Новгород 1952
Новгород 1952
Осенью 1952 года мне попал в руки сборник военных рассказов советских писателей. Перед рассказом «Тициан» поразило сочетание имени и фамилии автора: Вениамин Каверин. Конечно, я знал писателя В. Каверина, зачитывался «Двумя капитанами», не сомневался, что псевдоним — по гусару Каверину, которого Пушкин просил забыть «минутной резвости нескромные стихи»[142] — и гусару вовсе не подходило имя Вениамин. И вот, оказывается, его зовут Вениамин. Нужно бы уж и имя взять псевдонимное, как Андрей Печерский или Максим Горький.
И буквально через день-другой после «Тициана» меня позвали к телефону.
— Здравствуйте. Это говорит писатель Каверин.
— Простите, как ваше отчество? (Вениамин-то уж засел в памяти.)
— Александрович. Понимаете, я пишу пьесу про археологов. Хотелось бы кое о чем с вами проконсультироваться.
— К вашим услугам.
Мы встретились. Я представлял себе, что он похож на своего героя Саню Григорьева — такой крепкий, мужественный блондин. А пришел небольшого роста, изящный, даже несколько изнеженный, худощавый брюнет, смуглорумяный, с большими карими глазами. Хорошая книга располагает читателя к автору. Автор — как бы уже знакомый, с которым мы немало и хорошо поговорили. И я отнюдь не был разочарован несходством Сани и Вениамина Александровича. Как-то сразу подпал под каверинское обаяние. Что в нем пленяло? Пожалуй, этакая умная интеллигентность.
Разговор шел в тесном археологическом кабинете музея[143], и мои сотрудники принимали в нем живейшее участие. Этим молодым женщинам гость явно понравился. Не помню уж, какие технические вопросы интересовали Каверина — кажется, что именно делают археологи на раскопках, какие употребляют инструменты? Словом, каковы могут быть положения действующих лиц, авторские ремарки? Тогда впервые были открыты берестяные грамоты, и, конечно, в пьесе их тоже находили. Вениамин Александрович решил съездить в Новгород, посмотреть, как это делается в натуре. И пригласил меня с собой: в машине нашлось место.
— Михаил Григорьевич, поезжайте! Ведь вам это самому так интересно! И конечно Федор Иванович вас отпустит! — Это была реплика Вилены Качановой. Ее лучистые глаза аж засверкали.
И в самом деле — могли я упустить такой случай? Посмотреть раскопки и, главное, Новгород, любимый город, который я восемь лет назад видел в развалинах, заросшим сорной травой!
Утром погожего осеннего дня Каверин заехал за мной. В последний момент Лидия Николаевна не смогла поехать, и в машине было только трое — шофер, Вениамин Александрович и я. Болтали непринужденно. Вениамин Александрович то и дело смеялся какими-то короткими очередями: «А-ха-ха!»
За Торжком погода испортилась, полил дождь. Вениамин Александрович сменил шофера у руля. Разговор завял, и я даже вздремнул на заднем сиденье. Проснулся оттого, что машина делала крутые виражи. И не успел я прийти в себя, как мы уже лежали в кювете вверх колесами.
— Мотор! Мотор выключите! — это был голос шофера.
— Сейчас! Вот руку высвобожу. Вы не ушиблись? — это мне.
— Нет, но, кажется, подавил все яйца (я взял с собой по старой памяти еду).
— Хорошо, что свои остались целы, — подал реплику шофер.
Да. Мы отделались, что называется, легким испугом.
Открылась только одна дверца, через которую мы все протиснулись наружу.
— Попробуем поставить машину. Вон и вага лежит, — сказал шофер.
Притащили эту жердь, кое-как подвели ее под низ, дружно повисли на дальнем конце — и — крак! — наша вага сломалась. Других подручных средств не было.
К счастью, нам недолго пришлось понуро бродить вокруг перевернутой машины. Проезжий грузовик зацепил, потянул — и вмиг поставил ее на колеса.
— Как же ты, друг, перевернулся? — спросил коллегу водитель грузовика.
— Это я тормознул, — быстро сказал Вениамин Александрович. — То шла дорога торцовая, а тут выехали на асфальт. Мокро. Заскользили. Ну и…
— Хе-хе-хе! Никогда нельзя резко тормозить! Чему только вас учат в этих школах?
Чувствовалось, что он доволен и, наверное, весь вечер будет рассказывать, как частник тормознул.
Эпизод этот нас задержал, и в Новгород приехали уже поздно. Дождь все шел. За окном машины мелькали какие-то большие каменные дома, улица почти как в Москве, ничего знакомого новгородского. Вспомнилось, как в газетах ругали академика Щусева за то, что он заботится о самобытности старого города, когда людям жить негде. Конечно, и гостиница была не та уютная, где останавливался Арциховский и где мы, бывало, обедали. Впрочем, я не мог тогда даже огорчаться всем этим — так хотелось спать.
То ли сработала лауреатская медаль на лацкане каверинского пиджака[144], то ли на самом деле было свободно, но нам сразу дали двухместный номер, и мы добрались наконец до подушек.
Разбудил меня резкий стук в дверь. Темно.
— Откройте! Я коридорная. Постояльца привела.
— Здесь же нет места.
— А вы поглядите на другую койку.
В самом деле, я в номере был один. Каверин, как выяснилось, не вынеся моего храпа, перебрался в одноместный. До сих пор остается загадкой, как он сумел, уходя, запереть дверь изнутри? Я снова заснул мертвым сном…
— Почему вы здесь? Почему не на раскопках?
Вениамину Александровичу нужно было что-то срочно отправить, и на почте мы сразу повстречали Кислова и Медведева. На раскопки пошли уже вместе. Я много слышал о раскопках большими площадями, даже видел фотографии и кинофильмы, но то, что открылось в натуре, поразило меня, как неожиданность. Все раскопы, которые мы вели в Новгороде раньше, все они, вместе взятые, уместились бы в одном углу этого огромного котлована. На дне его был перекресток улиц: две мостовые из добротных плах величиной едва ли не с целое большое бревно пересекались, образуя гигантскую неправильную букву X. Они были тщательно расчищены, подметены, отделялось, что называется, бревнышко от бревнышка.
А вне мостовых в раскопе кишел людской муравейник, господствовал хаос, столь милый сердцу археолога: торчали срубы и отдельные бревна, многие сооружения уже обрисованы, другие — еще в стадии головоломки, постоянно решаемой археологами, открывшими в земле пока «что-то» и выясняющими, что же это такое.
Но было и еще новое для меня — то, что позволило вести такой огромный раскоп: тут и там поднимались к небу носы транспортеров, доставлявших землю на борт, откуда ее удаляли уже другие механизмы. Механизация скромная даже по тем временам. Но какая нужна была смелость, чтобы применить машины в археологии, гордившейся уже сотню лет тем, что все делается руками, каждый ком земли проходит через руки человеческие. И сколько изобретательности, чтобы эту последнюю традицию все-таки сохранить!
К борту нас подвел сам Колчин (Арциховского в городе не было). Сказал несколько вежливых слов о преимуществах техники и величественно нас оставил. Во всем сквозило неодобрение: что приехали, не спросясь. Тем более невежливо, не спросясь, спускаться в раскоп, а Боря спуститься не предложил. Потоптавшись смущенно какое-то время на борту, мы решили все же действовать. Бог знает, достигли бы мы успеха, если бы я не увидел внизу Гайду Авдусину в знакомом раскопочном обличье.
— Боба нас не пускает вниз.
— Да ладно уж, спускайтесь.
А внизу еще интереснее. Ежеминутно находят вещи. И Каверин смог видеть воочию, как их регистрируют, как сбегаются к интересным, как третируют «массовку» — что, мол, о таком шуметь. Да ведь при таком размахе работ тут едва ли не все стало массовкой. Кроме грамот, разумеется, хотя и их уже немало. Трудно было уйти, не окинув еще раз взглядом эту мощную панораму раскопок, веселых и в серый день.
— А что делает на раскопках Борис Александрович?
— Как — что? Он заместитель Арциховского. Руководит раскопками.
— Но что он делает при этом? Сидит? Стоит? Что-то я его больше не видел.
— Ну, не знаю, куда он пошел. Но больше всего, пожалуй, ходит и смотрит. Грубо говоря, он должен все воспринять — от глаз к мозгу и сердцу. Все видеть, продумать, прочувствовать. В этом трудность и прелесть нашей работы.
— Знаете, я очень много получил сегодня. Я думал, что археологи — худощавые аскеты. А это здоровые ребята в ватниках, краснолицые. Особенно тот русский богатырь (ему запала в душу фигура Петра Засурцева)! Как они сразу набросились на вас: почему не на раскопках?
Вечером все руководство экспедиции собралось в номер к Каверину. Вениамин Александрович читал пьесу. Обсуждали ее как-то сдержанно. Нужно сказать, что перед тем Колчин и Медведев намекнули мне, что надо бы писателю устроить для них прием — настоящий, с угощением. Каверин, которому я этот намек, конечно, передал, пропустил его мимо ушей. И на столе ничего не было этакого. И хотя Гайда, Кислов и Янин отнеслись с интересом, это не расшевелило остальных. Но все корректно: задавали вопросы, делали замечания. Все.
Новгород воскрес из развалин, пожалуй — похорошел, но для меня все же был едва узнаваем. Эти одинаковые желтые многоквартирные дома. Новый мост через Волхов намного шире и, вероятно, совершеннее по конструкции. Но моя душа тосковала по торчавшим кверху фермам старого моста, через который столько хожено!
Лишь на другой день я перешел на Торговую сторону. Оторвался от Каверина, пошел бродить один. И нашел все же знакомые дома, хоть и сильно изменившиеся при восстановлении. Церкви еще не совсем воскресли, но подправлены. Почти все — в лесах. Прошел по Посольской улице к старому валу. Но нет на горизонте привычного силуэта Нередицы: она лежит в развалинах.
Настал все же такой момент, когда я четко ощутил себя в старом Новгороде. Возвратившись на Софийскую сторону, у Аркажа-монастыря. Маленькая церковь почти закрыта деревьями. Буйство осенней листвы всех оттенков — от бледно-желтого до ярко-красного. И хотя до войны бывал в Новгороде летом, когда листва зеленая, именно эти свежие пожелтевшие листья вернули мне тот, старый Новгород.
И Юрьев монастырь. Может быть, потому, что купола его и раньше были ободраны, еще Каргером. Когда-то сюда причаливала наша лодка… До Перыни я не дошел.
На обратном пути повстречался Каверин уже в машине: погнутую вчера дверцу починили.
— Я вас очень понимаю. Вам непременно надо было побывать здесь одному. Как мне во Пскове.
И мы поехали в Антоньев, где тоже было все по-старому.
Ранним по-осеннему вечером Кислов показывал нам вещи.
— И очень много здесь ваших любимых вещей с надписями, — сказал он, видимо, вспомнив наши раскопки в Москве.
Да. Новгород и Москва — обе мои привязанности. Первая — как светлая юность, вторая — как рана, еще не затянувшаяся.
Как замечательно, что мне привелось еще раз побывать в Новгороде. Работать здесь уже не тянет — слишком болит еще Москва. Да и все здесь уже далекое все-таки. И нет никого, с кем прежде работали. Кроме Артемия. А его-то я здесь и не увидел.
Рано утром попытался разыскать Вантуриных. От домика их нет и следа. Кто-то сказал, что Татьяны Васильевны нет уже на свете, а мужа не стало еще раньше.
Днем выехали из Новгорода, и не только я был в элегической задумчивости. Кажется, и Каверину было немного грустно. Помалкивали до самого Валдая. Уж среди озер нельзя было ехать, не восхищаясь громко. А там пошли и другие разговоры — о Новгороде, об археологии, об общих знакомых, просто о людях, наконец — о литературе. Вениамин Александрович отнюдь не был высокомерным мэтром. Много лет спустя понял я, как был неправ, например, в оценке Зощенко, но он тогда не показал всей поверхностности моих суждений, хоть, кажется, было легко. Рассказывал он и о себе. Тут я узнал и его допсевдонимную фамилию — Зильбер.
И, уже подъезжая к Москве, вдруг:
— Только вы, Михаил Григорьевич, не говорите, что мы перевернулись. Уж простите меня за это.
— Что вы, Вениамин Александрович! Да стоит ли об этом говорить? Поверьте, я отнюдь не считаю это происшествием.
— Правда? — он явно обрадовался.
С той поездки началась наша дружба, которая длится до сих пор.
Что же подружило нас — Новгород или Москва?
Пожалуй, все-таки Москва. Как-то я спросил Вениамина Александровича, почему он обратился за консультацией именно ко мне.
— Знаете, у меня есть приятельница-археолог. Она работает в Музее изобразительных искусств. Я спросил у нее, с кем бы посоветоваться. Она сказала о вас: его затирают и уже совсем затерли.
Так, значит, вот кому я обязан этим путешествием в Новгород и новой (теперь уже старой) дружбой! Светлане Ходжаш!
А Новгород я повидал (не скажу, чтобы был там) еще раз почти через четверть века. Это была прелестная поездка по Пушкинским местам и на Псковщину, как раз в каверинские места. Завернули и к Новгороду. Постояли, может быть, час, даже меньше. Побывали в Кремле и видели с берега Волхова Софийскую сторону. Восхитила работа реставраторов, но все же в памяти впечатление — как от туристской открытки: красиво — и только. Нет, если удастся, поеду в Новгород еще хоть раз.
Николина гора — Москва, 8–17 августа 1982 г.