Приложение [Замечания по поводу показаний руководителей Министерства внутренних дел и Отдельного корпуса жандармов Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства] [178]

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Приложение

[Замечания по поводу показаний руководителей Министерства внутренних дел и Отдельного корпуса жандармов Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства][178]

Находясь в эмиграции, мне довелось ознакомиться с многотомным изданием под наименованием «Падение царского режима» (стенографические отчёты допросов и показаний, данных в 1917 году в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства)…

Среди допрошенных лиц был, конечно, и я сам. Но я допрашивался в Москве и главным образом по делу о пропуске в Государственную думу моего бывшего секретного сотрудника Малиновского.

Так как среди допрошенных Комиссией лиц было и моё прежнее непосредственное начальство по Министерству внутренних дел и мои сослуживцы по Отдельному корпусу жандармов, то я, естественно, с большим вниманием проштудировал страницы, где фигурировали в качестве «опрашиваемых» такие лица, как товарищи министра внутренних дел Золотарев, Белецкий, Джунковский и вице-директор Департамента полиции Виссарионов, тем более что в их «показаниях» затронуто и моё имя и служебная деятельность и даже сделана попытка меня охарактеризовать как человека. Проштудировал я и показания некоторых офицеров Корпуса жандармов, принимавших видное участие в политическом розыске. Это мои бывшие сослуживцы: генералы Герасимов, Спиридович, Климович и Коммисаров.

Показания бывшего директора Департамента полиции М.И. Трусевича вполне соответствуют тому портрету его, который я нарисовал в своих настоящих воспоминаниях.

П. Щеголев, редактор названного мною выше издания и сам член Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, в «Предисловии» к этому, с позволения сказать, «труду» отмечает: «главная цель допросов департаментских провокаторов[179] — политическая провокация, её размеры и её уставы и законы — нашла своё освещение в их ответах. На разных степенях откровенности оставались все эти господа одни, подобно Белецкому и Виссарионову, отвечали с полной искренностью; другие — нехотя и сквозь зубы. И только Трусевич остался при полном сознании своего права поступать так, как поступал он».

Для того чтобы оценить спокойное благородство поведения и «полноту сознания своего права» М.И. Трусевича перед лицом торжествующей ненависти той клики, которая временно овладела положением в стране и злорадно издевалась над отданными ей в жертву слугами старого режима, следует на минуту остановиться над вопросами, которые ему были заданы, и над его ответами.

Вопрос о так называемой провокации был положен во главу угла при опросах всех «департаментских провокаторов»; поэтому и опрос М.И. Трусевича начали именно с этого пункта. (См. том 3-й, стр. 211 и 214.)

«Председатель: — В основу деятельности Департамента полиции был положен документ, предусматривавший политический розыск при помощи агентов и их участие в революционных группах и организациях, как норму…

Трусевич: — Это непременно. Это всегда было, и до тех пор, пока будет существовать какой-нибудь розыск, даже не политический, а по общеуголовным делам, агентура всегда будет в той среде, которая расследуется. С моей стороны тут нового ничего не было придумано. Что касается до участия агентов, то при этом было поставлено условием, вероятно, в этом самом документе, о котором вы говорите, абсолютное воздержание агентов от активной деятельности. И я должен сказать, что провокация понимается, например мною и вообще чинами, прикосновенными к розыскной деятельности, совершенно не так, как она понимается в общежитии. У нас различались понятия сотрудничества и провокации. Сотрудник — это есть лицо осведомлённое и доставляющее сведения о том, что ему известно. Если мы возьмём любое сыскное отделение общеуголовного характера, то и здесь увидим ту же самую организацию. А провокация — это есть уже проявление инициативы агента в деле преступления. И если первое является нормальным условием розыскной деятельности, то второе является, с моей точки зрения, преступлением.

Председатель: — Когда вы изволили быть сенатором, вы, вероятно, отметили для себя, что Сенат признавал, со своей стороны, достаточным признаком принадлежности к сообществу уже самый факт участия в совещании этого сообщества, выразившийся в том, что такой-то тогда-то пришёл на квартиру, на собрание людей.

Трусевич: — Совершенно верно. Но при этом остаётся второй вопрос. Какова была цель этого участия. Если лицо участвует в собрании, но не ставит себе цели совершения преступления, а ставит себе цели осведомительные, то едва ли тут будет состав преступления.

Председатель: — Так что вы считаете, что в состав преступления 102-й статьи входит мотив деятельности, мотив участия в съезде или совещании?

Трусевич: — Несомненно. Никакого преступления без мотива не может быть. Если цель есть ниспровержение существующего закона.

Председатель: — Значит, вам представляется, что жизнь допускает участие вашего чина в сообществе в целях осведомления, с сохранением полной пассивности с его стороны? Вы считаете такое положение жизненным?

Трусевич: — Это есть условие, при котором известный политический строй, каков бы он ни был, отстаивает своё существование (…продолжая на ту же тему). Таково положение, которое составилось веками и существует.

Председатель: — Слава Богу, теперь уже не существует.

Трусевич: — Если бы какому-нибудь строю пришлось отстаивать своё существование, он не может без этого обойтись. Я могу сослаться на Францию, где всё существует так же, как и у нас, это безусловно. Тут имеется дилемма: либо дать простор террору, чтобы направо и налево совершались убийства, либо бороться теми приёмами, которые были установлены спокон веков».

Небольшими приведёнными выше выдержками, взятыми мною намеренно в области вопроса о «провокации», столь занимавшей тогда, в начале нашей «великой и бескровной» революции, умы и внимание бывших подпольщиков, а затем вершителей судеб России, я полагаю, что я подтвердил не только своё мнение о личности М.И. Трусевича как о крупном государственном деятеле и благородном человеке, но в известном смысле и дал оценку хлёсткой фразе Щеголева о Трусевиче.

* * *

Если мы перейдём к страницам цитируемого мною щеголевского издания, которые заняты бесконечными жалкими и приниженными разъяснениями С.П. Белецкого, добивающимися милостивых снисхождений к прошлым ошибкам, то мы увидим совершенно другого человека и другого «государственного деятеля».

Читая теперь эти страницы, наполненные бесконечными «докладными записками», «разъяснениями», «дополнениями к разъяснениям» в ответах на вопросы, задававшиеся в Чрезвычайной следственной комиссии, поражаешься, как этот «великий подхалим», интриган и мелкой души чиновник, случайностями судьбы взлетевший на вершины власти, в столь трудные для него часы жизни не забывает комбинировать «разъяснения» так, чтобы представить себя членам «Высокой Комиссии» и вершителям его судьбы, его новым «хозяевам», с возможно лучшей стороны; при этом он не забывает «разъяснить», когда это ему нужно и выгодно, «чёрные» стороны тех, с кем ему пришлось работать.

В томе 2-м, на стр. 140-й мы найдём следующий характерный разговор между председателем Комиссии и вице-директором Департамента полиции К. Кафафовым.

«Председатель: — Что Белецкий — глупый или умный человек?

Кафафов: — Он человек очень хитрый, очень талантливый и, как малоросс, упрямый.

Председатель: — И очень умный?

Кафафов: — Он не очень развит».

На стр. 262-й, тома 3-го Белецкий, рассказывая о своей деятельности на посту директора Департамента полиции, в связи с поездкой Царя на Бородинские торжества в Москве в августе 1912 года, показывает следующее:

«Белецкий: — …У полковника фон Котена (тогда начальника Петербургского охранного отделения) была в то время агентура, которая говорила о возможности боевых выступлений, приуроченных к этому торжеству или к Романовским торжествам 1913 года. Он с уверенностью утверждал, что покушение на бывшего Императора должно совершиться. Вот почему, когда эти сведения были получены, об этом было доложено дворцовому коменданту, кажется Дедюлину. Пошли разговоры, я был вызван к Великому князю Николаю Николаевичу. Я считал, что первая поездка будет безусловно безопасна и даст возможность царю сблизиться с народом…» (Указ. соч. Т. 3. С. 262–263).

* * *

Попробуем разобраться в этом, собственно говоря, совершенно ненужном и неинтересном объяснении С. Белецкого «перед лицом» Чрезвычайной следственной комиссии.

Если мой читатель вспомнит, я в своих «Воспоминаниях» (на стр. 320–323) как раз касался истории поездки Царя на Бородинские торжества в Москву; это было временем, почти совпавшим с моим вступлением в должность начальника Московского охранного отделения. Там же я описал «агентурную записку» полковника фон Котена о положении в Партии социалистов-революционеров и «кипучих планах» её работы. Как помнит мой читатель, я весьма резко отнёсся к этой вздорной записке и испещрил её поля весьма нелестными заметками, а когда прибывший в Москву С. Белецкий спросил меня о «записке», я объяснил ему всю нелепость её содержания, базируясь на моём тогда всестороннем понимании внутреннего положения в Партии социалистов-революционеров, не допускавшем возможности серьёзных выступлений. Белецкий отобрал у меня «записку» со всеми моими «непарламентскими» выражениями на полях её.

Белецкий в вышеприведённом показании говорит: «Я считал, что первая, то есть в 1912 году, поездка будет безусловно безопасна».

Если он считал поездку Царя «безусловно безопасной», а считал он её именно такой на основании моих докладов и доводов, то, спрашивается, зачем же ему, как директору Департамента полиции, понадобилось доложить об «опасности поездки царя» дворцовому коменданту?

Заведуя политическим розыском в двух больших районах: в Поволжском и затем Центральном, я всегда требовал, чтобы жандармские офицеры в своих агентурных донесениях умели отделять возможную правду от весьма часто встречавшихся добросовестных или злостных заключений своих секретных осведомителей. Как же не приложить этого простого и ясного правила к заключениям самого директора Департамента полиции! Тут может быть только или недобросовестная отписка, «на всякий случай», или умышленная хитроумная затея. Белецкий убеждён в «полной безопасности поездки царя в Москву», но… докладывает обратное дворцовому коменданту! Что же делать последнему? Тоже «доложить куда следует»? В результате исполняется желание «хитрого мужичонки» — Белецкого: его вызывают к Великому князю Николаю Николаевичу. Может быть, он, конечно, мечтал лишний раз попасть в орбиту зрения самого Царя. Но всё же вызвали к Великому князю. Вероятно, С. Белецкий уверил Великого князя, что от его (Белецкого) волшебной палочки рассыплются в прах все враждебные козни.

Недаром Кафафов назвал Белецкого «очень хитрым»!

Хитрость-то тут, конечно, не ахти какая, но она показывает, какого характера и качества был этот «государственный деятель».

Казалось бы, что, имея у себя под началом осведомлённого начальника Московского охранного отделения, каждый директор Департамента полиции мог быть вполне доволен и не смещать его с этой ответственной должности. С.П. Белецкий и был, по-видимому, доволен мной по службе, но… как я уже отметил ранее, «у нас с ним были враждебные флюиды». Это по его же собственным словам, им мне сказанным в феврале 1916 года. Я не скрываю: да, действительно, эти флюиды были уже по тому одному, что у Белецкого были флюиды приязни к таким нечистоплотным фигурам, каким был, например, известный, недоброй памяти жандармский офицер Коммисаров.

Сначала я стал «не своим» человеком у Белецкого, ибо меня, как он это чувствовал, нельзя было пускать на устройство его «тёмных» махинаций. Коммисаров брался исполнять всё решительно (мы звали его «Малюта Скуратов»); взявшись отравить Распутина, он успел только отравить его кошек, но… по-видимому, брался исполнить.

Когда в 1913 году генерал Джунковский «убрал» с департаментской сцены видные фигуры Белецкого и его «фактотума» С.Е. Виссарионова, они, надеясь, может быть, на оборот фортуны в будущем, стремились «узнавать новости», «поддерживать связи и сношения» и вообще «нюхать, чем пахнет»…

Пребывая в «немилости» и в «удалении отдел», С.П. Белецкий наезжал иногда в гости к своему «бофреру», правителю канцелярии московского градоначальника И.К. Дуропу. Квартира Дуропа была расположена в одном дворе с моей квартирой.

Белецкий ожидал всяких знаков внимания с моей стороны, но… не получал их. С обывательской точки зрения я поступал неправильно. Но я как-то не мог себя принудить. И чуть ли не пострадал затем за это! Белецкий мне простить не мог. Ибо это был Белецкий! Весь в интригах, в искательстве, в окружении себя «своими» людьми.

Не проходит и месяца, как «подручный» Белецкого — С.Е. Виссарионов — приезжает в Москву с очередной ревизией охранного отделения. Я рассказал в своём месте об этой «шемякинской» ревизии.

После революции Белецкому пришлось давать разъяснения, объяснения и пр. Он, конечно, понимал, что Чрезвычайная следственная комиссия дороется до разных дел, планов и хитроумных его комбинаций. Стараясь «выслужиться» и, как выражались по-старому наши писатели, «приласкаться» к новым властям, Белецкий стремился, поскольку может, выгородить себя, показать себя «хорошим», добрым начальником, а других мазать широкой чёрной «мазью»… Красок иногда не жалел. В этом отношении характерно его заявление на стр. 263, тома 3-го:

«Белецкий: — …некоторые явления, с моей точки зрения, нуждались в известном освещении. Так, например, при Трусевиче каждое открытие типографии влекло за собой отпуск больших денежных средств лицам, открывавшим её. Расследование некоторых случаев показало мне, что тут были злоупотребления.

Председатель: — В чём выразились злоупотребления?

Белецкий: — В том, что типографии ставились: это не была настоящая типография революционная, это была, так сказать, типография агента охранного отделения, он сам её ставил, а затем давал возможность раскрыть и арестовать тех лиц, которых собирал.

Председатель: — И таким образом получить вознаграждение?

Белецкий: — Нет, не скажу, чтобы получить вознаграждение. Вся система была отрицательная. Золотарев и я, мы упразднили это».

Гнусность этого заявления Белецкого превышает вообще все его гнусности. Понятно почему: я ставлю себя в положение рядового читателя и нахожу, что вот, мол, сам бывший директор Департамента полиции и товарищ министра внутренних дел утверждает, что жандармские офицеры в политическом розыске применяли грязные и преступные приёмы: сами, при посредстве своих агентов, ставили подпольные типографии, затем арестовывали «вовлечённых в ловушку» наивных молодых обывателей и затем получали награды, деньги и чины.

И всё это было, по уверению Белецкого, при Трусевиче, когда последний был директором Департамента полиции и когда «каждое открытие типографии влекло за собой отпуск больших денежных сумм лицам, открывавшим её». «Золотарев и я, — добавляет Белецкий, — мы упразднили это».

Мой читатель вспомнит, может быть, из предыдущих изложений, касающихся моей розыскной службы в Саратове (из шести лет, проведённых мной там на этой службе, первые три года, с 1906 до 1909-й, т.е. время наибольшего напора на власть со стороны революционного подполья, я работал при директоре Департамента полиции М.И. Трусевиче), что мне пришлось раскрыть около 10 подпольных типографий. Не говоря уже о том, что это были не «мои» типографии, а самые настоящие типографии, поставленные революционными деятелями того времени, я не получил за эти раскрытия не только какой-нибудь денежной награды или ордена, но мне ни разу Департамент полиции не высказал и не выразил специального одобрения. Просто на это смотрелось как на очередное исполнение службы, и только!

Если и были случаи бестолкового отношения к розыскному делу со стороны отдельных жандармских офицеров, эти случаи вскрыты и рассказаны мною с полной откровенностью; это была вовсе не система («Вся система была отрицательная», — говорит Белецкий), а отдельные случаи, за которыми следовала та или иная кара.

И уж, конечно, не Трусевич стал бы поощрять такую систему, не такой был он человек! Таким образом, нельзя совершенно понять, что именно пришлось Золотареву с Белецким «упразднять»! Впрочем, Золотарев нигде в своих объяснениях гнусностей Белецкого «о всей системе» не подтверждает.

Теперь перейду к разъяснениям Белецкого обо мне. Эти разъяснения очень противоречивы.

На стр. 282 того же 3-го тома Белецкий говорит: «…Сведениями Малиновского мы пользовались не для того, чтобы творить розыск; для этого в каждом городе, в особенности в Петрограде и Москве, была хорошо поставлена партийная агентура». То есть Белецкий устанавливает этим, что у меня в Московском охранном отделении было хорошее агентурное освещение революционного подполья.

Не забудем, что до моего московского периода службы я настолько хорошо освещал революционное подполье Саратова и всего Поволжья, что тот же самый Белецкий выбрал именно меня для замещения должности начальника Московского охранного отделения.

Тут же позволю себе привести мнение обо мне как о розыскном деятеле из двух других источников.

В томе 5-м, на странице 61 тех же материалов Чрезвычайной следственной комиссии в показаниях бывшего товарища министра внутренних дел Золотарева и при чтении председателем Комиссии доклада о положении секретного обследования в Московском охранном отделении (за моё время) сказано: «…Московское охранное отделение обладает всей центральной социал-демократической организацией…»

В «Воспоминаниях» сенатора П.П. Стремоухова («Архив русской революции», изд. Гессеном. Т. 16. Берлин, 1925) на стр. 24-й сказано: «…Полковник Семигановский… занимая должность начальника Районного охранного отделения, был весьма осведомлён в партийной революционной работе не только в Саратове, но и окружающих губерниях…»

Комплимент бывшего саратовского губернатора П.П. Стремоухова смело и с полным правом отношу к себе, так как начальник Саратовского губернского жандармского управления, полковник Семигановский, в деле политического розыска в Поволжье был только официальной ширмой, а весь розыск фактически направлялся мною, что я в своих «Воспоминаниях» и изложил достаточно подробно.

Итак, хотя бы из приведённых небольших примеров о моей розыскной деятельности как будто выходит так, что я с порученным мне делом справлялся неплохо; сам же Белецкий признаёт это. Но вот что он счёл нужным добавить обо мне на стр. 387-й того же тома 3-го «Падения царского режима»:

«Белецкий: — Что касается двух начальников охранного отделения столичных центров, сведения коих всегда учитывались и министром внутренних дел, и Департаментом полиции, ввиду влияния этих пунктов на жизнь России, я застал в Петрограде полковника Глобачева, назначенного после моего оставления должности директора Департамента полиции генералом Джунковским, а в Москве — полковника Мартынова, который был назначен по моему представлению (согласно указанию С.Е. Виссарионова) А.А. Макаровым; полковника Глобачева я не только оставил, хотя С.Е. Виссарионов и не считал его подходящим для Петрограда, и на министра А.Н. Хвостова он, как и на Б.В. Штюрмера, о чём мне говорил генерал Климович, производил впечатление несколько вялого человека, но потом, после двух испытаний, отстоял и относился к нему с большим доверием и поддерживал его впоследствии у Протопопова и у А.А. Вырубовой, когда началась против него интрига. При мне он, в изъятие, был награждён раньше времени, по моему ходатайству, чином генерал-майора. В силу этого[180] и чтобы не отрывать его от работы и не нервировать, я ревизии охранного отделения у него не производил, тем более, что при последовавшем впоследствии усилении агентуры даваемые им сведения по Петрограду меня вполне удовлетворяли.

Что же касается полковника Мартынова, то я и С.Е. Виссарионов несколько раз разочаровывались в нём впоследствии, как в отношении лично к себе, так и в бледности, с точки зрения Департамента, освещения общественной и партийной жизни Москвы, которая тогда текла особенно сильным темпом[181]. Оставляя вопрос отношения его к себе, после оставления мною должности директора, так как я потом убедился, что он так же отнёсся и к генералу Джунковскому, я тем не менее, по просьбе генерала Климовича, градоначальника, обещавшего им поруководить в его работе[182], вопрос об оставлении Мартынова в Москве поставил в зависимость от результатов ревизии его С.Е. Виссарионовым, коего я рекомендовал тогда по ревизии нескольких управлений. Хотя С.Е. Виссарионов нашёл упадок осведомительной деятельности в Московском охранном отделении и многие другие дефекты в хозяйственной части[183], я, по выслушании личных объяснений полковника Мартынова, его оставил впредь до представления письменного объяснения[184], после этого я сам ушёл, а Мартынов остался до последнего времени[185].

Я о себе не писал, что он был невнимателен, но как штрих я вам скажу, что, например, когда Джунковский был товарищем министра — это в период времени до меня, — Джунковский к нему относился очень хорошо, и портрет Джунковского висел на стене в охранном отделении. Когда Джунковский приезжал в Москву и в Москве получил сведения, что на посту товарища министра Джунковский не останется, и сведения эти стали известны полковнику Мартынову, то он даже не поехал провожать Владимира Фёдоровича на вокзал; об этом мне говорили близкие ему лица. Затем при мне, думая угодить, он снял портрет Джунковского со стены и повесил его в комнату филеров. На это я обратил внимание, но потом, как вы сами видите, он оставался всё же на посту…»

Итак, С.П Белецкий, даже в самые тяжёлые минуты своей жизни, в своих показаниях никак не может простить мне моего к нему «невнимания». Из-за этого-то «невнимания» он и стал после своего вторичного вступления в Министерство внутренних дел всячески стремиться к тому, чтобы меня «выпереть» с должности, но не успел в этом — его самого «выперли»… Но он знал, что лица, принадлежавшие к составу Чрезвычайной следственной комиссии, начнут разбираться в делах и переписке Департамента полиции, найдут несоответствие в объяснениях С.П. Белецкого по отношению к фактической стороне дела и поймут, что Белецким руководили в его деятельности не стремление принести пользу государству, а его мелкие страстишки и «личные» отношения; вот почему он в своих объяснениях всё время пытается доказать, какой он хороший человек и как он «искоренял зло»… Но помнит этот товарищ министра внутренних дел Российской империи главным образом разные сплетни и слухи, он помнит и находит нужным объяснять Чрезвычайной следственной комиссии то обстоятельство, что я перевесил портрет генерала Джунковского из одной комнаты в другую, и наивно добавляет: «На это я обратил внимание, но потом, как вы сами видите, он (т.е. я — Мартынов) оставался всё же на посту…»

Итак, по мнению С.П. Белецкого, то, что я не поехал на вокзал «провожать» генерала Джунковского и перевесил его портрет с одной стены на другую, — достаточные поводы, чтобы я не «оставался на посту»! В этом весь С.П. Белецкий!

Что касается перевески портрета генерала Джунковского, то мне остаётся объяснить следующее: на стенах служебного кабинета начальника Московского охранного отделения висели портреты Государя, портреты всех бывших до меня начальников Московского охранного отделения и портреты того непосредственного начальства, которое в данное время находилось у власти. Оставлять в кабинете портреты быстро сменявшегося начальства не было никакой возможности: не хватило бы в этом кабинете стен! Заведовал всей декорировкой мой делопроизводитель, о котором я упоминал в своих «Воспоминаниях», С.К. Загоровский, — человек хозяйственный, он и перевесил своевременно портрет генерала Джунковского из моего кабинета в «сборную» комнату филеров; вероятно потому, что эта комната была большая и пространства было в ней достаточно.

Впрочем, если бы надо было подыскать более подходящее место для помещения портрета генерала Джунковского, его, по всей справедливости надо было повесить не в «сборную», а в «уборную» филеров, так как он там был бы на своём месте, отвечая вполне известным сексуальным уклонам генерала.

Я в целой главе постарался обрисовать личность генерала Джунковского, этого ничтожнейшего фанфарона и салонного генерала; однако только из его же показаний, данных им на допросах в Чрезвычайной следственной комиссии, вырисовывается до мелочей характерная фигура нашего предреволюционного «безвременья». Трагизм последних годов императорской России сказался в возможности появления у власти таких личностей, как Джунковский, Белецкий и им подобные.

Я попрошу читателя проследить со мной часть показаний товарища министра внутренних дел по заведованию полицией и командира Корпуса жандармов, Свиты Его Величества генерала Вл. Фед. Джунковского, данных им членам Чрезвычайной следственной комиссии и зафиксированных стенографически всё в той же книге «Падение царского режима».

Для этого надо воспроизвести трагикомические разговоры генерала с гораздо более его умными и понимающими дела политического розыска и революционного движения в России членами этой следственной комиссии. Читая вопросы и ответы, чувствуешь, как спрашивающие, сами в большинстве «матёрые волки» революционного подполья, «деликатно» относятся к «известному своими либеральными взглядами генералу»; так деликатно, что называют его запросто по имени и отчеству, но в то же время чувствуется, что опрашивающие понимают, что генерал — «младенец» в вопросах, о которых он так решительно и «сплеча» трактует. Так, например, председатель Комиссии обращается к генералу Джунковскому с таким вопросом: «Владимир Фёдорович, вы вообще с техникой розыскного дела были ведь незнакомы или мало знакомы?»

На это генерал развязно отвечает: «Совершенно был незнаком. Я ознакомился постепенно» (стр. 73 тома 5-го). Ответ совершенно хлестаковский!

Посмотрим, однако, почему председатель Комиссии, очевидно поражённый сам «дурашливостью» заявлений генерала о технике розыскного дела, нашёл необходимым задать ему приведённый выше вопрос.

На стр. 73 того же тома 5-го мы находим ответ. Генерал Джунковский, давая объяснение «о провокации» как о системе в Департаменте полиции, говорит, что секретные сотрудники сами устраивали преступления. На это довольный председатель подсказывает генералу: «Ставили типографии, например.» Дальше привожу по подлиннику этот в своём роде шедевр:

«Джунковский: — Одно время мода была такая — открывать тайные типографии. Сами устроят…

Председатель: — В Департаменте полиции была такая мода?

Джунковский: — Да, да, в охранном отделении. Сами устроят типографию, а потом поймают и получают за это ордена. Вот относительно таких вещей я был немилосерден.

Председатель: — Вас натолкнул на этот вопрос какой-нибудь случай, который открылся вам по донесению?

Джунковский: — Я натолкнулся на это, когда был московским губернатором. Были разные разговоры и слухи, что такую-то типографию открыли, такую-то типографию сами сделали. Опять-таки на основании фактов я не мог…»

Вот когда бывший московский губернатор, а потом товарищ министра внутренних дел принужден был признать, что «на основании фактов я не мог…», председатель Комиссии и задал ему как «лепечущему младенцу» вопрос о том, был ли знаком с техникой розыскного дела этот товарищ министра. Потому что для председателя Комиссии было ясно, что в бытность генерала Джунковского московским губернатором, т.е. примерно в 1905 году, никакому охранному отделению не могло и в голову приходить «ставить подпольные типографии», ибо это делали сами подпольные революционные деятели; когда же генерал Джунковский стал, по чрезвычайно неудачному выбору Государя, товарищем министра внутренних дел, т.е. в 1913, 1914 и 1915 годах, я не думаю, чтоб в эти спокойные, в смысле революционного подпольного движения, годы где-либо в России открывшись подпольные типографии. Так что генералу и не приходилось быть «относительно таких вещей немилосердным»!

* * *

Ну как не вспомнить того же незабвенного Ивана Александровича Хлестакова, когда на стр. 74-й того же тома 5-го читаешь следующее:

«Джунковский: — Когда я назначил Брюна директором Департамента полиции, я успокоился, потому что это был чистый человек. И я сказал себе, что пусть в этой области он занимается, а я буду исключительно заниматься Корпусом жандармов».

На стр. 84-й той же цитируемой мною книги находим мы намеренно подтасованный рассказ генерала Джунковского об известном секретном сотруднике Малиновском.

Вот как передаёт генерал историю удаления Малиновского из Государственной думы:

«Джунковский: — Мне нужно было найти верного человека из чинов Охраны, который мог провести всё это чисто, как оно и было проведено, то есть чтобы никто не узнал в ту минуту и не было бы никакого скандала. Это мне сделал Брюн. Он, конечно, был очень возмущён этим «Иксом»[186]. Когда он принял Департамент, «Икс» попал ему в руки; он и говорит мне: «Вот какая штука!» Тогда мы вместе решили ликвидировать. Для переговоров с Малиновским был избран начальник СПБ-ского охранного отделения Попов, который, так сказать, и заключил с ним условие и отправил его».

В соответствующей части своих «Воспоминаний» я описал и секретного сотрудника Малиновского, и историю его проведения членом Государственной думы, а также и моё очень активное участие по назначению и настоянию самого же генерала Джунковского в неприятном деле уговора Малиновского уйти из Государственной думы[187].

Почему же генерал Джунковский в заседаниях Чрезвычайной следственной комиссии говорит, что он эту миссию — уговора Малиновского уйти из Государственной думы возложил не на меня, а на начальника Петербургского охранного отделения генерала Попова?!

А вот почему: генералу Джунковскому для этого «деликатного» дела, согласно его же собственным словам, «нужно было найти верного человека из чинов Охраны, который мог провести всё это чисто, как оно и было проведено».

Фактически генерал Джунковский, отыскивая такого «верного человека из чинов Охраны», остановился — и это было очень естественно — на мне.

Я был тем начальником охранного отделения, который и раньше руководил секретным сотрудником Малиновским, и никакой другой «чин Охраны» его и не знал. Для этого «деликатного» поручения сам генерал Джунковский специально приезжал в Москву и вызывал меня для соответствующих переговоров. Едва ли генерал это забыл.

Однако в Следственной комиссии он говорит, что такого верного чина Охраны он нашёл в лице генерала Попова. Эта намеренная «ошибка» генерала Джунковского станет понятной, если вспомнить, что незадолго до своего внезапного и вынужденного ухода с должности в 1915 году генерал без всякой видимой причины написал письмо московскому градоначальнику Климовичу, что он «намерен полковника Мартынова заменить полковником таким-то».

Если бы генерал Джунковский сказал на заседании Следственной комиссии правду о том, что он во мне видел вполне подходящего человека, «верного чина Охраны», которому можно было поручить такое сложное и «деликатное» дело, то, может быть, ему пришлось бы объяснять причины внезапно пришедшего ему в голову желания удалить меня с моей должности. Поэтому-то он и назвал имя генерала Попова, человека «своего» для Джунковского, им же выбранного на должность начальника Петербургского охранного отделения.

* * *

Общеизвестна распространённая версия о причинах ухода с должности товарища министра внутренних дел и командира Отдельного корпуса жандармов генерала Джунковского: уход приписывался охлаждению Государя к Джунковскому из-за поданной генералом записки о Распутине.

Я объясняю уход другой причиной. В заседании Чрезвычайной следственной комиссии генерал Джунковский слегка и неясно коснулся этого вопроса. Вот как он объяснял свой «уход» (на. стр. 103 и 105 тома 5-го):

«Джунковский: — …10 августа (1915 г.) была записка от Государя о том, что я должен уйти.

Председатель: — На эту записку вы ответили письмом на имя Государя?

Джунковский: — Это была записка не мне, а кн. Щербатову, который пригласил меня и дал её прочесть. Она следующего содержания: «Настаиваю на немедленном отчислении генерала Джунковского».

Председатель: — Что же послужило причиной вашего увольнения?

Джунковский: — Я так и не мог добиться.

Председатель: — Судьбу вашего ухода разделили ещё и некоторые другие лица…

Джунковский: — …Я не думаю, чтобы мой уход был связан исключительно с той запиской (о Распутине), которую я передал. Я думаю, тут помогли и другие лица, которые были очень недовольны моей деятельностью в качестве товарища министра и заведующего Департаментом полиции».

* * *

Если припомнить, что «Записка» о Распутине, поданная Государю Джунковским, относится к 1914 году, а «Записка» Государя князю Щербатову, «настаивающая» на немедленном уходе генерала Джунковского, имеет дату 10 августа 1915 года, то общепринятая версия об «уходе» генерала, конечно, не имеет под собой почвы. Да и сам генерал Джунковский признаёт, что он не думает, что «его уход был связан исключительно с той запиской».

Ещё одна любопытная черточка о генерале Джунковском, касающаяся его, так сказать, «интеллигентности».

Председатель Чрезвычайной следственной комиссии задаёт бывшему товарищу министра внутренних дел, командиру Отдельного корпуса жандармов и Свиты Его Величества генералу В.Ф. Джунковскому вопрос: «Вы имеете в виду рептильный фонд?» На это генерал отвечает: «Я не знаю, что такое рептильный фонд!»

Председатель Чрезвычайной следственной комиссии на этот невероятный в устах товарища министра внутренних дел ответ терпеливо разъясняет тогда, что «рептильный фонд» — это суммы, которые ссужались на органы «правой печати»…

* * *

Думается мне, что приведённые мною выдержки из показаний бывших «вершителей судеб», данных ими в заседаниях Чрезвычайной следственной комиссии, дополняют «портреты», которые я зарисовал в своих «Воспоминаниях».