Истинный Холстомер

История Холстомера, как она передана Толстым, настолько интересна, что я позволю себе подробнее остановиться на этой повести и постараюсь ответить на вопрос, действительно ли существовала эта лошадь или же это миф, легенда.

Близкий знакомый Толстого, помещик и коннозаводчик, шталмейстер Александр Александрович Стахович в своей молодости заинтересовался рассказами старых коннозаводчиков о необыкновенной резвости Холстомера, какую тот показывал на бегу, устроенном в Москве графом Орловым-Чесменским. В графском Хреновском заводе никогда не было лошади с именем Холстомер, но после долгих изысканий Стаховичу удалось установить, что это не имя, а кличка, под которой скрывался Мужик 1-й. Сам граф дал ему это прозвище за длинный и просторный ход – словно холсты меряет. Результатами изысканий Стахович и поделился со своим старшим сыном, писателем.

Михаил Александрович Стахович, автор пьес «Ночное» и «Наездники», которому Толстой посвятил свою повесть, был хорош с Тургеневым и Аксаковым, принимал участие в кружке Хомякова и Киреевского, был своим человеком среди славянофилов, всей душой был предан делу освобождения крестьян, то есть был типичным народником в лучшем смысле этого слова. Многих своих крепостных он пустил на волю и вообще был гуманен с крестьянами. Народу он посвятил много своих стихов, собрал много народных песен, которые переложил на музыку, написал несколько рассказов и пьес.

На государственной службе Михаил Александрович не состоял, жил часть зимы в Петербурге и Москве, но душа его лежала к деревне, любимой Пальне, где он проводил значительную часть года. Сам вел хозяйство, жил уединенно и обособленно, обходился почти без прислуги, не держал повара, пробавлялся холодными закусками. Уединенность и оказалась причиной его гибели. Как-то осенью Михаил Александрович получил крупную сумму денег за проданную пшеницу и в тот же день, между тремя и четырьмя, был задушен. Подозрение пало на бурмистра и конторщика, но они доказали свою непричастность тем, что в тот день, около четырех часов, их видели в городе Задонске, где они вели с купцами переговоры о продаже хлеба. Их алиби было установлено, а виновники убийства не найдены.

Прошло около года. Александр Александрович не мог примириться с мыслью, что преступники гуляют на свободе. Пользуясь своими большими связями в Петербурге, он добился того, что министерство юстиции командировало в Елец и Пальну одного из своих следователей. Молодой человек был талантлив, энергичен и честолюбив – ему хотелось отличиться, раскрыть преступление, и он сделал все, что было в его силах. Однако поиски остались тщетны. Молодой человек отличался религиозностью и перед возвращением в Петербург решил съездить помолиться к Тихону Задонскому. В безнадежном настроении духа ранним погожим утром вышел он на крыльцо гостиницы в Ельце. У подъезда стояла разномастная тройка, следователь уселся в тарантасе, и тройка тронулась в путь.

В городе и слободою лошади шли вяло, но, отъехав верст пять-шесть, начали оживляться, вздергивать головами и просить вожжей. Ямщик гикнул, подобрал вожжи, и тройка птицей понеслась по ровному шоссе, все прибавляя ходу, колокольчик замер под дугой, от резкой езды захватывало дух и замирало сердце. Вот показался крутой спуск к реке, вдали виднелся мостик, ямщик свистнул, и тройка сразу и покорно перешла на спокойный машок. «Ну, брат, ты и мастер», – не удержался и похвалил следователь ямщика. «Да что, барин, лошади не те: в прошлом году мы бы проехали и не так, вот была у меня тройка, птицы – не лошади. Позарился я на деньги, да вот об эту самую пору и загнал коренника и правую пристяжку – уцелела только она», – ямщик указал кнутом на левую пристяжную. «И случилось то на этом самом тракту, – продолжал ямщик, – подальше от города верст так на двенадцать. Подрядили меня двое, чтобы их доставить за два часа к четырем в Задонск за семь катерин, и наказали ждать после обеда у дуба в Польненском лесу. Пришли, сели: «Пошел, делай!». Бросился я наперерез на Задонский тракт и так делал, что раньше четырех доставил их в Задонск. Они, вишь, продали пшеницу задонским купцам и должны были ответ дать до четырех часов, а то бы им была неустойка. Да, деньги большие, да еще и на чай дали. Да что деньги, лошадей жаль – таких уж больше не добуду».

Тройка опять тронула ходом, а ездок не знал, что он, грезит или же, действительно, сидит в тарантасе и едет к Пресвятому Тихону на поклонение. Чуть было не крикнул ямщику: «Стой, пошел назад в Елец!». Но сердце подсказало другое: «В Задонск, помолись и поблагодари угодника». Слова замерли на устах, и следователь продолжал свой путь. Часа через два благополучно прибыли в Задонск, следователь горячо помолился перед мощами угодника, на другой день вернулся в Елец и – прямо к прокурору. Ямщика немедленно задержали, допросили, поехали в Пальну, он показал дуб, где ждал. Туда же привели бурмистра и конторщика. «Они, они вот ездочки-то мои», – воскликнул ямщик. «Ездочки», по принятому обычаю, пали на колени и во всем признались. Так было раскрыто преступление, долго волновавшее не только Елецкий уезд, но и всю Россию. Убийство Михаила Александровича Стаховича было отмщено.

Я просил Александра Александровича написать о том, что он рассказал Толстому и что помнил о Холстомере, и я тогда же напечатал его воспоминания в своем коннозаводском журнале.

А. А. Стахович пишет, как он ехал с Толстым на почтовых из Москвы в Ясную Поляну и дорогой рассказал Льву Николаевичу сюжет задуманной М. А. Стаховнчем повести «Похождения пегого мерина». Рассказ заинтересовал Толстого. Воспоминания эти для нас особенно дороги и важны. Александр Александрович передал по памяти сюжет повести, какой рисовался его сыну. Набросал ли Михаил Стахович, хотя бы вчерне, «Похождения пегого мерина»? Или же он не успел этого сделать и ограничился лишь составлением плана? Ввиду громадного интереса первоначальной схемы рассказа, ибо его некогда и сообщил Толстому Стахович-отец, приведу из воспоминаний Александра Александровича изложение сюжета, намеченного сыном: «Покупает мерина Холстомера в Хреновом богатый московский купец. Переходит Холстомер к гвардейскому офицеру времен императора Александра Павловича. За лихую цыганскую пляску лихой гусар дарит знаменитого пегого рысака столь же знаменитому Илье, главе цыганского хора. Возил Холстомер, может быть, и цыганку Танюшу, восхищавшую своим пением впоследствии и А. С. Пушкина; попадает Холстомер и к удалу молодцу-разбойнику, а под старость, уже разбитый жизнью и ногами, перешел к сельскому попу, потом в борону мужика и умер под табунщиком».

«В памяти у меня, – продолжает Александр Александрович, – осталась сцена на постоялом дворе. По дороге из Москвы в Нижний, шел кутеж купца, ехавшего с приказчиком на ярмарку к Макарию. Еще до света, после кутежа с лихими бандуристами и плясунами подымается купец, кончил чаепитие, начали выносить перину и подушки, грузно ложится на них в тарантасе хозяин, гремя большими бубенцами, выезжает громоздкий тарантас со двора». Уехали вчерашние собутыльники, проснулись бандуристы, и когда поняли, что не догонят купца, в первый раз в его жизни оскорбили Холстомера ударом кнута. «Что тут было, уж я не знаю! – рассказывает Холстомер, – Как не разбилась вдребезги тележка, как уцелел передок, о который до крови я отбил себе ноги (для полного моего хода оглобли были коротки); вцепились ездоки в четыре руки за вожжи, понесся я рысью как птица. Замелькали только верстовые столбы; налетел я на задок тарантаса и чуть не опрокинул его. «Держи правей!» – только успел крикнуть ямщик, сворачивая лошадей; а уж мои седоки соскочили, забежали с двух сторон, заработали кистенями, – ямщик свалился… Тут в первый раз в жизни учуял я запах человеческой крови».

Из этого отрывка ясно видно, как Михаил Стахович представлял себе похождения пегого мерина и во что вылился бы этот рассказ, если бы преждевременная смерть не положила предел его художественным замыслам. В схеме рассказа и плана, как их передал мне А. А. Стахович, даже и не намечена коннозаводская сторона повести. Тем больше, конечно, заслуга Толстого, который не ограничился, так сказать, авантюристическими похождениями пегого мерина, но и дал превосходное описание рысистой лошади вообще, ее жизни, начиная от рождения, карьеры и вплоть до ее трагического конца.

Толстой был не только большим любителем лошади, но и знатоком ее: он часто навещал рысистый завод своего брата С. Н. Толстого при селе Пирогове, недалеко от Ясной Поляны. Некоторых кобыл, например, Жолдобу, он запомнил так хорошо, что, создавая в своей повести тип замечательной рысистой матки, старейшей и лучшей в табуне, назвал ее этим именем. Толстой у знакомых коннозаводчиков покупал лошадей, и об одной такой покупке я сообщу со слов князя Оболенского.

Однажды зимой в Москве Толстой зашел утром к Оболенскому в гостиницу «Дрезден» и просил князя высказать свое мнение о рысистом жеребце, которого Толстой облюбовал. Толстой стал описывать формы жеребца: вороной масти, густых и капитальных форм, имеет волнистую гриву и такой же хвост, словом, жизненно и ярко описал на словах виденную им лошадь, и она, как живая, представилась в воображении Оболенского. Князь говорил мне, что Толстой так увлекся, описывая ему формы жеребца, так их ярко описал, что у Оболенского невольно родилось представление о том, что эта лошадь, вероятно, происходит из Сенявинского завода от Ларчика. Оболенский высказал Толстому свои предположения, на что Толстой ответил, что он еще не видел аттестата, но владелец жеребца обещал на завтра достать аттестат. Тут же решили на другой день ехать смотреть лошадь. Жеребец оказался не только завода Сенявина, но действительно сыном Ларчика. «Однако вы знаток», – сказал Толстой Оболенскому, просматривая аттестат, и тут же купил лошадь. Не отрицая глубоких познаний в лошади князя Оболенского, я добавлю, что, конечно, надо быть Толстым, чтобы так описать лошадь, дабы она предстала перед глазами слушателя!

Толстой был самостоятелен в изложении истории Холстомера. В первой главе повести он рисует нам картину раннего утра и жизнь просыпающегося конного двора. С первой же страницы Лев Николаевич обнаруживает большое знание коннозаводского быта. Такие выражения, как «тяжелые матки» или «осыпанная гречкой Жолдоба», которая всегда идет впереди табуна, и другие мелочи указывают на полное знание автором табунской жизни. Особенно удачно подмечена Толстым характерная черта, заключающаяся в том, что обыкновенно одна какая-нибудь лошадь идет всегда в табуне передом и никто из других лошадей не решается оспаривать этого ее первенства.

Вторая глава повести с коннозаводской точки зрения одна из интереснейших в рассказе, ибо Толстой описывает пегого мерина, обнаруживая точное знание экстерьера, в метких, ярких и, что самое главное, верных выражениях рисует облик замечательной лошади. Наряду с высокохудожественным образом старого пегого мерина Толстой дает бесподобное описание рысистой лошади вообще и в заключение говорит о том, что только одна порода в России могла наделить эту лошадь такими исключительно высокими качествами и подразумевает при этом орловскую породу лошадей.

В третьей главе автор описывает табунную пастьбу лошадей. На этом фоне ярко вырисованы различные типы рысистых кобыл и даны с коннозаводской точностью характеристики возрастов, то есть проведено и указано различие между тем, как держат и ведут себя в табуне старые матки, холостые, подсосные кобылы, молодежь и, наконец, сосунки. В лице молодой кобылы Атласной, которая низко опустила голову, так что ее шелковистая челка закрывает ей лоб, шерсть её блестит и переливается на солнце, а она играет с травой, то есть щипнет и бросит ее, Толстой рисует нам замечательно верный тип холостой кобылы, для которой табун не столько отдых и корм, сколько развлечение и прогулка. Так же жизненны, метки и верны описания поведения и игр сосунков и столь же хороши характеристики молодых кобылок. Среди этих кобылок наибольшая шалунья – бурая кобылка. Толстой дает описание бурой кобылки с такой любовью и таким пониманием, что ему может позавидовать любой коннозаводчик и охотник. Несомненно, что Толстой не только любил рысистую лошадь, но и превосходно ее знал и немало в своей жизни наблюдал ее.

В следующей главе Толстой описывает, как любимым занятием молодежи и особенно бурой кобылки было дразнить старика. Вследствие оскорбления, нанесенного мерином лысой кобылке, правнучке знаменитого Сметанки, мерина гоняли, били, с оскаленными зубами бегали за ним по двору как старые, так и молодые лошади, и гулко в ночной тиши раздавались звуки копыт об его худые бока и слышалось его тяжелое кряхтение. Наконец мерин, не будучи более в силах переносить удары, остановился посреди двора, на лице его выразилось злобное бессилие, потом он приложил уши, и вдруг сделалось что-то такое, от чего затихли все лошади. Он объявляет в глубоком молчании стоящему вокруг него табуну, что он не кто иной, как знаменитый Мужик 1-й, сын Любезного 1-го и Бабы, прозванный Холстомером за длинный и размашистый ход, равного которому не было в России.

Мерин рассказывает о своем рождении в Хреновском заводе, своей ранней юности и о том, какое впечатление произвело на всех конюших то обстоятельство, что он родился пегим, то есть той масти, которая считается господствующей у простых лошадей и редка, почти не встречается у лошадей кровных. Он останавливается на истории своей несчастной первой любви к Вязопурихе, на этом безумном увлечении молодости, которое навсегда исковеркало и погубило его жизнь, ибо на другой день после этого его сделали мерином и подарили конюшему.

Следующей ночью, когда народился месяц и узкий серп его освещал варок, Холстомер рассказывает табуну о том, как обнаружили его выдающуюся резвость и какое это имело дпя него последствие. Главная заслуга рысистой породы – резвый ход – явилась, по словам Холстомера, причиной его изгнания из Хреновой. На кругу проезжали знаменитого Лебедя, а конюший, возвращавшийся из Чесменки на своем Холстомере, подъехал к кругу и решил его примерить с Лебедем. Холстомер объехал Лебедя. Перепуганное начальство боялось, что до графа (подразумевается Орлов-Чесменский) дойдет: выложили необыкновенную по резвости лошадь да еще подарили ее конюшему. И решили мерина поскорее сбыть с глаз долой – конюший продал его барышнику.

Холстомер попадает к некоему князю. Как-то он повез князя на бег. Там состязались между собой знаменитые Атласный и Бычок. Князь вдруг, совершенно неожиданно велел кучеру выехать на круг. Выехал и Атласный. Обоих рысаков выравняли и затем пустили в бег. Несмотря на то, что Холстомер ехал в тяжелых городских санях, на завороте он кинул Атласного и пришел первым; хохот, крики и рев восторга приветствовали победителя. То было самое радостное событие в жизни пегого мерина, но счастливая жизнь кончилась скоро: Холстомер был искалечен князем, когда тот гнался за любовницей.

Переходя из рук в руки, от одного хозяина к другому, Холстомер попал к старушке, после ее смерти к краснорядцу, что торговал красивыми тканями, затем к мужику, от него к цыгану, наконец, его купил приказчик и определил к табуну верховой лошадью. «И вот я здесь…» Так при гробовом молчании табуна заканчивает Холстомер свой рассказ о пережитых им мытарствах и скитаниях.

Существовал ли в действительности Холстомер или же это сплошной вымысел, не более, чем красивая легенда? В описи Хреновского завода лошади с именем Холстомер не значится, но А. А. Стахович утверждал, что о Холстомере ему говорили старинные коннозаводчики, которые еще помнили Орлова-Чесменского. В существовании Холстомера были уверены торговцы лошадьми, имеющие свои сведения от управляющих заводами, наездников, маточников и старших конюхов.

Само собой разумеется, что если бы удалось найти печатное указание о Холстомере или же разыскать ссылку на заводскую книгу, тем самым вопрос был бы окончательно разрешен. Мне удалось разыскать подобное указание. В середине прошлого столетия на страницах исторического журнала «Русский архив» появились три письма Орлова-Чесменского к его управляющему Кабанову. Из своего подмосковного села Остров граф пишет: «Взятые же лошади все переменились к лучшему. Один Холстомер не совсем еще исправился, нередко приталкивает». Эта выдержка из собственноручного письма Орлова снимает всякие сомнения в том, существовал ли Холстомер, и показывает, как граф интересовался этой лошадью, если специально упоминал о ней в письме к своему управляющему.

Почему же имени Холстомера нет в описях Хреновского завода? Надо искать не Холстомера, а Мужика 1-го. Откроем первую, изданную в России заводскую книгу, и там на странице 202-й среди заводских жеребцов прочтем: «Мужик 1й (выхолощ. 1812), вороной, род. 1803 году от Любезного 1-го; мать Баба». Отпадает козырь из рук сторонников легенды о том, что Холстомер никогда не существовал. Холстомер, он же Мужик 1-й, не только был внесен в заводскую книгу Хреновского завода, но числился там производителем, и даже указан год, когда он был выхолощен.

Был ли Холстомер пегой масти? По преданиям тех же коннозаводчиков, Холстомер, он же Мужик 1-й, был вороной, но имел во весь лоб лысину, а также все четыре белые ноги, то есть был почти пегий. Вот за эту-то масть, вернее – за обилие отметин, его и невзлюбило хреновское начальство. Во все времена существования рысистой породы отметины в рысистых лошадях, как известно, преследовались, отметистые лошади лишь в совершенно исключительных случаях получали заводское назначение. Немалую роль играла и мода, ибо городские охотники не покупали для езды отметистых лошадей, коннозаводчики не могли не считаться с требованиями рынка, который предъявлял спрос на лошадей без всяких отметин. Они изгоняли из своих заводов отметистых лошадей, не говоря уже о таких, как Холстомер, который был настолько отметист, что напоминал собою пегую лошадь. В то время ходячим мнением у московского купечества, а стало быть, и у провинциальных охотников, было убеждение, что кто ездит на пегих или же отметистых лошадях, у того жена не верна своему мужу.

Нельзя не согласиться и с тем, что если у лошади большие отметины, то такая масть не благородна, отметины вносят чересчур много пестроты во внешность лошади, мешают цельности и глубине впечатления. До рождения в графском заводе вороного отметистого жеребенка, которому было дано имя Мужика 1-го, преобладающими именами, так сказать, любимыми были Лебедь, Горностай, Барс, Добрый, Красавец, Кролик, Любимец и т. д. и т. д. Лошадей с такими названиями были серии: пять Горностаев, несколько Добрых, столько же Лебедей и проч. Мужиком же был назван сын Любезного 1-го и Бабы, и я позволяю себе высказать предположение, что и само имя Мужик было ему дано при рождении именно за его масть, столь близкую к пегой масти, которая в России встречалась и встречается лишь среди простых крестьянских лошадей, а отнюдь не является мастью породистых. Верно ли мое предположение, сказать сейчас невозможно, но не следует забывать, что Толстой, описывая только что родившегося Холстомера, заставляет конюшего воскликнуть: «И в какого черта он уродился, точно мужик».

Выхолощен Холстомер был, как видно из заводской книги, в год Великой Отечественной войны и нашествия французов, то есть не двухлетним жеребенком, как в повести, а семилетним жеребцом. Как же могло случиться, что резвейший рысак, самим графом Орловым присланный из Москвы в производители Хреновского завода был сделан мерином?

Вскоре после смерти графа преданный его слуга и знаток лошади Кабанов покинул Хреновую и на его место дочерью Орлова, его единственной наследницей,[102] был прислан из Москвы бурмистр новгородских деревень, который и принял в заведование Хреновской завод. Дела в Хреновой было немало: огромное скотоводство, салотопение и другие производства, словом, бурмистр скоро понял, что не справиться ему с конным заводом, в делах которого он ничего не смыслил и, как человек честный, просил графиню снять с него заведование. Графиня прислала своего берейтора-немца, который и пробыл в этой должности около двух лет.

Много вреда причинил немец-берейтор: он не сумел оценить высоких достоинств тогдашних хреновских лошадей, которые, по близкому в них присутствию арабской крови, были невелики ростом. Желая увеличить рост приплодов, немец выхолостил всех первоклассных рысистых производителей высокой крови, которые были мелки. Так был выхолощен и Холстомер. Весьма возможно, что немец-берейтор не сумел простить этому замечательному рысаку его отметины.

Невольно здесь вспоминается незабвенный творец орловской рысистой породы, который, несмотря на отметины Холстомера, не только ценил его, угадав в нем знаменитого производителя, но и послал его в Хреновской завод. Орлов был чужд предрассудкам времени, не обратил никакого внимания на масть Холстомера и, конечно, в заводском деле стоял на голову выше всех своих современников. Не можем еще раз не подчеркнуть необыкновенного чутья, дара интуиции, которыми был в такой исключительной мере одарен Орлов, этот гениальный творец двух пород орловской рысистой и верховой. Проживи граф еще несколько лет, и от Холстомера в Хреновском заводе получились бы невиданные рысаки. Недаром же от одной только, случайно выпущенной из Хреновского завода жеребой от Холстомера кобылы родился Старый Атласный, который и стал в России родоначальником всего частного коннозаводства.