Прочие затруднения

Ошибочно было бы думать, что выступление местных крестьян против большевиков оказалось единственной опасностью, которой я подвергся в Прилепах после революции. Не раз забирались в дом воры. Однажды обокрали нижнюю кладовую, что была под моей спальней, украли много фарфора и ценных вещей. Я услышал, как они орудовали под окном, открыл ставни и выглянул во двор – немедленно выпущенная из револьвера пуля пробила стекло. Я присел и отполз от окна. Воры не спеша нагрузили в сани мое имущество и уехали. В деревне все тайное с течением времени становится явным, и года через два обнаружилось, что воровство произвели братья Химины из Пиваловки.

Два раза были «гости» и в доме: раз в мое отсутствие, другой – когда я был у себя. Бандиты дошли до такой наглости, что приблизившись к моей спальне, постучали в дверь, разбудили и сказали, что если я выйду или подыму тревогу, то буду немедленно убит. Приходилось мне ночевать и на диванчике у окна, которое было только полузакрыто, чтобы в случае чего можно было спастись. Это происходило во времена «красного террора». Охотились за мной и тогда, когда я гулял или выезжал из завода по делам службы. Однажды Лаврушка Пчёлкин, вскоре после революции сделавшийся моим заклятым врагом, стрелял в меня из обреза, когда я вышел на клеверное поле, что примыкало к саду, но промахнулся. Два нападения я выдержал, возвращаясь в завод ночью. В первом случае я спасся только потому, что ехал в легких санях на резвом Прасоле, сыне Палача. Второй раз ехал на нем же, нас уже настигли, но встречный обоз, совершенно неожиданно вынырнувший из темноты, спас и меня, и моего кучера. Да, много было пережито страшного, и если все эти кошмары вспомнить и описать, право же, современный читатель не поверит, что все это могло случиться с одним человеком и он уцелел, не был даже ранен.

Не только такие непосредственные опасности угрожали мне, но и множество неудобств и лишений отравляли жизнь. Дрова в те годы выдавались в самом ограниченном количестве, а что касается угля, то с ним был такой кризис, что не ходили поезда. Зимой в доме было до того холодно, что наверху у Ратомского в его комнате ночью в стакане замерзала вода, у меня в спальне внизу было теплее только на два-три градуса. Все сбежали из дома по теплым углам на маленькие квартирки, а нам с Ратомским пришлось терпеть эту муку. Я не мог покинуть дом, ибо тогда бы его ночью разграбили, а Ратомский не хотел покинуть меня. Так мы и страдали, но не оставили свой пост. Я умудрялся вырывать две-три тысячи пудов угля, только бы не заморозить дом, не погубить картины и не испортить отопление. Какая это была мука – ежегодно в сентябре вырывать в Москве наряд на уголь, ходить по учреждениям, плановым комиссиям, просить, доказывать, подмазывать и терять на это две-три недели! Но иначе погибла бы галерея.

Были периоды, когда вдруг начиналась война против прислуги: требовали всех уволить, даже кухарку. Беднягу Никанорыча гнали и травили, но я неизменно становился на его защиту. Даже когда он стал маточным сторожем, требовали уволить его только потому, что раньше он был лакеем. Как вспомню, какую борьбу приходилось выдерживать, то прямо не верится, что все это было, что все это не страшная сказка.

Нелегко было и с продовольствием. Мы с Ратомским ели мороженый картофель, кисель из овсянки, овсяные блины, свеклу, яблоки во всех видах, благо на них был урожай. Не было никаких жиров, никакого мяса, никакого сахара и ничего сладкого! Тяжело об этом сейчас вспоминать, даже мой теперешний тюремный стол по сравнению с тем кажется чем-то роскошным.

Словом, пережил я в Прилепах много, выстрадал не меньше, а потому глубоко заблуждаются те, кто завидовал, что я живу в своем бывшем имении барином, счастлив и богат. Как далеки они были от истины, как были не правы, когда из малопохвального чувства зависти делали мне всяческие пакости или же распространяли обо мне небылицы. Правда, жил я в громадном доме, почти во дворце, был окружен знаменитыми произведениями искусства, но жизни у меня не было, как не было счастья. Я был мучеником своей идеи, несчастным человеком, жил интересами завода и галереи, поставил своей задачей их спасти, этого достиг – но погубил себя! Многие завидовали мне, я завидовал им, их теплым и уютным квартиркам, их счастливым женам и детям. Я, живя в музее, будучи должностным лицом в заводе, должен был быть всегда начеку, всех принимать, со всеми говорить, нигде нельзя было уединиться от любопытных глаз, всюду следили и наблюдали за мной, так что временами казалось, что сами стены имеют глаза и уши. Жить в такой обстановке очень тяжело. И если я сейчас привел эти факты, то лишь с тою целью, дабы показать: жизнь моя была исключительно трудна, а потому не только можно, но и должно простить мне какие-то неудачные шаги, резкость и неуравновешенность, которые я порой проявлял по отношению к людям.

Настал момент, когда я начал испытывать серьезнейшие денежные затруднения. Деньги были прожиты, и приходилось думать о том, как и где их заработать. Не могу не вспомнить, насколько трезво я смотрел на мероприятия новой власти по отношению к нам, «бывшим» людям, и как верно предугадал финансовые планы большевиков. За три недели до Декрета о национализации банков и, стало быть, экспроприации денег и аннулирования бумаг и займов, я поехал в Тулу, где в Учетном банке у меня был текущий счет. Директор банка был моим хорошим знакомым, и когда я объявил ему свое намерение закрыть текущий счет и взять деньги на руки (к тому моменту на счете числилось сто рублей), то директор просил меня не делать этого. Он пояснил, что банк дорожит мною как крупным клиентом, и просил по-прежнему производить финансовые операции у них. Я ответил, что дни банков и частных капиталов сочтены, потому я и спешу закрыть свой текущий счет. Директор буквально счел меня за безумца, выразил удивление, сказал, что этого никогда не будет, но, увидев, что я непреклонен, сделал распоряжение закрыть мой текущий счет и принести мне деньги. Я подписал бумаги и продолжал сидеть в его кабинете и беседовать с ним. В это время вошел тульский богач Платонов и вступил с нами в разговор. Директор не мог удержаться, чтобы не рассказать ему о моем поступке. Платонов никогда не отличался большим умом и авторитетно заявил, что имения, дома, может быть, фабрики могут отобрать, но деньги никогда. Директор ему поддакивал. Тут принесли мои сто рублей, и Платонов саркастически улыбнулся. Я посоветовал ему забрать, пока не поздно, все его капиталы из банка, иначе они пропадут. А директору сказал, что не пройдет и полгода, как он будет просить меня прислать ему пуд муки и мешок картофеля. На этом мы простились. Все сбылось, как я сказал: Платонов потерял все свои деньги, а директор месяца через четыре после нашей беседы, в жуткое время голодовки, встретив на Киевской улице Никанорыча, велел ему передать мне поклон, напомнить о разговоре в банке и прислать ему мешок картофеля! Я прислал. А чтобы добыть средства для жизни, я решил торговать лошадьми. Провел три или четыре сделки. Одна из них была настолько интересна, что о ней я намереваюсь сказать несколько слов.