Глава V Снова в Москве

Глава V

Снова в Москве

Моё назначение начальником Московского охранного отделения. — Отчий дом. — Организация и сотрудники. — Дело Романа Малиновского. — Генерал Джунковский. — Тишь и гладь. — Князь Ф.Ф. Юсупов, граф Сумароков-Эльстон. — Генерал-майор Климович. — Моё столкновение с С.П. Белецким. — Последний московский градоначальник. — Загадочная история. — Ещё об интуиции. — Мои соображения о причинах катастрофы.

Телеграмма директора Департамента полиции, вызвавшая меня в Петербург, волновала меня. Я совершенно не мог объяснить причин вызова.

Только что закончившийся контрольный приезд в Саратов вице-директора департамента С.Е. Виссарионова хотя и мало касался лично меня и моей работы в Поволжском районном охранном отделении, будучи направлен главным образом против полковника Семигановского, но всё же в департаментской бумаге мне почему-то было объявлено «замечание за недосмотр». Таким образом, я мог ожидать от предстоящей встречи с директором Департамента неприятных объяснений.

Я предложил жене поехать со мной в Петербург, и мы быстро собрались в поездку.

Все жандармские офицеры, ехавшие по каким-либо делам в Петербург через Москву, обычно заходили в Московское охранное отделение попросить у его начальника бесплатный проездной железнодорожный билет до Петербурга. Сделал это, конечно, и я, но не только с целью получить билет, но и потому, что существовал некий неписаный обычай, по которому все жандармские офицеры, служившие непосредственно по политическому розыску, посещали друг друга при своих проездах и остановках в соответствующих городах. Целью этих личных свиданий было обменяться новостями и данными текущего розыска. Я несколько знал полковника П.П. Заварзина, в то время начальника Московского охранного отделения, так как встречался с ним на совещании, устроенном года за два до того в Петербурге. Я много наслышался о нём от своих братьев, которым приходилось служить под его началом в Москве.

По приезде в Москву, утром, я отправился навестить Заварзина. Большинство служащих Московского охранного отделения знало меня если и не лично, то по моим братьям, и знало, конечно, как начальника Саратовского охранного отделения. Я был встречен старшими служащими с какой-то особой предупредительностью. Полковник Заварзин не заставил меня ждать, и я немедленно был приглашён в его кабинет.

После обычных приветствий Павел Павлович спросил меня: «Вы, конечно, знаете, зачем вас вызывают в Петербург?» Я ответил искренне о незнании причины. Он тогда объяснил мне, что меня вызывает для личных переговоров директор Департамента полиции, так как решено моё назначение начальником Московского охранного отделения. «А меня назначают начальником Одесского жандармского управления на место полковника Померанцева, которого переводят в Москву начальником губернского жандармского управления», — сообщил мне Заварзин.

Он был необыкновенный мастер получать в первую голову все новости; я мог не сомневаться, что меня вызывают в Петербург именно по той причине, о которой он мне сообщил.

Не могу сказать, что Павел Павлович, объявляя мне о моём предстоящем назначении на его место, был настроен радостно. Скорее наоборот, несмотря на то что новое предстоящее ему назначение начальником Одесского жандармского управления не могло рассматриваться как понижение по службе и, скорее, формально могло считаться повышением. Но охранных отделений было всего три — в Петербурге, Москве и Варшаве, а жандармских управлений было сравнительно много[156]. Быть начальником одного из этих трёх охранных отделений — это значило быть избранным из одной тысячи жандармских офицеров. В материальном отношении начальники этих трёх отделений были поставлены в исключительно хорошее положение. Когда я занял эту должность в июне 1912 года, то, по чину полковника, я получал около 300 рублей в месяц; 130 рублей в месяц я получал как начальник по совместительству районного охранного отделения, за руководство розыском в губерниях Центрального промышленного района — Московской, Ярославской, Тверской, Смоленской, Калужской, Орловской, Рязанской, Нижегородской и Костромской. Когда в 1914 году эти районные охранные отделения были упразднены, мне лично всё же было сохранено это добавочное содержание. На расходы по агентурным надобностям, на представительство (одних чаевых по служебным визитам у меня выходило около 25 рублей в месяц!) и другие мелкие служебные расходы мне отпускалось тоже 150 рублей в месяц. Впрочем, из них я едва ли мог отложить 50 рублей в месяц. Почти ежемесячно я ездил по служебным делам в Петербург или в поездки по району. Прогонные по ним давали мне в среднем 100 рублей в месяц, так как я имел железнодорожные бесплатные билеты на предъявителя по всем железным дорогам в России. Я получал 2000 наградных к Рождеству и 2000 рублей наградных к Пасхе из сумм градоначальства и 1000 рублей от Департамента полиции. Таким образом, одни наградные составляли сумму более 400 рублей в месяц. К этому надо добавить казённую квартиру из восьми комнат с отоплением и освещением, казённый выезд и бесплатные билеты по железным дорогам и во все московские театры, без исключения. В общем, одно денежное довольствие составляло сумму в 1000 рублей ежемесячно. Штатская одежда тоже оплачивалась Департаментом полиции.

Содержание, как видно из приведённой справки, было «губернаторское»! Таким образом, не говоря уже о том, насколько выше расценивалось положение начальника охранного отделения в Москве по сравнению с положением начальника одного из жандармских управлений, перевод полковника Заварзина в Одессу не мог восприниматься им с удовлетворением. Но он сохранял лицо и уверял меня, что теперь он будет ждать моего приезда в Москву с нетерпением, так как предстоит тяжёлая работа в связи с Высочайшим приездом в Москву на Бородинские торжества. Я, конечно, был снабжён железнодорожным билетом в Петербург и ушёл из отделения, провожаемый плохо разыгрываемой, преувеличенной почтительностью служащих, видевших во мне будущего начальника.

Поезд в Петербург отходил ночью, и я знал, что заботливости моих будущих подчинённых я буду обязан и отдельным купе. Я предложил жене, ввиду столь радостных новостей для меня, увенчавших мою давнишнюю честолюбивую мечту быть начальником отделения по охранению общественной безопасности и порядка именно в Москве, вспрыснуть предстоящее назначение бутылкой шампанского за обедом у «Яра».

По приезде в Петербург мы остановились в «Северной гостинице», что у самого Николаевского вокзала, и я, облачившись в парадную форму, так редко мною надеваемую, отправился немедленно в Департамент полиции. Записавшись на приём у директора, я, пользуясь временем, пошёл к вице-директору Виссарионову, который принял меня на этот раз очень любезно и сразу же объяснил мне, что в Департаменте решено моё назначение в Москву на место Заварзина. Сергей Евлампиевич куда-то спешил, но потребовал, чтобы я снова зашёл в его кабинет после моего разговора с директором. Повидавшись с полковником Ереминым, тогда начальником Особого отдела в Департаменте полиции, и получив от него те же сведения о моём предстоящем назначении в Москву, я был наконец вызван к директору.

Директором был известный, впоследствии расстрелянный большевиками, Степан Петрович Белецкий. Я был несколько знаком с ним, так как обедал как-то в Саратове вместе с ним у сослуживца по Поволжскому районному охранному отделению, ротмистра С.А. Филевского. Белецкий производил довольно странное впечатление. К его наружности как-то не шла форма чиновника. Грузная, тяжёлая фигура, калмыцкого типа лицо, заросшее лопатообразной, содержимой в беспорядке бородой, российского типа нос картошкой и необыкновенно вкрадчивая, елейная манера обращения не вызывали во мне симпатии.

Как-то я, едучи из Саратова в Казань на пароходе, во время остановки в Самаре обедал в пароходной столовой и разглядывал от нечего делать немногочисленную публику. В столовую вошла дама, уже немолодая, в сопровождении лебезящего чиновника в летней форме, очень потевшего и поминутно обтиравшего мокрое от жары лицо. Это был, как я после узнал, С.П. Белецкий, справлявший тогда должность самарского губернатора и почитавший священным долгом лично проводить на пароход отъезжавшую, по-видимому важную, даму. Белецкий был весь в этих и им подобных проводах, встречах, поддержании нужных знакомств и т.д. На этом он и делал (и сделал) свою удивительную карьеру. Вместе с тем нельзя было отнять у него ума с большой дозой пронырливости; и при неразборчивости в средствах к достижению намеченной цели, при некоторой небрезгливости к людям, любившим ловить рыбу в мутной воде, при наклонности пользоваться услугами людей, годных на все руки, Белецкий ловко протёрся наверх.

А.А. Макаров, ещё в бытность прокурором Саратовской судебной палаты, знал Белецкого и при назначении своём на должность министра внутренних дел остановил выбор на нём при очередном замещении должности директора Департамента полиции.

Правой рукой по политическому розыску у Белецкого стал Виссарионов. Я полагаю, что моё назначение в Москву было подсказано именно этим последним, ибо сам Белецкий едва ли когда-либо чувствовал симпатию ко мне, да и едва ли внимательно следил за моей деятельностью в Саратове.

До своего назначения на должность директора Департамента полиции Белецкий пробыл некоторое время вице-директором этого Департамента и, при способности быстро разбираться в делах, скоро освоился со своим положением. Однако у него никогда не было подлинной склонности к делам политического розыска, и свою должность он рассматривал просто как удобную ступень к дальнейшей карьере. Такой помощник, как Виссарионов, с головой зарывшийся во все извилины политического розыска, чувствовавший в себе талант розыскного специалиста, был совершенно необходим Белецкому, и при его директорстве ясно чувствовалась во всех наших делах режиссёрская рука С.Е. Виссарионова.

Войдя в кабинет директора, я заметил сидящего в полицейской форме генерала. Белецкий любезно поднялся мне навстречу и в ответ на обычную форму приветствия заявил мне, что он представляет меня к должности начальника отделения по охранению общественной безопасности и порядка в Москве, надеясь, что я в новой ответственной должности выполню ту же отличную работу, как и в Саратове. Не успел я поклониться и поблагодарить директора, как он уже представлял меня сидевшему тут же генералу как нового его подчинённого. Оказалось, что сидевший генерал был московский градоначальник А.А. Адрианов. Генерал сухо со мной поздоровался и предложил зайти к нему в гостиницу, где он остановился.

Белецкий рекомендовал мне пробыть в Петербурге, пока не оформится моё назначение, и заняться в Департаменте полиции изучением переписки Московского охранного отделения и отослал меня для дальнейших переговоров к Виссарионову.

Из дальнейших и обстоятельных переговоров с Виссарионовым я выяснил, что моё назначение в Москву будет продвинуто в спешном порядке, так как в августе ожидается Высочайший приезд в Москву в связи с Бородинскими торжествами и мне предстоит большая и тяжёлая работа с принятием отделения, ознакомлением с секретной агентурой и налаживанием всего розыскного аппарата.

Я поинтересовался, конечно, причиной, вызвавшей столь спешную и, казалось бы, несвоевременную перемену начальника этого отделения, которому, в связи со скорым по времени приездом Государя в Москву, предстояла нелёгкая задача одновременно и принимать все дела, и налаживать охрану, и знакомиться с администрацией.

По объяснению Виссарионова и других старших чинов Особого отдела Департамента полиции я понял, что главной причиной, послужившей к замене Заварзина, явилось следующее обстоятельство. Убийство П.А Столыпина секретным сотрудником Киевского охранного отделения Богровым, столь оскандалившее систему политического розыска, принудило Департамент полиции к различным мероприятиям, общей задачей коих было удаление секретных сотрудников со всех тех мест, где могло происходить пребывание, проезд или какая-либо торжественная встреча Высочайших особ. «Пуганая ворона куста боится». Эта поговорка может быть смело приложена к мероприятиям, согласно которым заведующему политическим розыском в каком-либо месте, куда предстояло прибыть Государю и его семье, надлежало объявить каждому секретному сотруднику, чтобы он воздержался от появления в местах торжественных встреч, проездов и т.п. Сидите в эти дни дома и не показывайтесь на улице! — вот, собственно, к чему сводились мероприятия в отношении секретных сотрудников в дни торжеств.

Пускай читатель сам представит себе ту нелёгкую и весьма тонкую задачу, которая выпадает при этом на долю начальника местного розыска. При постоянных личных сношениях с секретными сотрудниками у каждого начальника местного политического розыска должны быть установлены с ними более или менее доверительные отношения. Были сотрудники, ёжившиеся от высказываемого им или почувствованного ими недоверия. Такому сотруднику было, вероятно, не очень-то приятно выслушать требование сидеть дома и не показываться. Короче говоря, от такта начальника местного розыска зависело, будут ли преподнесены сотруднику в приемлемой форме новые мероприятия Департамента полиции.

Как именно в прошлом выполнял эти мероприятия полковник Заварзин, неизвестно. Он утверждал, что выполнял. Но один из его сотрудников, весьма несерьёзный по своему значению в местном подполье, всё же оказался где-то на линии Высочайшего проезда в Москве. Один из филеров отделения узнал в нём когда-то наблюдаемого им, и он был задержан.

Надо сказать, что полковник Заварзин, несмотря на всю примитивность своей натуры, недостаточное общее развитие, на, так сказать, «малокультурность», всё же после четырнадцатилетней службы в жандармском Корпусе обладал практикой розыскного дела. Главное же, он обладал очень неглупой супругой, которая руководила негласно, хотя временами весьма заметно, вплоть до писания официальных бумаг, всеми делами своего мужа. Полковник Заварзин, в эмиграции генерал «азербайджанского производства», издал в 20-х годах небольшую по объёму и малозанимательную книгу своих воспоминаний, озаглавив её «Работа тайной полиции»[157]. Если кто-либо из моих читателей удосужился прочесть эту книжку, то мне, пожалуй, не надо доказывать того, что её автор был смещён с должности начальника Московского охранного отделения не только за упущения по проведению в жизнь мероприятий Департамента полиции, но просто по несоответствию своему к этой сложной должности. Несмотря на некоторые дефекты в «общей культурности», на наличие «упрощённого кругозора», а может быть, именно благодаря им, полковник Заварзин пользовался в кругах московского градоначальства известной популярностью. К его друзьям принадлежал бывший в то время помощником градоначальника полковник В.М. Модль, впоследствии, при антинемецкой волне, переменивший, как и многие другие русские немцы, свою фамилию на Маркова.

Полковник Модль в прошлом был жандармским офицером и одно время помощником начальника Петербургского охранного отделения, где он заведовал главным образом канцелярией отделения. Не соприкасаясь непосредственно с самой главной отраслью каждого охранного отделения — с секретной агентурой и не будучи, таким образом, специалистом этого дела, Модль всё же, опираясь на свою бывшую должность, любил показать себя при случае экспертом в деле политического розыска. Ловкий и понимающий несложные проблемы, полковник Заварзин во всём, касающемся политического розыска, искал совета у полковника Модля и заслужил его полное расположение. Этим манёвром полковник Заварзин снискал себе быстро доверие у градоначальника Адрианова, который, как бывший военно-судебный чин, мало понимал в тонкостях политики вообще и, в частности, в делах политического розыска. Не понимая дела сам, Адрианов полагал, что его помощник, полковник Модль, как бывший жандармский офицер, да ещё помощник начальника Петербургского охранного отделения, одобряя полковника Заварзина, выдаёт ему аттестат вполне подходящего к своей должности человека.

Полковника Модля я знал несколько ещё за время моей службы в Петербургском губернском жандармском управлении. Я тогда был ротмистром и офицером резерва, да ещё только начинающим, а Модль тогда хотя и был тоже ротмистром, но в должности помощника начальника охранного отделения. По нашей неписаной жандармской табели о рангах между нами была пропасть. Модль помнил меня, конечно, но помнил как начинающего, а ныне увидел меня «пролезшим» «почему-то» и «по каким-то проискам» к должности начальника Московского охранного отделения. Ему было неизвестно, насколько я окажусь самостоятельным в новой должности и насколько, в соответствии с этим, он потеряет как «эксперт» во мнении градоначальника. Мне заранее готовилась холодная встреча.

В соответствии с этим Адрианов оказался весьма равнодушно-неприветливым во время нашей первой встречи в кабинете директора Департамента полиции, а когда я, согласно выраженному им желанию, отправился незамедлительно к нему в гостиницу, то оказалось, что генерала «нет дома» в им же самим назначенное время! Впоследствии, и уже после ухода с должности полковника Модля-Маркова, генерал Адрианов откровенно сознался мне, что Модль всё время восстанавливал его против меня.

Мне предстояло прожить в Петербурге недели две, дожидаясь оформления моего назначения. С получением его я стал числиться, согласно положениям на этот предмет, по Министерству внутренних дел, и приказ о моём назначении представлялся на утверждение подписью Государя. Конечно, это все были формальности, но они требовали времени.

Я стал проводить весь день в Департаменте полиции, знакомясь по переписке с делами текущего момента, касающимися деятельности Московского охранного отделения. Наконец, после почти двухнедельного проживания в Петербурге, все формальности, связанные с моим назначением в Москву, были кончены. Я снова представился директору Департамента уже как начальник отделения и поспешил выехать в Москву. Моя жена уехала в Саратов ликвидировать нашу скромную домашнюю обстановку и приготовить всё к переезду в Москву, а я на другое утро выходил из поезда на перрон Николаевской железной дороги, где с официальным рапортом встречал меня мой помощник, заведующий канцелярией отделения, подполковник Турчанинов, офицер, с которым мы когда-то, впрочем, всего 11 лет назад сидели на одной скамье, слушая курсы при вступлении в дополнительный штат Отдельного корпуса жандармов.

На казённом экипаже мы отправились в Отделение по охранению общественной безопасности и порядка в г. Москве, где меня ждали собранные чины отделения, более или менее свободные в это время.

Согласно общему правилу, если уходящий с должности начальник отдельной части по своему чину выше вновь назначаемого, эта часть представляется новому начальнику его помощником; таким образом, полковник Заварзин, как старший меня по чину, не принимал участия в моём ознакомлении и приёме с чинами отделения. Меня сопровождал подпоручик Турчанинов при обходе помещения отделения и представлении мне служащих. Конечно, я предварительно отправился прямо в служебный кабинет начальника отделения и, снова встретясь с полковником Заварзиным, прежде всего оформил сдачу и приём должности.

Когда по завершении всех формальностей, связанных с передачей дел, мне было доложено, что офицеры отделения собрались для представления мне в кабинете моего помощника, я начал свой первый официальный обход вверенного мне отделения.

Чтобы описать волновавшие меня тогда чувства, связанные с вступлением в новую и ответственную должность, которая мне представлялась как давно лелеемая мной честолюбивая мечта в розыскной карьере, я должен сделать небольшое отступление и увести читателя в бытовую обстановку до некоторой степени «старой Москвы» и моего детства и отрочества. Это необходимо для понимания того настроения, которое охватило меня при обходе мной помещения, занимаемого Отделением по охранению общественной безопасности и порядка в г. Москве.

Первые воспоминания о моём «детстве и отрочестве» относятся к старой Москве 80-х годов.

В области быта это ещё кое-где доживающие сальные свечи, особо памятные мне не по их прямому назначению — жечь, а по тому, что, чуть простудился, смотришь, наша старая нянька Анна (вынянчившая всех нас трёх братьев) уже вырезает из синей картонной бумаги надлежащий овал и капает на него с зажжённой сальной свечи большие расплывающиеся на картоне капли; эту просаленную картонную неприятно жёсткую бумагу она кладёт на мою грудь и спину и забинтовывает меня наглухо; я — точно в латах. Это от кашля, от простуды вообще. А наш постоянный и популярный тогда в Москве «детский» доктор Рахманинов говорит — «от гриппа».

Наша сверхзаботливая о нас, детях, мать то и дело вызывает на дом этого доктора. Я, как сейчас, помню его симпатичное «интеллигентско-докторское» лицо в очках, заросшее небрежно содержимой бородкой. Доктор сидит у моей постели и задумчиво бормочет: «Что бы это ему прописать?» Болезнь, видимо, несерьёзная, а матери моей кажется всё же серьёзной.

Появляются, однако, новые, «стеариновые» свечи, зажигаются лампы, дающие такой скромный свет, что мы теперь, при ослепительном электричестве, не могли бы читать, так темен показался бы нам тот керосиновый свет!

В гостиной у нас, как «у всех», стоит красного бархата «гостиная» мебель, пред диваном овальный стол с неизбежными альбомами и лампа под бумажным абажуром с прорезанными овалами, в которых хранятся засушенные цветы.

В театрах и цирке горит газ; с люстр свешиваются зажигательные нитки; капельдинер с длинной палкой, на которой прикреплена зажжённая свеча, неторопливо поджигает эти нити, огонь быстро скользит по ним, и вспыхивает яркий, как казалось тогда, газ…

Водопровода нет; на площадях по утрам съезжаются водовозы с бочками, по очереди наполняют их, слышится неизбежная «водовозная» брань. Воду развозят по домам. В домах, на кухне, стоят большие бочки для хранения этой воды, закрытые деревянным кругом; кухонная плита, разожжённая докрасна всё время подкидываемыми поленьями, сложенными аккуратной грудой в сенцах… На кухне, куда мы, дети, постоянно забираемся, мать выбирает груду мороженых рябчиков, твёрдых как камень, принесённых нашим постоянным поставщиком мяса, дичи и рыбы — торговцем «вразнос», бойким ярославцем, или на той же кухне мы застаём регулярно появляющегося за очередной помощью спившегося чиновника Михаила Ивановича, которому почему-то мой отец считает своим долгом помочь, хотя известно, что Михаил Иванович всё ему данное сейчас же пропьёт; по своему «гриму» — это Любим Торцов из «Бедность не порок»; он получает то пальто, то пиджак, то рублёвку и исчезает, торопливо допивая ненужный ему стакан чая с сайкой от Филиппова… Мать советуется с кухаркой о предстоящем завтраке, к которому соберутся обычные завсегдатаи. Это Иван Ильич Барышев, он же известный Мясницкий, популярный поставщик бойких водевилей, идущих «у Корша», он же неутомимый фельетонист местной «жёлтой» прессы… Впрочем, тогда ещё такую прессу не называют «жёлтой». Другой посетитель — Михаил Александрович Саблин из «Русских ведомостей», старый русский либерал; его внук докатился ко времени революции до анархизма… Саблин весельчак, как и Барышев, хватает нас, детей, на руки, грозит выкинуть в окно, мы пугаемся. Помню и известного издателя календаря Гатцука, типографа Родзевича, присяжного поверенного Павла Михайловича Бельского, постоянно баловавшего нас, детей, подарками. В разговоре упоминаются имена других знакомых отца: Козьмы Терентьевича Солдатенкова (московский миллионер!), Плевако.

Общее смятение при известии об убийстве Александра II. Коронация Александра III; мы сидим на специально возведённых трибунах. События общие и семейные мелькают в памяти отрывками.

Отец — человек «американской складки», всю жизнь что-то делал, что-то «предпринимал», издевался над теми, кто предпочитал «стричь купоны», любил создавать, творить, имея в виду «общую пользу». Согласно общему уклону тогдашней интеллигенции он тянул влево, но как-то без системы и плана. Николая I он называл иногда в раздражении «Николаем Палкиным», о «декабристах» отзывались у нас дома с почтением, но, гуляя по Тверскому бульвару, и отец и мать часто с неудовольствием замечали: «Невозможно стало гулять по бульвару, один простой народ!»

У отца была широкая натура: пойдёт или чаще поедет в Охотный ряд — это известный рынок в центре Москвы — и накупит всего столько, что хоть целую роту кормить. Отец «издательствовал», завёл свою типографию, увлёкся этим делом, стал «специалистом» и, наконец, принял должность заведующего городской типографией, чтобы по просьбе городского головы, его приятеля, «навести там порядок»! У отца была репутация отменно честного человека, да он и был при многих недостатках своих, вполне, впрочем, человеческих, отменно идеалистически честным человеком.

Я ещё не поступил в кадетский корпус, когда мы переехали из собственного дома на казённую квартиру, отведённую отцу по его новой должности. Эта квартира помещалась тогда как раз в том самом надворном двухэтажном угловом флигеле, выходящем в Гнездниковский переулок из огромной по размерам внутренней дворовой площади, занимаемой различными строениями на территории московского градоначальства (тогда обер-полицеймейстера!), где после было помещено Отделение по охранению общественной безопасности и порядка в г. Москве.

Таким образом, вступая в 1912 году в должность начальника этого отделения, я входил в тот самый дом, часть которого была некогда квартирой, где я провёл несколько прекрасных лет моего «детства и отрочества»!

Какая волна воспоминаний нахлынула на меня, когда я входил в качестве начальника в ту часть дома, где расположена была теперь канцелярия отделения, а тогда это были: наша общая для трёх братьев детская, гостиная, спальня родителей; в нашей столовой теперь был кабинет моего помощника. Каким маленьким показался теперь небольшой садик у дома и каким поместительным казался он нам, детям, раньше, когда мы играли в казаки-разбойники, в палочку-выручалочку, в бабки, в городки!

Вот я подхожу к столу помощника делопроизводителя; этот стол стоит примерно на том самом месте, где стояла моя кровать в нашей детской… Этот чиновник почтительно докладывает мне что-то о своей службе и о ряде его текущих занятий, а я под роем нахлынувших воспоминаний гляжу на старый паркет этой комнаты, который около четверти века тому назад был ареной наших детских игр; вот изразцовая печь, несомненно та же, об угол которой незадачливо как-то ударился головой наш гувернёр-француз месье Кондамин, живший у нас в доме «для практики во французском языке»; ударился, потому что мой брат дал ему подножку и был за это примерно высечен…

Я, невольно улыбаясь этим воспоминаниям, иду дальше, слушаю доклады подчинённых, но сам весь в прошлом…

Громадная по объёму площадь, занимавшаяся московским градоначальством и выходившая своей парадной стороной на Тверской бульвар, а другими в смежные: Большой и Малый Гнездниковские переулки, принадлежала во время Наполеонова нашествия старинной дворянской семье, фамилию которой я теперь не припомню. Маршал Бертье расположился со своим штабом в главном доме, постройки, кажется, Кваренги, со всей импозантностью его классического стиля во внешней и внутренней декоровке зданий и со всей непригодностью его к чисто бытовой стороне жизни. Прислуга маршала и различные чины его штаба разместились в многочисленных флигелях этой старой помещичьей московской усадьбы, расположенной в центре столицы. Наша скромная квартира тогда, в 1812 году, была отдана или, вернее сказать, «реквизирована» под поварскую часть штаба маршала. Этот двухэтажный флигель, выходящий в Большой Гнездниковский переулок, был расположен углом, из окон второго этажа они могли любоваться огромным садом особняка известного Лианозова.

Отец мой, «разойдясь во взглядах» на управление делами типографии, оставил сам эту покойную и хорошо оплачиваемую должность в 1889 году и снова пустился в различные дела: выстроил дом, прежний дом продал, стал издавать газету, издавал первый по времени «Энциклопедический словарь», потерял на этом предприятии почти всё состояние и уехал по приглашению известного Табурно на постройку сибирского железнодорожного пути.

Городскую типографию вскоре перевели в отдельное помещение, насколько я помню, в Козицком переулке, а в этот двухэтажный флигелёк разместили отделение по охранению общественной безопасности и порядка, причём квартира начальника отделения стала занимать внутреннее крыло этого флигеля.

В административном отношении Москва была управляема с отеческим попечением, ибо древняя столица проявляла в 80-е годы все те внешние признаки политического затишья, которое было так характерно для царствования Императора Александра III.

«Хозяином» первопрестольной был князь Владимир Андреевич Долгорукий; я его часто встречал на улицах едущим в покойной коляске. Старичок был аккуратно «приготовлен» для публичного появления своим камердинером и, главное, парикмахером (слово это было весьма кстати в этом случае: князь носил парик!): тщательно нагримирован, усики подстрижены…

У нас дома за столом я слышал, как фрондирующий отец говорил многозначительным тоном: «А Андреев-то, совсем погибает: всю прибыль Долгорукий съедает!» Андреев был владельцем большого в то время винно-гастрономического магазина на Тверской площади (позже Скобелевская!), как раз наискось от дома генерал-губернатора. Злые языки утверждали, что Андреев никак не может получить с князя Долгорукого деньги за поставляемые продукты к генерал-губернаторскому столу.

Помню хорошо обер-полицеймейстера генерала А.А. Козлова; он бывал у нас в доме; из административных лиц у нас бывали популярный полицеймейстер генерал Огарев и правитель дел канцелярии обер-полицеймейстера Соболев; это был очевидно человек всесильный и знаток дел, но однажды скромно ответил отцу: «Я только чернильница Его Превосходительства!»

Полиция в то время была как-то «не на виду»!

Театр занимал огромную роль в столичной жизни того времени, как и крупные рестораны, и театральная жизнь, её нравы, её герои были излюбленными и неизбежными темами как домашних бесед, так и в прессе.

Итальянская опера и своя, доморощенная, но блещущая талантами оперетка Лентовского с его знаменитостями: Зориной, Бельской, Родоном, Давыдовым и позднее Клементьевым — собирали полные залы…

Летом москвичи ехали в «подмосковные» дачи. С начала мая тянулись по улицам возы с домашним скарбом и городской мебелью; москвичи покидали свои квартиры до осени. В этих «подмосковных» бывал неизбежный «танцовальный круг» с весьма невзыскательной публикой и с совсем плохим оркестром, а то и просто «под рояль»; публика — молодёжь — танцует кадриль, мазурку и вальс, прямо на пятачке круга. Расходятся по домам засветло.

Было тихо: грабежей что-то не было слышно. Если и случалось, то почему-то говорили: «Здесь пошаливают!»

В нашей семье почти не было военных; мой двоюродный брат Леонтьев был отдан в кадетский корпус в Петербурге; не знаю, подействовал ли этот пример, но моего старшего брата вслед за этим «определили» в 3-й московский кадетский корпус, который оставался тогда последним «приходящим» корпусом; живущих в нём кадет не было вовсе. Это отдавало духом ушедших в прошлое военных гимназий.

Вслед за братом и меня отдали в тот же корпус. Я скоро догнал брата, а он, хотя и очень способный, но предельно ленивый, «подождал» меня, и мы окончили кадетский корпус одновременно.

С пятого класса я начал усиленно читать; дома поощряли чтение, театр и искусство вообще.

Главными моими увлечениями были чтение и рисование. Я поглощал неимоверное количество книг и много бумаги отдавал рисованию. Одно время стал подумывать о поступлении в Академию художеств, но убоялся (и справедливо!), что у меня нет подлинного дарования. Любовь и склонность к «изящным искусствам» у меня осталась навсегда, и когда в Москве 1917 года моя казённая квартира подверглась разгрому толпы, а затем была осмотрена какой-то скороспелой комиссией, то в одной из московских газет появился фельетон «Эстет», автором которого был небезызвестный литератор Осоргин, посвятивший его мне и, как ему казалось, ядовито высмеивавший две столь начальственные склонности: политический розыск и изящные искусства. Не знаю, было ли известно Осоргину или нет, что только благодаря моей благожелательной резолюции Осоргину разрешено было возвратиться в Россию из состояния подневольной эмиграции за границей. Дело происходило так: Осоргин проживал на положении политического эмигранта, кажется, в Италии, и, насколько я помню, не то в 1913-м, не то в 1914 году подал на Высочайшее имя смиреннейшее прощение, изложенное в удивившем меня тогда «униженном» тоне, о разрешении ему вернуться на родину. Прошение это поступило в порядке переписки на рассмотрение московского градоначальника, а последний передал его мне на заключение. Отлично понимая безвредность Осоргина, я составил благоприятную справку, и Осоргин возвратился в Москву. Должен сказать, что характер изложения осоргинской просьбы на Высочайшее имя — есть одно из его лучших литературных произведений!..

«Бесы» Достоевского и Лесков твёрдо определили моё тяготение к государственности, порядку и отвращение к нашей всё отрицавшей интеллигенции. Это настроение кристаллизовалось во мне с годами, и переход со службы в строю в Отдельный корпус жандармов не вызывал во мне каких-либо сомнений…

* * *

В кабинете моего помощника были собраны для представления мне офицеры, как состоящие в штате чинов отделения, так и прикомандированные к нему. В числе последних находился бывший начальник Витебского губернского жандармского управления полковник В.М. Ламзин, отчисленный от должности, по-видимому, «по несоответствию». Это был уже пожилой полковник, надеявшийся на восстановление своё в должности начальника какого-либо другого жандармского управления и так и не дождавшийся этого, а уволенный в отставку года через три после моего вступления в должность. Ушёл он с чином генерал-майора в отставке.

Остальные офицерские чины были преимущественно обер-офицеры. Среди них оказался ротмистр Якубов, с которым меня связывала юнкерская скамья в Александровском военном училище, но ротмистр тогда был на старшем курсе и взводным унтер-офицером, а я на младшем курсе и у него во взводе… Теперь роли переменились.

Из всех представлявшихся мне офицеров я знал только двух: моего помощника, мрачного по характеру и молчаливого ротмистра Турчанинова, и вот этого Якубова.

Расспросив каждого офицера об его прежней службе и о той отрасли дела, которая ему поручена в отделении, я обратился к ним с небольшой речью, в которой, как обычно в таких случаях, призывал к содействию мне в предстоящей работе, причём особенно отметил два фактора в наших будущих взаимоотношениях: я указал на то, что, давно считая Московское охранное отделение образцом среди розыскных учреждений, я намерен все силы употребить на то, чтобы эту репутацию отделения поддержать на должной высоте, и мне нужны знающие и интересующиеся розыском помощники; только такие именно офицеры смогут рассчитывать на дальнейшее продвижение, подтвердил я и как на второй фактор указал на то, что в моём лице они видят достаточно опытного розыскного деятеля, у которого они могут получать все нужные им разъяснения и указания.

Таким образом, внешнее, спешное ознакомление моё с моими подчинёнными произошло. Мне предстояло распределить время на служебные и различные официальные представления и визиты, на ознакомление с секретными сотрудниками, на очередные переписки и наиболее срочные и важные «дела» в отделении и на рассмотрение всего, связанного с ожидавшимся Высочайшим приездом.

Немедленно же началась моя страда. Для удобства и чтобы быть всегда на месте, я, в ожидании отъезда Заварзина, расположился «лагерем» в одной из комнат отделения. Мой предшественник не предложил мне разместиться в одной из восьми комнат моей будущей квартиры, хотя вся его семья состояла из двух лиц: супруги и его самого. Когда делопроизводитель отделения Сергей Константинович Загоровский по моей просьбе составил список лиц, которым мне надлежало, по его мнению, нанести официальные визиты, я просто пришёл в смятение. Если бы этому делу я уделил хоть часа два ежедневно, всё равно я смог бы окончить эти визиты, пожалуй, только к Рождеству! Я благоразумно сократил их наполовину, а потом ещё наполовину.

Немедленно по приезде в Москву я отправился к своему прямому и непосредственному начальнику, градоначальнику генерал-майору Адрианову, с которым мимолётно виделся в кабинете директора Департамента полиции.

В прошлом военный юрист, выдвинувшийся своею непреклонностью в приговорах по беспорядкам в среде нижних чинов в беспокойные 1905–1906 годы, Адрианов почему-то и кому-то показался способным так же непреклонно и твёрдо охранять порядок в Москве. Я застал его уже в качестве «опытного» администратора. При ближайшем знакомстве оказалось, что Адрианов прежде всего человек, не имеющий необходимых влиятельных и светских связей. Это был для высших кругов человек не свой. Ему надо было быть всегда начеку, держать нос по ветру, угадывать настроение, нравиться всем и заискивать у всех. Положиться на такого человека любому из его подчинённых было нельзя. Чувствовалось, что он предаст любого, если это понадобится в чьих-либо интересах. По натуре своей это был человек кабинетной складки. Толпы он не любил. По характеру сухой, малоприветливый, хотя и представительной наружности, у него не было интереса к делу. Поддержание «на улицах» порядка он предоставил своему помощнику, полковнику Модлю, который скоро приспособился к этой работе, и не будь он столь порывист и неуравновешен, он был бы вполне на месте. Административная часть градоначальства находилась в руках помощника по гражданской части, бывшего товарища прокурора Петербургского окружного суда Карла Карловича Заккиты. Это был мой старый знакомый по Петербургскому губернскому жандармскому управлению, где он наблюдал за производством жандармских дознаний.

Итак, оба помощника градоначальника оказались русскими немцами. Но если [б] кто-либо проследил лестницу их родословной, то несомненно установил, что один из них, хотя и полковник, был, как теперь принято говорить, не арийского происхождения, а другой несомненный латыш!

Вся канцелярия московского градоначальника была в ведении управляющего И.К. Дуропа, кажется, лицеиста по образованию. Его отец был известный составитель учебника тактики, по которому мы, юнкера всех военных училищ, обучались.

Дуроп-сын не отличался талантами и даже не мог управлять порученной ему канцелярией. Сам он никаких докладов градоначальнику не делал. Его заменяли делопроизводители, каждый по своему делопроизводству. Положение курьёзное, но Дуроп его переносил стоически. Адрианов его вообще не переносил, но терпел по другим причинам. У Дуропа были связи: его сестра, Ольга Константиновна, была женой С.П. Белецкого. Для такого человека, как Адрианов, это было решающим мотивом. Кстати сказать, жена Белецкого была прехорошенькая женщина.

Из шести московских полицеймейстеров особенно заметной и популярной личностью был уже пожилой русский, из греков, Золотарев. Я помнил его ещё с кадетских времён. В 1912 году он уже носил на груди, увешанной всевозможными, особенно иностранными, орденами, пряжку за сорокалетнюю службу в офицерских чинах. Человек он был общительный и ласковый в обхождении.

Двое из московских полицеймейстеров, генерал-майор Миткевич-Желток и генерал-майор барон Будберг, во время войны ушли на фронт. Состав наружной полиции, по крайней мере в его старших чинах, т.е. приставов, мало изменился с того времени, когда я служил в Московском жандармском дивизионе, и многие из них встретили меня как старого знакомого.

В разговоре со мной Адрианов отозвался очень хорошо о моём предшественнике и расспросил о моей прежней службе. Всё его внимание было сосредоточено, впрочем, на ожидавшемся Высочайшем приезде. Приём, оказанный мне, был сух и несколько холодноват. Приём, оказанный мне полковником Модлем, был совсем холоден. А «Карлуша» встретил меня как старого и доброго знакомого.

Я находился по своей должности в подчинении у градоначальника. Это было прямое и полное подчинение. По той же должности я находился также в прямом подчинении у директора Департамента полиции по всем вопросам, касавшимся политического розыска. Я находился, кроме того, в подчинении командира Корпуса жандармов по вопросам чисто строевого характера, поскольку я сам состоял в этом Корпусе, а несколько офицеров Корпуса числилось в моём отделении. Начальства было много!

Кроме этого прямого начальства я, по должности, имел ещё и другое начальство в лице «главноначальствующего» — должности, созданной в Москве во время войны и занимаемой двумя, по очереди, лицами, о которых речь впереди. Это были известный князь Феликс Юсупов, граф Сумароков-Эльстон и генерал от артиллерии И.И. Мрозовский. Я имел у них постоянные доклады, и их мнение обо мне, конечно, играло большую роль в моём служебном положении.

Оценить мою пригодность к службе мог и прокурор Московской судебной палаты, которому я освещал общее положение и общественное настроение, и, пожалуй, даже гражданский губернатор, которому я освещал те же вопросы. Впрочем, последние два сановника не были начальством в точном значении этого слова, но они могли оказаться в будущем начальством. Так, прокурор Московской палаты А.В. Степанов стал товарищем министра внутренних дел, московский губернатор Вл. Фед. Джунковский стал командиром Отдельного корпуса жандармов и товарищем министра внутренних дел по заведованию полицией. Оба они стали моими прямыми начальниками, имея уже оценку моей деятельности.

Такое обилие и разнообразие начальства и предполагаемых начальств требовало большой приспособляемости и уменья проникать в людские характеры. Это отнимало очень много времени от прямого дела.

Чтобы дать правильный ответ на вопрос, что представляло собою охранное отделение в Москве в то время, я должен разбить его на две части, т.е. дать оценку той секретной агентуре, которая находилась в то время в моём распоряжении, и тем чинам отделения, которые состояли в нём на службе.

Количественно число секретных сотрудников доходило примерно до ста человек. Конечно, сам начальник отделения не мог постоянно и регулярно видеться с таким количеством сотрудников. Просто не хватило бы времени. Да в этом и не было особой нужды. В распоряжении его состояло несколько жандармских офицеров, между которыми и было распределено руководство этими сотрудниками. Только наиболее серьёзная, важная, «центральная» по своему назначению агентура находилась в непосредственном ведении самого начальника. У каждого из жандармских офицеров, моих помощников по розыску, числилось примерно от восьми до десяти секретных сотрудников, причём эта агентура распределялась соответственно тем организациям, партиям или группам, которые она освещала.

Таким образом, секретные сотрудники, которые, скажем, освещали подпольную деятельность московской организации Партии социалистов-революционеров, находились в распоряжении и под руководством одного жандармского офицера; те сотрудники, которые освещали деятельность московских организаций социал-демократической рабочей партии, находились под руководством другого; освещавшие студенческие группы или вообще настроения в учебных заведениях Москвы находились в распоряжении третьего офицера и т.д.

Конечно, с моим вступлением в должность мне пришлось лично познакомиться, а в связи с ожидаемым Высочайшим приездом ознакомиться в спешном порядке, со всеми секретными сотрудниками. Если на каждое такое свидание с секретным сотрудником, происходившее на одной из пяти или шести имевшихся тогда конспиративных квартир, надо было потратить в среднем часа два времени, ясно, что я, при обременённости другими спешными делами, не мог провести это ознакомление раньше месяца. К тому же, многие из свиданий я должен был повторить, прежде чем окончательно передать сотрудника в непосредственное распоряжение кого-либо из подчинённых мне офицеров.

В 1912 году в связи с общим развалом подпольных революционных организаций в России более или менее энергично проявляла себя только московская организация социал-демократов. Других подпольных групп, собственно говоря, не было, не могло быть, а если они и были, то на бумаге, а не в жизни.

В связи с этим общим положением секретная агентура Московского охранного отделения того времени была наиболее сильной именно по освещению деятельности московских организаций эсдеков.

Я должен отметить, что ко времени моего вступления в должность начальника отделения оно обладало исключительно сильной и осведомлённой агентурой по освещению как местного большевистского подполья, так и тех меньшевиков, которые как-то и что-то старались организовать по кооперативному движению.

Впрочем, достаточно назвать имя известного Малиновского, по ремеслу слесаря, по званию члена Государственной думы и по скрытому положению — секретного сотрудника Московского охранного отделения, чтобы получить ясное представление о том, насколько полно освещалось не только одно московское большевистское подполье, но и большевистский центр с Лениным во главе (пребывавшим в то время в Австрии) и многие из провинциальных организаций партии.