Путилов и Богданов

Первую половину зимы 1912 года я решил провести в Петербурге. Петербург веселился в ту зиму как никогда. Не отставал от других и я. Помимо бегов, выставок, вечерних кабачков, театров и ресторанов, я много бывал в обществе, а также в художественных и литературных кружках. Описать здесь ту петербургскую жизнь решительно невозможною. Остановлюсь лишь на личности двух петербургских финансовых королей А. С. Путилова и А. А. Богданова.

Знакомство мое с Александром Сергеевичем Путиловым было старое, давнее. Я с ним познакомился еще в 1901 году, когда был в Николаевском Кавалерийском Училище. По своим убеждениям Путилов был ярым монархистом и находил, что Россией можно управлять только применяя методы Плеве, и никак иначе.[116] Путилов очень быстро делал карьеру и в 1912 году имел уже значительное положение в высших бюрократических кругах Петербурга. До своего сказочного обогащения и выхода в отставку Путилов служил по министерству финансов и был товарищем министра у Витте. Его блестящее продвижение по службе прервала революция. Приказ о назначении Путилова не то товарищем министра внутренних дел, не то даже министром был уже подписан государем, но его не успели опубликовать. Это было за день или два до революции. На смену старым чиновникам пришли новые люди, и Путилов сейчас же подал в отставку, предрекая России без царя и с такими министрами, как Гучковы и Терещенко, бесповоротную гибель. Насколько он оказался прав, пусть судит читатель этих мемуаров.

Путилов был невысокого роста, элегантный и изящный господин, с тонкими чертами породистого лица и стальными, как бы пронизывающими вас насквозь глазами. Он производил впечатление прежде всего светского человека, принадлежащего к лучшему обществу. Нечего и говорить, ибо это само собою разумеется, что Путилов был превосходно воспитан и вежлив. По характеру это был решительный и довольно-таки сухой человек, с которым, однако, приятно было иметь дело, потому что у него слово никогда не расходилось с делом. Американского рысака он не признавал совершенно и издевался над ним всячески. Иначе как «драными кошками» американских рысаков и не называл. Нечего и говорить, что метизацию он клял на всех перекрестках, считая коннозаводчиков-метизаторов чуть ли не государственными преступниками, губителями орловской породы. На эту тему он написал ряд блестящих статей и сделал немало удачных выступлений.

Не то в 1924-м, не то в 1925 году Путилов был расстрелян по известному делу присылки из Петербурга денег бывшей императрице Марии Федоровне бывшими лицеистами.[117] Я не знаю, насколько версия верна, но так передавали мне общие знакомые причину трагической гибели Путилова.

С Александром Александровичем Богдановым моя дружба образовалась на почве коллекционерства. Богдановы были очень богаты. Сам Александр Александрович любил пустить пыль в глаза и умел это сделать, как никто. Выезды его были несколько кричащи, чересчур ярки, подчас перегружены серебром или томпаком (медью), но по подбору лошадей, пожалуй, являлись лучшими в Санкт-Петербурге. Представьте же себе пару огненно-рыжих лошадей в запряжке из серебра и красавца-кучера, и белые вожжи, и коляску на красном или канареечном ходу, и самого Богданова, в котором было чуть ли не десять пудов, в модном костюме и с неизменным ярким цветком в бутоньерке, – и все это неслось по Невскому проспекту так, что только подковы лошадей звенели по торцовой мостовой, да кучер едва успевал кричать: «Пади, берегись!» Это было ярко, это бросалось в глаза всем и каждому, но у Богданова это выходило красиво и всем нравилось.

Богданов был самобытнейшей личностью. От одного общего знакомого я слышал, что он долгонько-таки сидел в гимназии, почему его и прозвали «гимназистом» (прозвище это сравнительно долго держалось за ним). Общество у него собиралось крайне интересное, но смешанное. И было одно непременное условие, которому надо было отвечать: чтобы попасть к Богданову, должно было обладать известностью, точнее, именем – либо в литературном, либо в финансовом, либо же в коннозаводском или другом мире. Только тогда вы допускались в его интимный кружок, иначе дальше делового свидания в кабинете вам не удалось бы проникнуть. В то время я считал это известного рода фанфаронством, но теперь, когда пишу эти строки и переживаю эти воспоминания, я думаю, что Богданов, поступая так, был прав, ибо среди этих так или иначе известных людей были все удачники, то есть люди, сумевшие выдвинуться из общего или же среднего уровня, а стало быть, и наиболее талантливые и даровитые. Неудивительно поэтому, что у Богданова было так интересно и занимательно бывать. Мы с Богдановым последние года два до войны были уже настолько хороши, что я стал называть его «Дядя Саша», а он меня – «Дядя Яша». Это настолько привилось и всем понравилось, что в богдановском кружке среди интимных друзей ко мне нередко так и обращались.

Богданов любил все изящное и красивое; это был эстет, который во всем искал красоту и поклонялся ей. Его обстановка, сначала на Фонтанке, а потом в Ковенском переулке была не только роскошна, но и изысканно-красива: мебель, картины, ковры, бронза, мрамор, посуда, сервировка, драпри и обюсоны (ковры и обои). А еще он любил картины. Часами мог смотреть на них. Покупал только первоклассные произведения лучших русских художников и за каждое полотно платил немалые деньги. У него было замечательное собрание картин Репина, Айвазовского, Шишкина. Новую школу не любил и не собирал.

Главным его поставщиком был знаменитый торговец картинами Карягин, тоже в своем роде замечательная личность. Я неоднократно присутствовал при продаже картин Карягиным. Это был спектакль! Карягин выходил из себя, когда Дядя Саша с целью что-нибудь выторговать корил какую-нибудь знаменитую картину, указывал на отдельное неудачное место картины. «Ну, посмотри, – говорил он, – что это за нос? Здесь Репин ошибся». Карягин отходил, щурил глаз, приставлял к нему кулак в виде зрительной трубы и решительно не соглашался, начиная, наоборот, всячески расхваливать этот нос, говорить, что так написать нос мог только такой мастер, как Репин. «Что хотите, – обычно заключал он, – картина замечательная. Богдановский товар». Он, конечно, льстил Дяде Саше: картина так хороша, что ее впору купить только Богданову.

Была у него и знаменитая картина «Катанье троек на Масленице». Картину написал Сверчков специально для Всемирной Филадельфийской Выставки 1876 года, там картина имела шумный успех и получила золотую медаль. В самые тяжелые годы революции я купил эту картину у Дяди Саши и заплатил за нее 3 миллиарда рублей, что выходило примерно 12 тысяч золотом. Для революционного времени это была сумасшедшая цена, но кому же неизвестно, что все мы, коллекционеры, ослепленные своей страстью сумасшедшие люди. К сожалению, я не сумел удержать в своих руках эту картину и в одну из тяжелых минут за 4 миллиарда продал ее.

Был Богданов большим гастрономом и держал первоклассного повара, настоящего «мэтра». Аппетит у Дяди Саши был поистине феноменальный, что, впрочем, неудивительно, если принять во внимание его колоссальную фигуру. За столом он свободно справлялся с хорошей пуляркой, почти уничтожал в один присест небольшой окорок или индюка и так далее в том же роде. Как говорили доктора, это было болезненное явление, и сам Богданов с этим всячески боролся.

Зимой 1912 года я как-то сидел у него вечером, и вдруг Дядя Саша мне говорит: «Дядя Яша, на будущей неделе у меня обед, будут только Путилов со своей француженкой, Верстрат и Каминка[118] со своими «дамами»«. Их знал весь Петербург, да и не один Петербург, а, пожалуй, половина России. Нетрудно понять, что это за обед – три главных финансовых короля Петербурга, которые делают погоду на бирже, держат в своих руках контрольные пакеты чуть ли не всех предприятий и одного слова, одной улыбки которых достаточно, чтобы человек, сегодня бедный, завтра стал богачом. По словам Богданова, они обещали быть, но при условии, что обед будет в обстановке «стриктентимите», то есть больше никого. Да, дорого бы дали разные директора банков, князья, графы и другие лица, чтобы присутствовать на этом обеде. «Но, – заключил Дядя Яша, – я никого не могу пригласить, кроме вас, Дядя Яша, на что я уже получил от моих гостей согласие».

Через неделю после этого разговора состоялся сей исторический обед. Обедали дамы, и по петербургской традиции мужчины были во фраках, а Путилов даже при ленте и звезде, что, впрочем, объяснялось тем, что он после обеда ехал на вечерний прием в одно из посольств. Когда я приехал в Ковенский переулок, то с трудом узнал хорошо известную мне швейцарскую: по лестнице до квартиры Богданова был разостлан роскошный красный ковер, швейцарская и лестница были уставлены растениями, и два швейцара в новеньких ливреях ждали гостей. Дядя Саша, во фраке, напудренный, припомаженный и какой-то подтянутый, встречал гостей. Несколько лакеев, все в ливрейных фраках, стояли в передней. Гостиная и приемные комнаты были превращены в оранжереи: лучшие цветы Ниццы наполняли комнаты благоуханием, придавая и без того роскошной обстановке какой-то волшебный вид. Я приехал вторым, там уже были Путилов с француженкой. Некрасивая молодая женщина, говорили, что у нее есть скрытые от глаз непосвященных достоинства. Она сидела с ногами на диване, вся в волнах воздушных кружев. Богданов нас познакомил, и мы обменялись двумя-тремя малозначащими фразами. Почти сейчас же после этого подъехали со своими дамами Верстрат и Каминка.

Если гостиные были превращены в оранжереи, то из столовой сделали какую-то сказочную блестящую раковину, которая вся горела и искрилась от многих сотен электрических ламп, искусно сгруппированных рукой опытного мастера. Цветы, нежные фиалки и душистые ландыши, гирляндой образуя венок, красиво лежали только на обеденном столе. Стол был сервирован замечательно, но главным его украшением были знаменитые хрустальные передачи (подставки) и остальной обеденный хрусталь, всего лишь год тому назад купленный Богдановым на парижском аукционе. Каждый бокал, каждую рюмку, каждый стакан украшала миниатюра с эротическим сюжетом. Эти миниатюры были работы одного из лучших французских художников прошлого века, и когда вино искрилось в хрустале, то эротика бокалов прямо оживала и приобретала телесный цвет и такой же теплый тон. Это было не только красиво, не только возбуждало, это сразу создавало настроение.

Беседа шла на самые разнообразные темы и несколько раз вскользь касалась последних финансовых новостей дня. Наконец Путилов, с тем чтобы оказать мне внимание, зная, что я коннозаводчик, а этой темы еще не касались, сделал, как светский человек, диверсию (отклонение) в эту сторону. Заговорили о том, как трудно получить классную лошадь, на что Каминка довольно наивно сказал: «Что же тут трудного – быть коннозаводчиком?». Путилов тонко улыбнулся, так как Каминка, несмотря на весь свой теперешний лоск, нет-нет да и выдавал свое дешевое воспитание. Богданов не дал мне ответить, в нем заговорил лошадник, и он сказал Каминке: «Сделаться великим коннозаводчиком нельзя, это в крови: коннозаводчиками не делаются, а родятся, как и великими финансовыми деятелями и великими государственными людьми!». Гром аплодисментов покрыл слова хозяина, и стали пить за здоровье и коннозаводчиков, и финансистов.

Во время расцвета НЭПа Богданов уехал в Петербург и открыл на Невском большой бакалейный магазин. Торговали бойко, Богданов, прирожденный коммерсант, поставил дело блестяще и хорошо вел его. Однако вскоре начались репрессии против представителей НЭПа, и тогда Богданов поступил крайне благоразумно: он все ликвидировал и получил разрешение ехать за границу лечить глаза, которые у него были действительно плохи – временами он почти ничего не видел. Богданов уехал в Париж, там встретился с Путиловым и больше в Россию, конечно, не вернулся. Вскоре после этого туда уехала и его жена. Перед отъездом дядя Саша написал мне очень милое и трогательное письмо, и я глубоко сожалел, что еще одним близким и дорогим мне человеком стало меньше в России.