Мой Ленинград

Мой Ленинград

Конечно, мне нравится Адмиралтейская игла. И Исаакий. И Медный всадник. И Биржа. И Генеральный штаб. И Невский. Но мой Ленинград все же не этот, не парадный. Ближе мне ленинградская обыденность. Так я чувствовал этот город смолоду, и с годами, чем больше узнаю, тем милее мне его обыкновенные улицы и переулки.

Прежде, куда бы ни шел, я старался пройти по Невскому, теперь сворачиваю с проспекта, как только могу, утомленный его блеском, шумом толпы. Конечно, не по Садовой, не по Литейному — там тот же шум и толкотня, а красоты той нет. Норовлю уйти в какую-нибудь тихую улицу, поближе к каналам.

Сколько шагов я сделал от Казанского собора? Сто? Двести? Уж, во всяком случае, не больше трехсот. И в маленьком кафе — о чудо! — не только что нет очереди, но можно даже выбрать любой столик! Сяду, пожалуй, вон там, неподалеку от трех длинноволосых бородачей, ожесточенно, хоть и негромко, о чем-то спорящих за газетами и бутылкой шампанского. Или нет, зачем мне дым от их папирос? Пойду туда, к другому полуотворенному окну.

Пока я попиваю свой кофе, похрустываю фирменными сырными палочками, бородачи уже уходят, унося с собой недопитую бутылку. Наверное, домой: это не приезжие, те не стали бы носиться с бутылкой по городу. И в кафе — почти никого. Похоже, что туристы о нем и не знают — здесь бывают только завсегдатаи. Вот эту парочку я уже встречал. Но тогда они так были увлечены друг другом, теперь разглядывают меня. Тоже, наверное, думают: «Знакомая борода! Уходи, противный, скорее!» Пожалуй, и в самом деле пойду. Надо же иногда доставить людям удовольствие…

Ах, этот северный свет!

Половина одиннадцатого, а светло, как у нас бывает в семь. Любимый мой час, когда день сходится с вечером, здесь в это время года чудесно длится. Свет мягкий, почти без теней, небо бледно-голубое. Слева, за деревьями различаю изящные купола Николы Морского, стройная колокольня его смотрится в воду канала. На маленькой площади как будто бы все дома одинаковые — ни старые, ни новые, без возраста. Но вот на глухом окне одного — мраморная доска: полтораста лет назад на сборищах кружка «Зеленая лампа» здесь бывал юный Пушкин. Значит, немолод дом, хоть с некоторым трудом я нахожу в его наличниках что-то от ампира.

Набережная Крюкова канала ведет меня позади громады Мариинского театра к Новой Голландии, которая, однако, совсем не новая. Туристам ее не показывают. Гранитные плиты набережной кое-где утрачены. А на том берегу Мойки только у самой воды виднеются верхушки частокола деревянных свай, но зеленый откос, право, не хуже любой облицовки. Вода как будто стоит. И в других местах она не отличается чистотой, а здесь еще как бы поросла легким седым пухом — это от тополей. А тут и обычная ряска, и водоросли тянутся со дна. Есть что-то мило уютное в этой заросшей, давно не чищенной заводи.

В громаде старых пакгаузов повыбиты стекла, повывалились кирпичи. Но здание по-прежнему величественно и по-своему красиво. Особенно — эта обрамленная колоннами высокая узкая арка над идущим откуда-то изнутри каналом. Сам канал выложен камнем, а поперек протянуты какие-то бечевки; на одной висит самодельная табличка: «Проход воспрещон». Так и написано: «воспрещон», через «о». Что за блажь? Кто пройдет по воде «яко по суху»? А! Наверное, это писал какой-то моряк: ведь одни только моряки не ездят и не плавают, а «ходят» по воде.

Видится в том поперечном канале старинный корабль, какой-нибудь галион, только что разгрузившийся. Вот сейчас войдет он, плавно разрезая своим острым носом эти спокойные темные воды, под арку, и трепещущие флажки на верхушках его мачт едва не коснутся ее дуги, и форштевень натянет и разорвет бечевки, и дощечка с надписью «воспрещон» смачно шлепнется вниз…

Синяя табличка: «Мост Храповицкого». Стрелка велит машинам поворачивать направо. Пойду прямо, куда им нельзя! Как-то приятно знать, что улица только для пешеходов, хоть автомобилей в этот час все равно почти нет. Но через короткий квартал и моя дорога повернула направо. Улица Красная — прежде Галерная. Дома здесь разные. Есть «модерн» начала нашего века. Но больше домов «без возраста», таких же, как и у Николы Морского. На углу — классический особняк какого-то большого барина. Однажды я заходил уже сюда любоваться росписью зал. Говорили, что графа Бобринского. А почти напротив — доска из уральского камня: здесь жил и трудился на благо отечественной медицины Сергей Петрович Боткин. Так вычурно сказано, что невольно начинаю искать глазами «ять» в слове «Сергей», твердый знак в словах «Петрович» и «Боткин». Нет, орфография новая. Просто, наверное, составлял надпись какой-нибудь седой профессор медицины, да еще в те годы, когда особенно стремились к месту и не к месту употреблять слово «отечественный».

Ускоряю шаг: не терпится подойти скорее к тому вон желтому дому. Ведь это ради него я прибрел сюда в белую летнюю ночь. Не очень он перестроен. Наверное, и в XIX веке это был не особняк, а дом, где сдавались квартиры, — сразу видно: они «выступают» и на фасаде. Посредине — арка ворот, по бокам — два подъезда, на втором этаже — два балкончика, внутри, я знаю, широкие лестницы и на площадках — высокие двери. Убранство фасада, однако, ампирное. Если пройти во двор, там еще и еще ворота: цепочка дворов, как часто бывает в Ленинграде. В первом дворе огромные двери старых каретников, теперь, конечно, приспособленных под гаражи. Да, это был хоть и не особняк, но барский дом. Квартиры тут сдавали не какой-нибудь мелкоте.

Почему я стремился сюда?

Да потому, что в этом самом доме жил Александр Сергеевич Пушкин. У последней его квартиры на Мойке, где я прежде обязательно бывал каждый раз, как приезжал в Ленинград, всегда толпа — не пробьешься. Только здесь, на Красной, я могу побыть с ним «наедине».

Не бродил ли он вот так же по светлым ночным улицам, не входил ли вот в этот подъезд, не у одного ли из этих окон писал потом:

Твоих оград узор чугунный,

Твоих задумчивых ночей

Прозрачный сумрак, блеск безлунный,

Когда я в комнате моей

Пишу, читаю без лампады,

И ясны спящие громады

Пустынных улиц, и светла

Адмиралтейская игла…[168]

Ведь он жил здесь как раз в 1831–1832 годах, всего за год до того, как закончил «Медного»!

Давно уж мне казалось странным, что Он выбрал именно адмиралтейскую иглу. Ведь был уже тогда в Петербурге другой, гораздо более импозантный шпиль — Петропавловского собора. И только в белую ночь я увидел, что шпиль Петропавловки — не «светлый», по крайней мере — со стороны Дворцовой набережной. На фоне неба эта игла как раз темная: солнце заходит позади нее.

Но если Пушкин писал в этом доме, то шпиль Адмиралтейства был для него и единственным: Петропавловская крепость отсюда совсем не видна, а тут он мог любоваться ясно вырисовывающейся в конце улицы светлой адмиралтейской иглой, возвращаясь домой с прогулки или просто выйдя на балкон… Да! Наверное, он занимал одну из этих комнат с балконом!

И теперь, через полтора века, на светло-голубом небе блещет в последних лучах заходящего солнца адмиралтейский шпиль.

Я выхожу из-под арки Сената, бреду мимо Медного всадника, вдоль Невы. Солнца уже не видно, но на небе, все еще бледно-голубом, на белых облачках лежит еще чуть розоватый отблеск его лучей. Вода в Неве светлосерая, как жидкое серебро. Над ней — силуэты Кунсткамеры, ростральных колонн, Петропавловской крепости. Сворачиваю по Зимней канавке «домой».

Вот и улица Халтурина. Нет, отсюда не видно. Пройду дальше, до Мойки. С широкого, горбатого Синего моста оглядываюсь последний раз на адмиралтейскую иглу. Да. И отсюда она — светлая.

Ленинград, июнь 1970 г.