Старый Гранат

Старый Гранат

Тверской бульвар, дом 9, квартира 17. Телефон 2–53–85. Далекое мое детство. Большая полутемная комната. Два высоких узких окна выходят в угол двора-колодца, из тех московских дворов, куда не заглядывает солнце. О том, что оно вообще светит, можно узнать только по трубе противоположного крыла дома: в солнечную погоду она бывает освещена.

По вечерам низко над большим квадратным столом в центре комнаты зажигается люстра, но углы всегда в полумраке. Вдоль стен — книжные шкафы, большой письменный стол, широкий диван с жесткими кожаными подушками. Странная для квартиры принадлежность — плевательница.

У стола — два больших, покойных кожаных кресла да несколько стульев. Как-то мальчиком я ночевал здесь, и двух сдвинутых кресел оказалось вполне достаточно для постели.

Комната мрачная, но хозяин ее — совсем не мрачный, просто почти слепой.

Игнатий Наумович Гранат, брат моей бабушки Фридерики Наумовны, дядя отца. Мы, дети, вслед за старшими тоже звали его «дядя Идл» (видно, таково было его еврейское имя), не величая дедушкой. Но он звал нас всех, независимо от возраста, всегда по имени-отчеству: Евгения Константиновна — это мою сестру Джеку; Михаил Григорьевич — это меня в восемь лет!

Это было далеко не единственное чудачество дяди Идла. Таким же чудачеством считалось в семье и то, что он, до слепоты близорукий и поэтому довольно беспомощный в домашних делах, наотрез отказывался не только стать членом семьи кого-нибудь из своих многочисленных племянников и племянниц, но и принимать какую бы то ни было помощь. Прошло почти пятнадцать лет, прежде чем он разрешил мне самому готовить на примусе яичницу для себя и для других его гостей. Отчасти его обслуживала домработница (самого этого слова, вошедшего тогда в обиход, старик не употреблял: называл ее «моя помощница»). Она приходила раза два в неделю убрать в комнате и приготовить несложный обед. Но все остальное он делал для себя сам, включая покупки, которые в те годы не так-то просто было делать. Это повседневное житье-бытье одинокого слепого человека требовало большой настойчивости и порой настоящего мужества.

Но не меньшего мужества требовала постоянная работа Игнатия Наумовича, которую он вел почти до смерти, — редактирование Энциклопедического словаря Гранат, того самого, тисненные золотом корешки которого и сейчас украшают полки многих библиотек.

Странное для того времени издание был этот словарь. Издавало его не государственное, а кооперативное издательство «Русский библиографический институт Гранат» (на вывеске, которую мне однажды случилось видеть, было написано — «бр. А. и И. Гранат»)[77]. На титульных листах всех томов значилась редакция, состоявшая из знаменитых, но уже покойных профессоров (среди них — и К. А. Тимирязев), фактически же душой этого громадного предприятия и главным редактором словаря был в то время Игнатий Наумович.

Каково было ему не только давать направление всему изданию, но и знакомиться с содержанием большинства статей, можно себе представить.

Читать сам он не мог; для этого была чтица. Несколько раз, когда она почему-то не приходила, читал я — и был поражен напряженным, острым вниманием человека, замечавшего решительно все детали и не упускавшего при этом главного.

Направление издания было весьма определенным. Словарь давал едва ли не самые объективные (из известных мне изданий этого рода) сведения и притом старался расширить знания читателей в области социально-экономических проблем. Достаточно сказать, что статью «Маркс» еще в царское время заказали В. И. Ленину, подписавшему ее «В. Ильин». А после революции в составе словаря появились такие многотомные «статьи», как «Четырехлетняя война» (1914–1918 гг.), «Эпоха мирового кризиса», «Эпоха социалистической реконструкции». К статье «Союз ССР» был приложен отдельный биографический словарь «Деятели СССР и Октябрьской революции», где и сейчас можно прочесть автобиографии или авторизованные биографии людей, о которых вы больше нигде ничего не найдете.

Как мог сохраниться такой словарь в цензурных условиях двадцатых и особенно — тридцатых годов?

До конца тридцатых годов помогало то, что в нем когда-то сотрудничал Ленин. Потом и это не помогало. Незадолго до войны издательство было закрыто. Буквы «Ю» и «Я» так и не вышли. Старому Гранату (как его звали в «академических» кругах) все же дали персональную пенсию.

Игнатий Наумович был учеником Чупрова и Виноградова, написал книги «К вопросу об обезземелении крестьянства в Англии» и «Классы и массы в Англии в их отношении к внешней торговле»[78]. Книги в свое время имели довольно широкий резонанс и доставили автору не только профессиональное звание, но и признание, выходящее за пределы нашей страны. Но главным делом его жизни был, конечно, словарь, начатый в молодости и любовно ведомый почти до смерти.

Когда-то была у него жена, но я ее никогда не видел и помню только глухие разговоры о трагической ее гибели. Сам Игнатий Наумович заговорил о ней со мной (и то вернее — при мне) всего один раз — когда я впервые пришел к нему со своей молодой женой.

— А помогает Елена Карповна вам в вашей работе? — спросил он меня и прибавил, обращаясь уже к ней: — Мне, знаете, очень много помогала жена. Иначе я ничего бы не успел смолоду.

«Памяти друга-жены, Анны Владимировны Гранат, беглые итоги общих исканий и совместной работы посвящаются», — прочел я позже на книге «Классы и массы…».

Высокий, сутулый, худой, с довольно длинными седыми волосами, которые он по моде прошлого века зачесывал назад и подстригал почти на уровне плеч, с пушистой седой бородой, в маленьких, чрезвычайно толстых очках в серебряной оправе, в поношенном и несколько мешковатом, но всегда строгом темном костюме, дядя Идл напоминал рассеянного профессора со старых карикатур. И, как многие описанные в доброй старой литературе профессора, он обладал не только глубоким умом и обширными познаниями, но и живым и добрым характером.

Занятость и недостаток зрения не мешали ему быть в полном смысле этого слова душой нашей большой семьи.

Вокруг стола под низко висящей люстрой часто собирались его племянники и племянницы, внуки и внучки.

О чем только здесь не говорили!

Конечно, о политике, но и о литературе. И о науке. Пожалуй, всего меньше — о семейных делах. И старик умел сделать так, чтобы разговор стал общим, чтобы в нем участвовали и отцы, и дети, притом — на равных основаниях. Никому — ни старшим, ни младшим — не дозволялось «заушать» друг друга. Никогда никто за этим столом не сказал младшему: «Ты ничего не понимаешь, мальчишка!» Вот когда «сработала» чудаковатая манера хозяина называть внуков едва ли не с младенческих лет по имени-отчеству, а племянников до седых волос — по имени.

Впрочем, это не значит, что не накалялись страсти. Помню, как ожесточенно спорили мы как-то, может ли сейчас быть обломовщина. А когда вышел знаменитый указ о запрещении рабочим и служащим «самовольно» оставлять работу и переходить на другую[79], помнится, все резко его осуждали, а я даже сказал, что это — крепостное право.

— Не знаю, не знаю. Об этом мы еще поспорим, — сказал старик. — А с Михаилом Григорьевичем из-за крепостного права даже подеремся.

Вообще он старался найти в любом действии правительства «рациональное зерно», и мы не раз находили в нем поддержку против старших.

Бывал там иногда один наш родич, любивший высказывать крайне правые взгляды. Надо сказать, что в этом обществе их не разделял никто. Мы, молодые, просто ненавидели этого человека, старшие были более сдержанны, но никогда не забывали сказать нам, что самое странное, как Лёне это сходит с рук, и дать понять, что с ним вообще нужно держаться осторожнее.

Но Сталина не любил и старый Гранат. И, кажется, единственный раз он терпимо отнесся к высказываниям «Лёнечки» — это когда тот описывал фотографию, появившуюся по случаю юбилея Калинина.

— Понимаете, в самом центре стоит Сталин, — рассказчик даже встал из-за стола и оперся на спинку стула, показывая, как стоит Сталин, — и где-то сбоку, ма-аленький — Калинин!

На столе во время этих сборищ бывало почти всегда одно и то же скромное, как я теперь понимаю, угощение — яичница, плавленый сыр, конфеты в бумажках с начинкой из постного сахара, но нам, дома и этого не видевшим, всегда доставалось от мамы за чрезмерное внимание к сладкому. Может быть, одной из причин, по которым я любил сидеть в одном из кресел, было и то, что удобно запихивать бумажки от конфет между сиденьем, ручкой и спинкой: на столе меньше улик. Как-то недавно совсем в другом доме случайно снял я с кресла сиденье и, увидев, сколько под ним бумажек, подумал, что это преимущество кресел легко постигают все дети во все времена.

Пожалуй, еще привлекательнее, чем «общие собрания» родных, были длинные беседы, которые старый Гранат вел со мной, когда я приходил один.

Только став взрослым, я понял, какое огромное значение имели они для меня, как в особенности был важен его товарищеский тон. Он всегда говорил как равный с равным.

— Ну-с, что почитываете? — был его обычный вопрос — и я не помню, чтобы когда-нибудь стеснялся рассказать ему о прочитанном, а вот отцу никогда не мог рассказать, боясь его насмешки. Конечно же начинались споры о книгах, об образах, о людях. С годами разговоры все серьезнели. Но старик никогда не давил своим авторитетом. Думаю, что когда я решил поступить в химический техникум, Игнатию Наумовичу было ясно, что это — не моя дорога. Но он не отговаривал меня, только сказал:

— Что ж, может быть, и дойдете до интересных открытий. Но в наше время химия, да еще производственная, это прежде всего рецептура. Чего сколько положить.

А когда я стал историком, сколько появилось общих разговоров и о римском праве, и о средневековых городах, и об австралийцах, и конечно же — о «Капитале», о нем, пожалуй, больше всего.

— Засим важно знать, кто двигает историю: класс или масса? — говорил старый Гранат. «Частому моему оппоненту» — с такой надписью подарил он мне свое «Обезземеление крестьянства». Как в этой надписи сказалось его отношение к нам, молодым! Каким я мог быть ему оппонентом? Но то, что он как будто бы всерьез считал меня таковым, много помогло моему образованию.

И вместе с тем были какие-то вопросы, где мы никак не могли понять друг друга. Например, однажды он попросил меня рассказать, что же собственно показывают в кино (оказывается, он когда-то видел лишь первые опыты съемок, скажем, как бежит лошадь), а я никак не мог рассказать достаточно понятно, и мы оба сердились друг на друга (и, вероятно, каждый на себя самого).

Также сначала противился он и радио: слышал из соседних окон «противный, жирный», как он говорил, голос. Но все же давал племянникам себя убедить — и потом уже никакие силы не могли оторвать его от репродуктора во время последних известий.

К Гитлеру старый Гранат относился с презрением и ненавистью. Кратковременный наш союз с Германией переживал тяжело.

К началу войны он был уже очень стар, но мыслил по-прежнему ясно. Успехи рейхсвера не сбили его с толку и не лишили мужества. Эвакуироваться из Москвы он отказался, но вскоре после октябрьских событий слег, чтобы больше уже не встать.

— Я умственным своим взором вижу поражение Гитлера! — сказал он в краткий момент, когда я забежал к нему из разбомбленного университета. И это были, пожалуй, последние слова, которые я от него слышал.

Игнатий Наумович умер в январе 42-го, не дожив одного года до восьмидесяти.

На Новодевичьем кладбище все они вместе — старый Гранат и Рабиновичи, Добровольская, Кравцова — мои родители, братья, дядя Костя, Наталия Владимировна и Джека.

Мозжинка, январь 1969 г.