до тридцати лет!», «Революция во Франции!»

Комиссариат по делам печати не разрешал экст-ренного выпуска никаких листков. О таких важных событиях, как призыв в армию большого контингента возрастов, тем более о революции во Франции, Подбельский ничего не знал. Что это — хитрость предприимчивых и бойких газетчиков? Или очередная провокация какой-нибудь кадетской либо эсеровской газеты?

Прохожие покупали листки. Купил их и Подбельский. Один из них сообщал читателям, что Смольный якобы предполагает объявить мобилизацию. Другой рассказывал о французской революции… 1879 года.

Подбельский показал оба листка старому другу, председателю Московского Совета Петру Гермогеновичу Смидовичу.

— Пользуясь нашим ротозейством, в городе продолжают орудовать враги, стремятся посеять смуту в народе, — говорил с возмущением Подбельский. — А дельцы и спекулянты на этом еще зарабатывают.

— Надо усилить нашу работу в типографиях. Большевики должны взять их под контроль, тогда никакая контрреволюция не сумеет использовать типографии для агитации против советской власти. Если над всеми типографиями, литографиями и цинкографиями не будет строгого контроля, то нет-нет да и может появиться набранная в одной из них контрреволюционная листовка. А ведь таких предприятий в Москве не меньше двухсот пятидесяти.

…Подбельский созвал небольшой аппарат Комиссариата по делам печати и потребовал усилить контроль за всякого рода изданиями.

— Мы боремся со спекуляцией во всех областях жизни. Тем более нельзя допустить спекуляции печатным словом, — говорил комиссар.

В официальном органе Московского Совета он объявил для всеобщего сведения, что «издатели сенсационных листков будут немедленно арестовываться и предаваться суду Революционного трибунала; продавцы листков будут задерживаться, а листки их отбираться. Типографии, специализирующиеся на печатании сенсационных листков, подлежат реквизиции».

5

«Мир народам!» — с этим лозунгом большевики вели рабочие массы на штурм в дни Октября. Декрет о мире был одним из первых декретов Советского правительства. Мир был необходим для дальнейшего укрепления рабоче-крестьянской власти, для дальнейшего развития революции. И Советское правительство начало переговоры о мире с Германией. Пользуясь тяжелым положением Советской страны, Германия предложила грабительский мирный договор. Владимир Ильич настаивал на заключении мира даже на кабальных условиях. Но вопреки мнению Советского правительства Троцкий — руководитель делегации на Брестской мирной конференции — отказался от подписания мирного договора и заявил, что, не принимая условий этого договора, Советская Россия, однако, прекращает войну и полностью демобилизует свою армию. Это было чудовищным предательством.

Владимир Ильич вел упорную борьбу за подписание мира с Германией. В те дни многие коммунисты, даже члены Центрального Комитета партии, вдохновленные победами советской власти над контрреволюцией внутри страны, дали увлечь себя революционной фразой и выступили против мира с Германией. Дело кончилось тем, что немцы после предъявления ультиматума начали наступление по всему фронту. Положение Советской республики чрезвычайно осложнилось.

Но Троцкий пошел еще дальше в своих провокациях. 22 февраля 1918 года в телефонном разговоре с представителем Московского Совета он сообщил, что Австро-Венгрия в войне с Советской Россией не участвует.

Слова Троцкого сразу послужили темой возбужденных разговоров, — если Австро-Венгрия не участвует в войне, прекратит действия и Германия. Страна переживала трудные дни: немцы накануне начали наступление, положение на фронтах было тяжелым.

В тот же самый день, когда Троцкий распустил слух о неучастии Австро-Венгрии в войне, в газетах был опубликован подписанный Лениным декрет-обращение «Социалистическое отечество в опасности!».

Вадим Николаевич Подбельский твердо стоял на ленинской позиции. И поэтому, едва только услышав о заявлении Троцкого, он насторожился. Как комиссар по делам печати и руководитель телеграфного агентства Москвы, он обязан был принять меры, чтобы выяснить истинное положение вещей.

Только Один человек мог разъяснить обстановку. Надо связаться с Владимиром Ильичем, и немедленно!

Эти _в дни были особенно напряженными для Владимира Ильича. Решалась судьба России. Ежедневно заседали Центральный Комитет партии и Совет Народных Комиссаров. Против заключения мира с демагогическими заявлениями выступали «левые коммунисты».

Секретарь доложил Владимиру Ильичу о звонке Подбельского. Это был первый разговор Подбельского с Лениным. Комиссар по делам печати волновался, как школьник перед экзаменатором. Заветной мечтой Подбельского была встреча с Лениным. Он стал мечтать о ней, впервые прочитав работы Ленина еще в Тамбове, в бурные дни 1905 года. И потом постоянно возвращался к своей мечте в годы суровой яренской ссылки, когда читал с товарищами из колонии политических ссыльных только что вышедшую в Петербурге вторым, дополненным изданием книгу Н. Ильина «Развитие капитализма в России». В августе семнадцатого он уже твердо надеялся на встречу с Ильичем на VI съезде партии. Но Владимир Ильич вынужден был скрываться от преследования ищеек Временного правительства — он находился в Разливе и оттуда руководил работой съезда.

И вот сейчас Подбельский говорит с Лениным — правда, говорит по телефону.

Подбельский рассказал Владимиру Ильичу о звонке Троцкого в Московский Совет.

— Ваш вопрос, товарищ Подбельский, — сказал Ленин, — очень важен. Проверенных новых сведений не имею, кроме того, что немцы, вообще говоря, подвигаются вперед, неуклонно, ибо не встречают сопротивления. Я считаю положение чрезвычайно серьезным и малейшее промедление недопустимо с нашей стороны…

Вадим Николаевич слушал Ильича и одновременно записывал его ответ в небольшой блокнот: от него, как от комиссара по делам печати, ждут официального подтверждения или опровержения слухов, и он должен точнее записать ответы руководителя Советского правительства.

— Что касается сообщения о неучастии Австро-Венгрии в войне, — продолжал Владимир Ильич, — то я лично, в отличие от Троцкого, не считаю это сообщение проверенным, говорят, перехватили радио и были телеграммы об этом из Стокгольма, но и таких документов не видал…

Взволнованный разговором с Ильичем, Вадим Николаевич, не медля ни одной минуты, позвонил в Московский Комитет партии. А еще через час в редакцию «Известий» было передано сообщение о беседе комиссара Подбельского с Лениным.

6

Рабочий день Вадима Николаевича был до предела напряжен. Времени не хватало подчас даже на обед. Анна Андреевна с тревогой замечала следы глубокого утомления на лице мужа.

Особого внимания требовал Комиссариат почты и телеграфа.

Пусть основная масса почтово-телеграфных работников уже твердо поддерживала советскую власть, все еще встречались и саботажники из старых чиновников. Мешали работать эсеры, влияние которых на почте и телеграфе было довольно значительно. Они использовали любой повод, чтобы вызвать недовольство служащих советской властью. Комиссару приходилось вникать во все детали работы, бывать в почтовых отделениях, на телефонной станции, на телеграфе, в мастерских. Предстоящий переезд в Москву Советского правительства прибавил забот. К нему надо было заранее как следует подготовить и людей и оборудование телефона и телеграфа.

Ежедневно с десяти до двух комиссар принимал посетителей в своем кабинете в доме почтово-телеграфного агентства на углу Милютинского и Сретенского переулков. Приемные часы были общими как для посетителей по делам почты и телеграфа, так и для посетителей по делам печати и отделения телеграфного агентства.

Немало времени отнимал Комиссариат по делам печати.

Помимо двухсот газет и журналов, в Москве насчитывалось еще более семидесяти различных издательств. Только за один год эти издательства, по статистическим данным, выпускали более шести тысяч названий книг. Здесь и беллетристика, и книги по медицине, археологии, искусству, большое количество учебников и учебных пособий, отчеты различных учреждений и ведомств. Тираж этих книг доходил до тридцати восьми миллионов экземпляров. А книготорговля? В Москве более двухсот книжных магазинов, одних только букинистических до двадцати. И через издательства и через книжные магазины в город проникает контрреволюционная литература. Всюду нужен глаз, всюду нужен контроль.

…Из петроградской Публичной библиотеки в комиссариат поступила жалоба на московские издательства: они перестали присылать обязательные экземпляры изданий.

Обязать все издательства и редакции газет и журналов, распорядился Подбельский, немедленно представить комиссариату экземпляры всех периодических и непериодических изданий. Кроме того, обязать всех заведующих типографиями под их строгую ответственность представить для пополнения государственных книгохранилищ по восемь экземпляров всех изданий, отпечатанных после 26 октября. Надо восстановить книжный фонд в книгохранилищах.

В последнее время к комиссару по делам печати все чаще являются представители различных профессиональных союзов. Они хотели бы получить согласие на издание отраслевых журналов. И уже состоялось решение о выпуске газеты для военнопленных на чешском, сербо-хорватском, румынском и венгерском языках. С середины апреля должен издаваться журнал «Трудовое казачество».

Но где же взять бумагу на все эти издания?

В Москве и губернии имеется одиннадцать бумажных фабрик. Фабрики эти национализированы, но все они имеют уже договоры с издательствами и газетами на поставку бумаги.

— Придется обязать все типографии, издательства, редакции, бумажные фабрики срочно представить точные сведения о наличии у них запасов бумаги, — решает комиссар. — Срок для представления этих сведений — три дня. Не дадут к этому времени сведений или дадут неправильные, приедем на место и все излишки бумаги конфискуем.

Такое предложение комиссара по делам печати было одобрено Московским Советом и немедленно вступило в силу. А через три дня представители комиссариата свезли на склады комиссариата немало ролевой и флатовой бумаги.

Не было дня, чтобы какая-нибудь московская газета не печатала то или иное клеветническое сообщение. Не всегда оно сразу привлекало внимание читателя. Подчас это была своего рода информация, набранная петитом или даже нонпарелью где-то в конце третьей или четвертой полосы. «Вечерние новости» сообщили о том, что якобы все солдаты, получившие кратковременный отпуск, не подлежат возвращению в свои части. Ясно, что такое «безобидное» сообщение могло вызвать только дезертирство и ослабить революционную армию. Наглой провокацией выглядело выступление газеты «Утро России»: в одном из своих номеров она поместила «Будущую карту Германии», составленную будто бы с ведома официальных представителей советской власти. В этой карте к Германии отходили исконно русские города — Двинск, Барановичи. Совершенно очевидно, что это была грубая фальшивка контрреволюционных сил, стоящих за спиной издателей газеты.

— Нет, решительно нельзя без военной цензуры. Если предоставлена возможность всем оппозиционным партиям в стране издавать свои печатные органы, то это еще вовсе не значит, что им дозволено клеветать на советскую власть, возводить на нее всяческие поклепы, а тем более сеять в народе панику…

Председатель Московского Совета Петр Гермогенович Смидович внимательно выслушал доводы комиссара по делам печати.

— Ну что ж, дорогой Вадим Николаевич, — сказал Смидович. — Пишите проекты двух декретов — о печати и о введении военной цензуры. Декрет о печати должен обязывать всех издателей периодических изданий давать опровержение на каждое клеветническое сообщение, которое будет ими опубликовано. Притом я бы обязал печатать опровержение на том же месте, где накануне напечатана ложь, да еще выделять для него в два раза больше места, чем было отведено самой клевете.

— Надо бы, — вставил комиссар, — и определить меру наказания для виновных в оглашении ложных и клеветнических сообщений.

— Это само собой имеется в виду. Всыпьте им, скажем, штраф тысяч в двадцать пять или месяцев шесть отсидки. Может, это отобьет охоту.

На следующий день, 21 декабря 1918 года, уже был опубликован декрет Московского Совета рабочих и солдатских депутатов о печати и постановление о временном введении военной цензуры. Газеты, журналы и другие периодические издания, которые откажутся представлять военной цензуре для предварительного просмотра материалы, касающиеся жизни армии, взаимоотношений России с другими государствами, работы высших государственных органов, хода гражданской войны в стране, подлежат немедленному закрытию, а ответственные за эти издания лица — передаче суду Революционного трибунала.

Комиссар по делам печати был беспощаден к тем, кто клеветал на советскую власть.

Действия московского комиссара по делам печати пришлись не по вкусу многим враждебным газетам. Какими только эпитетами не награждали они работников комиссариата! В ряде газет появился даже специальный раздал, называемый «Свобода печати».

Меньшевистская газета «Вперед!» из номера в номер давала информации о закрытии газет, о заседаниях Революционного трибунала печати, сопровождая эти информации тенденциозными «комментариями».

Меньшевистские и эсеровские газеты изощрялись в нападках на Подбельского, как комиссара по делам печати. Мало этого, они искали любой повод, чтобы возвести на него все смертные грехи и за работу в Комиссариате почты и телеграфа. В декабре 1917 года меньшевики и эсеры, пробравшиеся к руководству в центральных производственных органах почтово-телеграфных служащих, призывали к саботажу мероприятий советской власти, подстрекали к всеобщей политической забастовке. В одном из номеров газеты «Русские ведомости» они поместили сообщение о том, что служащие Московского почтамта «решили бастовать». Между тем на общем собрании работников Московского почтамта, которое состоялось 27 декабря, не было подано ни одного голоса за организацию забастовки. В той же газете была помещена заметка о том, что большевики, служащие почтово-телеграфной конторы в городе Александрове, якобы расхищают казенные деньги.

Вот когда оказалось кстати совмещение в одном лице должности комиссара почты и телеграфа и комиссара по делам печати. Как комиссар почты и телеграфа Подбельский знал, что сообщения газеты ложны. Он сам был на собрании работников Московского почтамта, выступал с речью, отвечал на вопросы, слушал выступления рядовых служащих, давших недвусмысленную отповедь зачинщикам забастовки. Как комиссар почты и телеграфа, интересующийся положением на местах, он также хорошо знал, что заметка о расхищении казенных средств большевиками почтово-телеграфной конторы Александрова — чистая ложь. Теперь же Подбельский встретился с этими клеветническими сообщениями меньшевистской и эсеровской газеты и как комиссар по делам печати.

Враги революции, конечно, учитывали, что единодушное решение Московского почтамта не участвовать в забастовке имело большое значение для провинции. Поэтому-то они и решили поместить эту провокационную заметку. Смысл ее был ясен: ввести в заблуждение провинцию.

Комиссар по делам печати принял единственно верное решение: «Под суд провокаторов!»

Первыми перед судом Революционного трибунала предстали редакторы «Русских ведомостей» и эсеровской газеты «Труд».

Дело против «Труда» возбудил Тверской Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов за сообщение о будто бы имевших место в Твери волнениях из-за продовольственного кризиса.

На суде редакторы «Труда» Минор и Гельгофт вели себя вызывающе. Они считали, что предъявленное газете обвинение в клеветническом сообщении тенденциозно, а потому не находили нужным ни говорить, ни защищаться. В таком же духе выступил и защитник. Трибунал печати решил оштрафовать газету на двадцать тысяч рублей, а в случае невнесения штрафа в четырехдневный срок — закрыть ее на один месяц без права выходить под другим названием. Редакторы «Труда» категорически отказались подписаться под приговором.

Утром следующего дня в кабинете комиссара по делам печати появился Минор. С Минором Вадим Николаевич был знаком давно. Им доводилось встречаться в общественных местах — в городской думе, на митингах, на заседаниях Московского Совета. И хотя они были политическими противниками, Вадим Николаевич относился к Минору с тем невольным уважением, с каким обычно относятся к старшим, прошедшим тяжелый путь товарищам. Их редкие и кратковременные встречи напоминали Подбельскому об отце. Минор, тогда молодой социалист, находился вместе с Папием Подбельским в якутской ссылке, был с ним в его последние минуты во дворе дома Монастырева. Но сейчас приход такого гостя с официальным визитом сразу насторожил комиссара.

— Переступая порог вашего комиссарского кабинета, — начал Минор, — я хочу прежде всего приветствовать в вашем лице сына моего друга Папия!.. Да, да, именно друга! Вы ведь тоже бывалый человек и хорошо знаете, что тюрьма и ссылка сближают людей, делают их друзьями на всю жизнь.

— Иосиф Соломонович, не говорите лишних слов. Вы хорошо знаете, что память об отце мне очень дорога. Но ведь не это вас сюда привело. По лицу вижу. Вот-вот разразитесь руганью по моему адресу, не так ли?

— Вот именно, угадали. Нет, вы нисколько не похожи на своего отца. Он был миролюбив, куда там! А вы что? Вы деспот, да деспот-диктатор! Эх, посмотрел бы Папий, что творит в Москве его сынок!

— Что же находите вы предосудительного в действиях сына Папия Подбельского? Не вчерашний ли штраф?

— Именно… Слушайте, Вадим Николаевич, зачем вы это делаете? Знаете, в вашем отце я не замечал стремления властвовать. До чего был скромный человек!..

Подбельский поднялся с кресла, подошел к Минору, сел напротив него.

— Спасибо вам, Иосиф Соломонович, за добрую память об отце… А насчет властолюбия — вы хватили чересчур. Я просто человек долга, каким должен быть большевик, а комиссар тем более. Мы не позволим никому подрывать основы нашей власти. Что же вы-то делаете, господа правые эсеры? О чем пишут всякие ваши даниловы, коварские, гельгофты? Вы уверяете, что «растет просветление рабочего народа от темноты и насилия, которые сеют большевики». Но будьте честными до конца, вы ведь были честным человеком, если считаете себя другом Папия Подбельского, признайтесь — сами-то вы не верите во все то, что пишете. Вы видите, что наша власть укрепляется, что ваша карта бита, и вот вы идете на последнюю ставку — клевещете на большевиков.

Опытный в дискуссиях и спорах, Минор на этот раз несколько даже растерялся от такого неожиданного натиска. Он рассчитывал совсем на другое: «Приду, пожурю немного, поиграю на его больной струнке — может, смягчится… А потом интересно выведать, о чем же думают на будущее большевики?» Получилось же все не так. Наступал не он, а большевистский комиссар.

— Что же делать?

Но Вадим Николаевич не дал Минору и докончить эту невольно вырвавшуюся фразу:

— Вот именно, как вы говорите, что же делать? Я встречал такой заголовок не раз в вашей газете: Растерялись, так ведь? Теперь спрашиваете, что же делать? Прекратите свою опасную игру. Ничего из этого не выйдет. Не позволим вам разрушать то, что с кровью и болью создается!

Почти ежедневно приходилось Подбельскому выступать в Революционном трибунале печати.

Газета «Мысль» опубликовала известие о том, что Москва якобы готовится к эвакуации. И это в то время, когда вот-вот ожидался переезд в Москву Советского правительства. Газета «Вечерний час» поместила провокационное сообщение о занятии белыми Харькова. Ясно, что ложные сообщения преследовали только одну цель: посеять смуту и панику среди населения. Комиссар прежде всего запретил дальнейший выпуск этих газет и передал дело в Революционный трибунал. На заседаниях трибунала он сам выступал обвинителем. Как официальный представитель советской власти, как представитель руководящей партии коммунистов он разоблачал контрреволюционную сущность продажных органов печати и требовал примерного наказания виновных.

Только в начале апреля трибунал печати был упразднен и все дела о преступлениях против власти со стороны газет и журналов были переданы в Московский революционный трибунал,

В марте 1918 года правительство во главе с Владимиром Ильичем Лениным переехало в Москву, а в начале апреля Подбельский был назначен Народным комиссаром почт и телеграфов Советской республики.

Надо было осваивать новую, еще незнакомую отрасль хозяйства. И Вадим Николаевич Подбельский целиком отдался этой работе.