Дележ добычи

Отдохнув два дня в Прилепах, я направился в Тулу. Хорошие известия, как, впрочем, и дурные, распространяются быстро. Не успел я перешагнуть порог земотдела, как меня уже поздравляли с крупным успехом и сразу же было решено созвать заседание зоотехнической комиссии и добычу, то есть фураж, разделить между конными заводами, а отруби и жмых – между стадами. Тут впервые разыгралась сцена, которая впоследствии повторялась ежегодно, когда приходилось реализовывать наряды центра: каждый стоял за свое хозяйство, и все вместе стремились обделить Прилепы. Естественно, я резко протестовал, и во время этих дележей мне удавалось отстоять свою линию.

Та зима для Прилепского завода выдалась очень тяжелой. С кормами было так скудно, что приходилось экономить буквально каждый фунт. Впоследствии враги Прилепского завода, всячески желая бросить тень на меня, приводили цифры высокой смертности и брака. При этом они забывали о продовольственном положении в стране. Весной наши лошади были так слабы, что некоторых, как, например, Порфиру, пришлось подвесить на мешках: они не могли уже стоять; другие были в чесотке, пролежнях и парше. К счастью, весна была ранней, лошадей выпустили в сад, где они опять, как в первый голодный год, ели старые листья, сухой бурьян и щипали едва зеленеющую травку, что и спасло их от смерти. Прилепским лошадям пришлось есть и просяную шелуху, и мучной отход, и картофельную ботву пополам с листом, и все это вынес их железный организм. Я просил бы указать мне другой завод, который пережил бы такой кормовой «режим»!

Неблагополучно было в заводе и с подстилкой: ее хватало не более чем на шесть месяцев, а остальные полгода приходилось прикупать по возочку, иногда получать в прессованном виде гниль и ее сушить. Отсюда желудочные заболевания, а иногда и гибель жеребят. Кто, как я, не пережил этого, тот не может себе представить, какое это бедствие. Два-три фунта подстилки, что давались лошадям, независимо от качества, немедленно съедались ими. В денниках сначала становилось сыро, потом собиралась мокрота, затем грязь. Лошади ее растаптывали, и денник являл собой картину осенней дороги в непогоду. Тяжело видеть голодную лошадь, но не менее тяжело видеть любимую лошадь в такой обстановке и в таком деннике. И в этих условиях находились знаменитые заводские матки! Удивляться ли тому, сколько в те годы погибло жеребят и сколько появилось рахитиков и негодных? Я принимал все меры к тому, чтобы ослабить этот кризис, а он был не менее страшен, нежели голод. С лесопильного завода неподалеку от Засеки мне удалось получить опилки, и это спасло завод.

Служащим жилось тоже нелегко: жалованье грошовое, у денег низкая покупательная способность. Ясно, что служащий, обремененный семьей, не мог прожить на гроши, которые получал. Приходилось разрешить ему держать скотину, и, само собою разумеется, что в свое хозяйство он тянул корма от рысистых лошадей, на это приходилось закрывать глаза. Льготы, сделанные одному, вызвали зависть у других, приходилось и другим то же самое разрешить, иначе все они грозили уйти. Так образовалось хозяйство в хозяйстве. Эти зажили удовлетворительно, остальные оказались недовольны. Пошли доносы, нагрянуло начальство. Меня привлекли к ответственности. Я боролся, доказывая, что завод погибнет, если уйдут эти работники, ибо не могу же я одновременно управлять заводом, случать кобыл, ковать, пасти табун и прочее. Со мною соглашались, временно все затихало, потом опять начинались доносы, опять приезжали ревизии, снова грозили меня посадить – словом, все та же волынка. Я оправдывался, говорил, что оно, конечно, незаконно, незаконное явление можно и должно искоренить, но тогда надо платить служащим приличное жалованье, чтобы они могли просуществовать со своими семьями. Семь лет велась упорная борьба, и пока я не ушел с должности управляющего Прилепским заводом, мне удавалось отстоять интересы служащих. Столько было неприятностей, столько раз мне грозила тюрьма за незаконный образ действий и невыполнение распоряжения властей, что я и сам не знаю, как уцелел!

Одной из причин, почему так трудно было вести Прилепский завод и вообще заводы в Тульской губернии, была частая смена заведующих губернским земельным отделом. Прилепский завод, как и остальные заводы губернии, был непосредственно подчинен губземотделу, а потому лицо, стоявшее во главе этого отдела, могло иметь почти что решающее влияние на судьбу завода и людей, работавших в нем. Но даже когда завод перешел в ведение центра, то есть Наркомзема, кредиты по-прежнему шли через Тульский земельный отдел, с ним согласовывались все назначения, и этот орган имел право контроля. Отсюда ясно, сколь важно было лично для меня и для завода, кто возглавляет этот отдел. А заведующие земельным отделом в Туле менялись буквально как перчатки: однажды кто-то из специалистов при мне стал подсчитывать, сколько уже сменилось заведующих, досчитал до тринадцати или пятнадцати, рассмеялся и бросил. Большинство, если не все, приходившие на это место, не имели никакого понятия о коннозаводстве и коневодстве, всем им приходилось доказывать важность этого дела в такой крестьянской стране, как наша. Приходилось знакомить их с работой, давать характеристики персонала, объяснять, почему нельзя разогнать «бывших». Только, бывало, успеешь наладить дело с одним, внесешь хоть маленькое успокоение в жизнь заводов, где все волнуются – что там задумал новый начальник и какие будут перемены – как уже, смотришь, он ушел и на его место назначен другой. И снова начинается сказка про белого бычка. Сколько таким образом было принесено вреда заводам, и сказать нельзя. За редкими исключениями, заведующие отделом считали своим приятным долгом жесточайшим образом меня травить и всячески стремились не только снять с работы, но и посадить на скамью подсудимых.

В Земподотделе сначала был ставленник Буланже Захаров. Простой маляр, крестьянин из соседней деревни, человек неглупый, он был другом завода и нас поддерживал. Через год его сменил Скатунин, которого сменил Волков, однофамилец моего управляющего. Эти двое вели борьбу с заводом, со мною, со всеми, кто был за нас. Волков – всё-таки специалист, а Скатунин был определенно темной личностью. Прежде комиссар Хреновского завода, он имел там неприятности и был переброшен на работу в Тулу. Он никогда не говорил о своем прошлом, и я думаю, что поступал благоразумно: прошлое у этого человека было темное, а другие говорили, что и уголовное. Высокого роста, худой, довольно красивый, он не смотрел в глаза, и это было очень неприятно. Дела он не знал, к Прилепскому заводу относился скрытно-враждебно, ко мне – с подозрением.