Снова раскопки в Москве
Снова раскопки в Москве
Итак, я снова в Институте этнографии. Как-то особенно тепло оттого, что и ученый совет избрал меня столь подавляющим большинством, и сотрудники института — особенно старые, кого я знал еще «тогда-тогда», — приняли меня буквально с распростертыми объятиями. Прежние аспиранты и докторанты теперь заведовали секторами, были старшими научными сотрудниками. И их доброе ко мне отношение как-то особенно радовало. Помимо всего возник и такой самоутверждающий ход мысли: «Наверное, я был им в свое время неплохим начальником, если сейчас они так ласкают меня». Массу ободряющих приветствий я получил и от людей, как будто бы мало знакомых. С Павлом Иосифовичем Борисковским, например, у меня были хорошие, но корректно-деловые отношения: он и жил далеко — в Ленинграде, и специальность имел далекую от моей: палеолит. Но при первом же случае он разыскал меня и долго участливо расспрашивал о том, как все произошло, радовался искренно вместе со мной, как близкий человек.
Конечно, были и такие, кому мое возвращение не понравилось; даже не в институт, а в археологи. Это можно понять: ведь мое возвращение в Академию наук было и неким щелчком в нос тем, кто меня выгнал. Дубынин и Розенфельдт, например, не могли даже скрыть своей злости; при первой же встрече Дубынин упрекнул (неизвестно кого — наверное, меня) за мое зачисление: «Как же, мол, так? Что же это делается?» Наверное, так же думал и Медведев, но держался подчеркнуто корректно. И они с Засурцевым стали дарить мне свои работы с надписями дружественными, почти нежными.
Может быть, почувствовали, что им не удалось избавиться от Рабиновича, что я вернусь еще к раскопкам в Москве. В таком случае они оказались прозорливее меня: я о раскопках в Москве не думал — слишком сильно мне, что называется, «дали по рукам».
Запрета на мои занятия археологией Толстов на этот раз не наложил и даже очень сочувственно отнесся, когда я сказал ему, что хотел бы продолжить работы Чернецова в Мангазее, что Чернецов просил меня об этом. И я начал готовить экспедицию в Мангазею. Далеко от Москвы.
И тут вдруг… Ах, опять это «вдруг» — не слишком ли часто я говорю так, хотя хорошо помню слова покойного папы, что «вдруг и чирий не вскочит».
Конечно, всерьез о больших раскопках в Кремле я не думал. Но маленькие около Кремля, еще работая в музее, провел все же после XX съезда, летом 1956 года. Как-то, проходя мимо Троицких ворот, увидел, что у их старинного предмостного укрепления — Кутафьи поставлен деревянный заборчик; сносят одну из суховских построек, и рядом уже вовсю трудится экскаватор. Порасспросил — оказывается, строят общественную уборную. Тоже знамение времени: недавно был открыт свободный доступ в Кремль, народ туда валом валил — ведь десятки лет не пускали. И вот пришлось срочно думать о санузле. У Кутафьи роют землю без всякого наблюдения. Не знаю, что было бы, если бы мы стали писать по этому поводу письма в высокие инстанции. А во главе Отдела охраны памятников архитектуры города Москвы стоял тогда Кузнецов — человек пожилой, опытный, но решительный. Он тут же запросто остановил эти работы, пригрозив заворчавшим было прорабу и экскаваторщику:
— Вот я вас оштрафую на пятьдесят рублей! (Такое право у него и в самом деле было.)
Выше дело не пошло: буквально через несколько часов музей начал раскопки. Пока дошло до коменданта Кремля, прошло несколько дней, и в раскопе отчетливо вырисовывались уже очертания древней набережной Неглинки. Комендантом был тогда боевой генерал-лейтенант Андрей Яковлевич Веденин — как оказалось, любитель и ценитель истории. Он отнесся благожелательно, посмотрел сквозь пальцы на то, что строительство из-за этого задержится, не теребил подрядную организацию. Несколько раз приходил лично посмотреть на откопанный нами высокий конический цоколь Кутафьи, на остатки подъемного моста XV–XVI веков. Иногда предварительно справлялся, не надо ли надеть комбинезон (черный культурный слой тоже произвел на него впечатление).
Так без большого шума мы впервые «пощупали» археологические памятники Кремля. Вот почему то, о чем я хочу рассказать, произошло не совсем «вдруг». Но все-таки, конечно, вдруг. Вдруг меня позвали к директорскому телефону, как раз когда я и не должен был быть в институте по расписанию, а оказался там случайно. Говорил сотрудник Оружейной палаты Гордеев:
— У нас во дворе Арсенала открыты остатки крепости Калиты. Приходите взглянуть. Мы вас встретим у Боровицких.
Как он, едва знакомый, вспомнил про меня? Как разыскал? Но было не до вопросов. Уже через полчаса я спускался в шурф во дворе Арсенала. И сразу же убедился, что Калитой здесь, что называется, не пахнет: в шурф попал белокаменный фундамент XVIII века, опиравшийся, как тогда обычно строили, на дубовые лаги и сваи. А поскольку еще летописец подчеркнул, что «град» Калиты был срублен «в едином дубу», уже с прошлого века всякие дубовые остатки в Кремле считались остатками стены, построенной Калитой в XIV столетии. Гордеев совершил ошибку, что называется, типичную, но проявил при этом недюжинную внимательность и настойчивость.
Выяснили все. Пожалели. Посмеялись — и вот меня уже провожают к выходу. По пути, случайно бросив взгляд во двор старого здания Оружейной палаты, я увидел… экскаватор, разбирающий груды щебня, какие-то развалины.
— А это что?
— Это, — сказали мне с гордостью, — расчищают площадку для строительства огромного нового дворца. Дворца съездов.
И тут же все, что называется, завертелось в бешеном темпе. В органах охраны памятников ничего об этом строительстве не известно. Как всегда, очень помог И. Э. Грабарь. Его авторитет преодолел все препоны, все опоздания. Срочно были выделены положенные по закону средства. Создана экспедиция — Института археологии, Музея истории и реконструкции Москвы, Института этнографии с Н. Н. Ворониным во главе и со мной в качестве его заместителя. Открытый лист дан на нас обоих.
И вот уже сижу на совещании в Кремле, в старом здании Оружейной палаты, превращенном в контору строительства. Присутствует сам Промыслов. Все говорят о том, как шире развернуть работы, как крушить… один я — о том, что вести их надо осторожно, чтобы не повредить памятников, что нужны археологические раскопки.
— Не могу вам ничего обещать, — начальственный баритон непреклонен. — Вряд ли удастся провести эти ваши раскопки. Тут не до археологии.
— Проведем, — подал я самоуверенную реплику. Все-таки был еще относительно молод — едва за сорок.
И мы провели. Сначала приготовились к самому худшему: что сейчас же пустят мощные землеройные машины, и мы сможем лишь зафиксировать какие-нибудь жалкие остатки. И то при условии сверхповоротливости, если сделаем заранее сетку и геодезическим инструментом можно будет быстро засечь хотя бы более или менее точное местонахождение памятников. Эта сетка, отпечатанная в нескольких сотнях экземпляров, наверное, лежит где-нибудь в архиве как документ методики и отнюдь не напрасных, но, к счастью, несбывшихся опасений.
Как часто бывает, с началом строительства замешкались: то проект уточняют, то рабочие чертежи не выдали, то выяснилось, что для уточненного проекта коммуникации не подходят, и надо вновь вручную перекладывать кабели.
Словом, мы получили летом 1959 года два месяца полноценной работы. Наученные зарядьевским опытом, сразу привлекли студентов разных вузов Москвы — и в рабочих недостатка не было. Используя уроки Новгорода, поставили транспортер. Словом, сумели пройти на территории будущего здания два раскопа, открыть царицыны палаты XVII века, а главное — древний слой города XI–XIII веков с остатками строительства деревянных домов и множеством интереснейших древних предметов.
И очень много важного удалось уловить уже позже — при земляных работах, которые вело строительство в 1959–1960 годах. В одной траншее у самого угла Большого Кремлевского дворца вдруг ясно вырисовался на желтом песке стенки большой черно-коричневый треугольник, обращенный вершиной книзу. Это был самый древний ров, защищавший западную оконечность мыса — самое древнее московское укрепление XI века. А в черной стенке котлована строительства недалеко от здания Арсенала мы также увидели светло-желтый профиль песчаного вала середины XII века. И напротив Потешного дворца экскаватор задел сооружение из мощных дубовых бревен — крепление подошвы этого вала. Тут понадобилось вмешательство коменданта.
— Это очень важно? — спросил только Веденин.
— Очень.
— Позвать ко мне командира полка! — сказал он совсем другим голосом своему адъютанту.
Стояла поздняя осень — конец октября. Грязь на строительной площадке можно себе представить. И вот по этой грязи шагал, соблюдая возможную осторожность, высокий стройный щеголеватый полковник в полной парадной форме: в светлой длинной шинели, подпоясанной золотым шарфом, в ярко начищенных сапогах. Приказ генерала застал его как раз во время строевой подготовки к октябрьскому праздничному параду.
— Сколько нужно людей, чтобы справиться в кратчайший срок? — спросил меня Веденин.
— Если будет человек тридцать — за воскресенье расчистим (а была суббота).
— Послать завтра с утра шестьдесят солдат в распоряжение археологов на целый день!
Полковник четко отдал честь и покинул площадку.
Теперь наше дело было только обеспечить 60 работников инструментами. И хоть своих мы давно распустили, в Институте археологии сложены были все лопаты вернувшихся экспедиций. Конечно, нам не отказали. И вот древнее основание крепостной стены полностью расчищено, обмерено, сфотографировано, снято для кино. Из Ленинграда срочно вызван Павел Александрович Раппопорт. Приглашен Михаил Николаевич Тихомиров — словом, срочно созван целый консилиум, установивший, что это крепость, и крепость древняя.
Так мы работали два года — в пыль и жару, в дождь и в снег. Старались спасти от разрушения все, что только можно было.
И вместе с тем — не мозолить особенно глаза начальству. Так, в первое же лето однажды в чем-то неуловимом почувствовалось напряженное ожидание. И нам велели убрать все отвалы — первый признак, что ждут начальство. И оно появилось путем, для того времени необычным. В небе вдруг завис ярко освещенный солнцем вертолет. Сел прямо на нашу площадку, и из него вышел… сам Н. С. Хрущев. Впервые видел я его так близко. Был он свежий, бодрый, улыбающийся. Верный правилу «не высовываться», я спустился в раскоп, а когда поднялся снова, вождь и его свита уже ушли куда-то. Хорошо, что не заметили наших работ: узнав потом об отношении Хрущева к памятникам культуры, я подумал, что скорее всего он велел бы прекратить раскопки: не до них теперь! Упрекал же он индийцев за то, что слишком много заботы уделяют своему Тадж-Махалу.
Сладостные годы раскопок, наблюдений; новые находки «в поле» и в лаборатории, при обработке полевых материалов… Удача! Удача в полном смысле слова!
Но разве бывает бочка меда без ложки дегтя? Где вы такую видели?
И моя радость, конечно, оказалась не без горечи, о которой нельзя здесь умолчать. Собственно, этот деготь, эта горечь появились едва ли не с первых дней нашей работы. Еще не было даже приказа об экспедиции, как в музей зашел — якобы просто так, «на огонек» — Розенфельдт, рассказал, что в Кремле будет строительство (музейщики едва сдерживали улыбку — для них это была уже совсем не новость) и что они с Дубыниным решили не упускать такой жирный кусок.
Но, видимо, Рыбаков не очень полагался на них в научном плане и предпочел не вмешиваться. Как именно шла эта закулисная борьба, я не знаю, но думаю, что исход ее во многом зависел от Н. Н. Воронина, а Николай Николаевич, хоть и был тогда очень болен, проявил присущее ему благородство, твердо держался договоренности со мной, дал этому делу свое имя и доверил мне ведение работ и дальнейшую публикацию.
Все же Дубынину с Розенфельдтом удалось провести в экспедицию «своего» человека — Т. В. Равдину. Во всяком случае, она сразу заняла позицию блюстителя интересов Института археологии, а на самом деле — Розенфельдта и Дубынина — и неотступного надсмотрщика надо мной. Ее злая, тупая настойчивость чувствовалась каждый день, каждый час работы. За моей спиной все время стоял человек, который был рад нашим неудачам, будировал и тщательно доносил обо всех промахах. Но все это отлично совмещалось с обыкновеннейшим бабьим любопытством, жадностью к деньгам, к еде, стремлением делать во время работы свои личные дала. Она часто отпрашивалась (и я ее, конечно же, с удовольствием отпускал), но никогда не опаздывала к обеду в кремлевскую столовую. Всем ясно было, что руководство раскопом ей поручить нельзя, и поэтому Равдиной пришлось довольствоваться в экспедиции второстепенной ролью. Тем большую активность развила она после окончания работ, не останавливаясь перед подчисткой приготовленных для выставки чертежей. Чтобы покончить с этим неприятным сюжетом, скажу, что при научном отчете на заседании сектора разразился неприличный скандал, в котором и я вел себя отнюдь не лучшим образом: наговорил резкостей и сам выслушал их еще несравненно больше не только от Равдиной, но и от Соловьевой, и от Розенфельдта, и от Дубынина, и от Медведева.
— Во-от! — удовлетворенно и наставительно протянул Засурцев.
В «Советской археологии» это заседание отразилось целыми тремя статьями[155]. Воронин, как всегда рыцарски, подписал статью вместе со мной (статья была вполне корректной — я поостыл уже). Векслер нас поддержал, а Равдина ругала меня в лучших традициях 1930-х годов, когда противника, что называется, «лаяли» — обвиняли во всех смертных грехах.
Прошло больше двадцати лет, но до сих пор мне обидно, что не сдержался тогда, на заседании. А в журнал этот не дал с тех пор ни одной статьи — так обиделся на пропущенный равдинский мат. Журнал, впрочем, исправно выходил и выходит. Но на полке (и не у одного меня) стоит том «Материалы и исследования по археологии Москвы» — «Древности Московского Кремля», который мы с Н. Н. Ворониным выпустили почти десять лет спустя[156]. В нем статьи сотрудников экспедиции о раскопках в Москве, публикации их материалов и никаких резкостей. Никаких.
Москва — Мозжинка, апрель — май 1985 г.