Победы и просчеты Буланже

Там уже были предупреждены о моем приезде, старик-курьер особенно подобострастно поздоровался со мной и доложил, что мне отведена комната в павильоне. По-видимому, Буланже меня ждал, отдал соответствующие распоряжения и велел приготовить мне помещение тут же, при комиссии. Это было очень любезно с его стороны, но, впрочем, другого отношения я и не ждал.

Я увидел много знакомых лиц: тут были и бывшие коннозаводчики, и бывшие охотники, и много наездников. Меня окружили, стали здороваться, как-то заискивающе-любезно улыбаться, и тут я понял, что моя близость к Буланже известна и что он сила. Курьер давно меня поджидал, я поднялся с ним по лестнице и очутился в небольшой комнате, окно которой выходило на скаковой круг. Не успел я разобраться с вещами, как вошел Павел Александрович. Мы обнялись, и я сердечно поздравил его с успехом и пожелал ему достигнуть намеченной цели, то есть спасти коннозаводство. Он оглянулся назад, убедился в том, что дверь заперта, заметил, что здесь эта предосторожность далеко не излишняя, и мы обменялись первыми впечатлениями. Затем потолковали о текущей работе и решили, что вечер я проведу у него, где никого не будет и мы сможем наметить основную линию деятельности. Буланже попросил меня зайти к нему в кабинет около часа дня, чтобы познакомить с членами комиссии. Я пошел проводить Павла Александровича и стал невольным свидетелем того, как в большом вестибюле толпа затихла, расступилась и в наступившей мертвой тишине Буланже прошел в свой кабинет. Таково уж обаяние власти, в данном случае воплощенной в этом худеньком старичке.

Я пошел побродить по хорошо знакомому мне зданию, поднялся в парадные комнаты, где когда-то были приемные, гостиная, бильярдная, читальня, столовая, крытая терраса. Казалось, всё стояло на старых местах, но как-то значительно поблекло и потускнело, не было прежней образцовой чистоты и порядка. Отсутствовали лучшие, наиболее ценные вещи. Не было, например, знаменитого тропининского портрета Ф. С. Мосолова и некоторых других. Видимо, рука какого-то мародера здесь уже поработала и эти ценности были попросту украдены. Полюбовавшись с балкона видом Москвы, я сошел вниз.

Буланже занимал бывший кабинет вице-президента Скакового общества. При кабинете было еще две комнаты – там жил Павел Александрович и там же было помещение его личного секретаря Е. П. Ческиной. Большой вестибюль был превращен в приемную, там целый день толпились посетители, люди всех рангов и положений. Большая комната рядом с вестибюлем была отведена для заседаний, стол, накрытый сукном, выглядел торжественно; в отдельных комнатах помещались бухгалтерия, секретарь и канцелярия. Я зашел туда и был поражен: стучали машинки, усердно писали чиновники, все время входили, диктовали бумаги и потом уходили какие-то прилично одетые люди, по-видимому, специалисты, агрономы и животноводы, мальчик приносил записки и срочные распоряжения от предчрезкома, а над всем этим царил Лебедев, бывший секретарь Скакового общества.

Это был очень любезный и услужливый человек, ловкий и умевший польстить. Небольшого роста, сухощавый, уже немолодой, хорошо одетый, он необыкновенно красиво улыбался, умел почтительно сгибаться перед начальством и сильными мира сего, а потому по службе преуспел. Впрочем, это был вполне порядочный человек. Я его знал хорошо. Увидев меня, он разлетелся, изогнулся, осклабился и извинился, что не мог меня встретить, так как не знал, когда я приеду. Мы разговорились, и этот «бывший» мне, тоже «бывшему», сообщил по секрету: Буланже – это сила, он даже не считается с Шемиотом-Полочанским. Хотя тот гроза и диктатор, но у Буланже мандат за подписью Ленина, он на короткой ноге с Середой, Буланже, несомненно, чувствует почву под собою, ему отпущены громадные средства, работа кипит, привлечены лучшие силы, в распоряжение Буланже предоставлен автомобиль, вагон-салон и охрана из латышей: на днях предчрезком выезжает на места. Все это Лебедев выпалил скороговоркой и затем добавил таинственно: уже стало известно, что Буланже хорош со мною, об этом много говорят, а потому он считает своим долгом меня об этом предупредить. Мне было досадно, что о моей близости к Буланже узнали преждевременно, было бы гораздо удобнее «иметь влияние», если бы этого вовсе не знали, но что делать, выходило по пословице «Шила в мешке не утаишь».

Ровно в час я вошел в кабинет Буланже. За тем самым письменным столом, где еще так недавно сидели вице-президенты Московского скакового общества, сидел теперь Буланже – вершитель судеб всего животноводства страны. Буланже, который год тому назад был никому неведом и скромно разводил клубнику под Тулой… Теперь он занимает то же кресло, которое долго занимали Мосоловы, Хомяковы, Рибопьеры, Иловайские и другие представители русской знати. Так это странно и так это дико показалось мне в тот момент, что невольно сжалось и затем учащенно забилось сердце.

Справа от Буланже сидел небольшого роста господин, не то в военном френче, не то в штатском, сейчас точно не помню. Это был Нахимов, образованный, воспитанный человек, сам помещик Смоленской губернии, во время войны служивший в артиллерии. Его лично знал Середа, тоже агроном по образованию, и потому назначил Нахимова в комиссию. Более удачного назначения и сделать было нельзя. Нахимов был не только дельный и умный человек, но и вполне порядочный: все время существования комиссии он шел рука об руку с Буланже, много ему помогал, поддерживал его, не занимался интригами, ибо человек был независимый и знавший себе цену.

Второй член комиссии, «Некто в сером»,[174] как сказал в свое время Леонид Андреев, был действительно серым человеком. Фамилия его была Минеев. Он служил в одном из кавалерийских полков старшим унтер-офицером, затем, во время революции, «проявил» себя на фронте, вошел в партию левых эсеров. Как этот злобный дурак попал в члены комиссии, мне неизвестно. Он был среднего роста, с довольно тонкими чертами лица, закрученными тонкими усиками и неприятными, отталкивающими глазами. Он считал себя неотразимым, рисовался, был напыщен и претендовал на щегольство. Его фамилию должен запомнить каждый любитель лошади и рысака в особенности, ибо Минеев погубил Хреновской завод и своей подозрительностью и тупой ограниченностью принес немало вреда делу спасения коннозаводства в республике. Между мною и Минеевым сразу возникло какое-то недоброжелательство, и оно продолжалось все время нашей совместной работы в комиссии.

Буланже сказал обоим членам комиссии, что знает меня как одного из выдающихся рысистых коннозаводчиков, вполне доверяет мне и по всем вопросам рысистого коннозаводства будет совещаться со мною, равно как и возлагать на меня самые ответственные поручения. Нахимов нашел это естественным и выразил свое удовольствие, а Минеев весь насторожился, но промолчал.

Вечер я провел у Буланже. Беседа наша была не только интересна, но и содержательна. Елизавета Петровна разливала чай и угощала нас сладкими пирожками и бутербродами. Небольшой самовар шумел на столе, в комнате в живописном беспорядке были разбросаны домашние вещи, шторы были спущены, а во всем громадном здании царила мертвая тишина. Кроме комнат Буланже, наверху была занята только моя комната, да внизу жил курьер. Большое здание оживало лишь утром, когда наполнялось служащими, просителями и деловыми людьми. Жизнь здесь кипела и замирала только к четырем часам дня, но до восьми вчера все же кое-кто заходил то ко мне, то к Буланже.

В тот вечер Павел Александрович познакомил меня с положением вещей. Ежедневно собиралось пленарное заседание, в котором, помимо членов комиссии, участвовали представители Наркомзема, отдела животноводства, ветеринарного управления и ещё ряд специалистов. На этих заседаниях обсуждались те мероприятия, которые затем проводились, и, что самое главное, решались вопросы, каким стадам и каким заводам оказать срочную помощь, из каких неблагополучных мест провести эвакуацию, куда командировать членов комиссии, куда отправить деньги для голодающих животных.

Я сказал, что работа ведется верно, сделано много, и если дело пойдет таким темпом, за судьбы советского животноводства можно быть спокойным. Одновременно я выразил удивление, что в такой короткий срок удалось достигнуть таких плодотворных результатов. Буланже объяснил, что это стало возможным лишь потому, что его единодушно поддержали беспартийные специалисты, бывшие коннозаводчики и вообще животноводы, что это действительно фанатики, они работают не за страх, а за совесть, что с мест идут жалобы на незаконные действия властей, просьбы о деньгах и помощи.

Затем мы перешли к тем отношениям, что установились между отделом животноводства и нашей комиссией, а стало быть, между Полочанским и Буланже, который сказал: Полочанский – человек, не стесняющийся в средствах, скрытно занял враждебную позицию в отношении комиссии и всегда имеет в запасе отравленное слово или клевету. В создании комиссии Полочанский видит недоверие к себе; кроме того он опасается, что после завершения ударной работы и упразднения органа чрезвычайного Буланже назначат на его место. Открыто выступать он боится, но распускает всякие слухи: комиссия не что иное, как сборище «бывших», спасают своих лошадей, свои заводы и свои стада, а сами только и ждут падения советской власти. Я был очень встревожен этим сообщением, но Павел Александрович меня успокоил. Он чувствовал прочность своего положения, рассчитывая на мощную поддержку мадам Бонч-Бруевич. Однако я откровенно высказал ему, что он, человек великодушный, по природе нелживый, прямой, для борьбы с таким, как Полочанский, непригоден. «Знаете что, Яков Иванович, – возразил он, – если бы я захотел, завтра же Полочанского бы не было и на его место был назначен мой кандидат. Мне уж это предлагали, но я считаю, что это преждевременно. Я уберу Полочанского в нужный момент!». Тщетно уговаривал я Буланже, что это надо сделать завтра же, что нельзя позволить укрепляться такому врагу, что обстановка может измениться, влияние Буланже или его покровителей ослабеет, влияние Фофановой возрастет, положение дел у большевиков ухудшится, тогда Полочанский сможет не только остаться, но и ликвидировать Буланже. Все мои доводы, все мои просьбы остались гласом вопиющего в пустыне.

Долго в ту ночь я ворочался в постели, раздумывал и перебирал в уме все, что слышал и видел за день, и наконец, потеряв всякую надежду заснуть, зажег свет и решил что-нибудь почитать и тем успокоить нервы. Мне попались воспоминания Коптева. Я стал их читать и перенесся в совершенно другую эпоху, в иной мир, к иным людям и иным отношениям между людьми, когда я, будучи гимназистом, прочел его книгу. Как увлекательно писал Коптев и как мало он был оценен современниками, его сочинения – это настоящий эпос, который никогда не потеряет своего значения.

На другой день я принял участие в расширенном заседании комиссии. Председательствовал Буланже и притом очень хорошо. Я был удивлен, как он тонко обходил подводные камни и как затем блестяще резюмировал прения и предлагал резолюции. Сидевший рядом со мной Щепкин[175] наклонился ко мне и стал восторженно говорить о Буланже: «Вот, и не специалист в наших вопросах, а как ведет заседание!». Щепкин был умный и скупой на похвалы человек, тем значительнее в его устах были эти слова. Вместо Полочанского на заседании комиссии присутствовал его помощник, хитрый хохол, который отмалчивался, за всем наблюдал, с тем чтобы в тот же день донести своему начальнику обо всем, что делалось в комиссии.

Собрание было многолюдно, и здесь я впервые увидел специалистов и по рогатому скоту, и по овцеводству, и по свиноводству, и по птицеводству. В порядке срочности в первом же заседании, в котором я принимал участие, было прочитано несколько телеграмм: там-то и там-то гибнут такие-то знаменитые лошади, туда-то просят денег и указаний. Буланже принял решительные меры и командировал в эти места кооптированных членов комиссии с мандатами и деньгами. Вызванные по инициативе Буланже губернские животноводы получили от комиссии указания, какие заводы немедленно признать питомниками губернского значения. Это первое заседание произвело на меня самое отрадное впечатление, и я в душе поздравил себя, что мой «выдвиженец», выражаясь современным языком, так блестяще ведет дело.

В Москве среди охотников и наездников в тот же день прошел слух о том, что я приехал и уже работаю в комиссии. На ушко говорили, что Буланже – мой приятель. И вот вечером потянулись ко мне визитеры со всякого рода просьбами и советами. Чего только не приходилось выслушивать! Подавляющее большинство совершенно не понимало положения вещей и полагало, что дни большевиков сочтены. Те, кто стоял ко мне поближе, говорили это откровенно, другие намекали, а некоторые видели во мне чуть ли не комиссара и в душе готовы были меня разорвать, но это, однако, не мешало им сидеть у меня, пить чай и просить за себя. А просить было о чем. Бумажка о привлечении для работы в комиссии служила известной гарантией безопасности и легализировала положение. Мне следовало быть сугубо осторожным, и хотя я по натуре своей человек экспансивный, но тут был сдержан и скуп на слова. Впрочем, хорошим знакомым я откровенно говорил, что их установка на крушение власти неверна, и если уж они остались в России, следует работать с большевиками. Остальным, не вступая с ними в политические споры, я помогал, чем мог, и смело скажу, что никто не ушел от меня, что называется, с пустыми руками. Несмотря на это, многие были мною недовольны, ибо находили, что я мало для них сделал, и никто не учитывал, что все их просьбы исполнялись Буланже по моему совету.