Вахмистр Савченко

Кузьма Демьянович Савченко происходил из крестьян Смоленской губернии. Службу он проходил в лейб-гвардии Конно-гренадерском полку, был призван во время русско-японской войны и состоял вахмистром. Вследствие этого Савченко считал себя знатоком лошади, опытным кавалеристом и даже однажды решил вступить в полемику с другим бывшим вахмистром – с Будённым.

Савченко был мужчина великолепной наружности, причем его борода, пышная, шелковистая, всегда красиво расчесанная, длиной по пояс, была главным украшением его лица, его гордостью и предметом разговоров в Наркомземе. Черты лица у Савченко были тонкие, руки маленькие, роста он был высокого, в плечах широк. Двигался медленно, важно, говорил тоже медленно, с полным сознанием своего достоинства и имел привычку тихо поглаживать свою великолепную бороду. Одевался просто: носил сапоги, рубаху-косоворотку черного цвета и пиджак. Я несколько раз видел его на улице, и всегда у него был кожаный картуз на голове. Выражение его лица могло быть очень приятным, когда он разговаривал с равным себе, при разговоре же с подчиненным это лицо вдруг каменело, становилось надменно и даже высокомерно. Представляю себе, как хорош был Савченко в прежнее время, когда он служил швейцаром в Петербургском беговом обществе, в ливрее, богато обшитой золотыми галунами, как умел он принять посетителя сообразно его положению и рангу, как умел обойтись с каждым: знатному гостю или сановнику деликатно услужить, приехавшую с визитом генеральшу ловко подсадить в карету, а мелкому чиновнику или просителю снисходительно бросить: «Его превосходительство не принимают!». Это был типичный швейцар из хорошего дома, тип, возможный только в Петербурге императорского периода. К сожалению, в роли товарища министра земледелия, куда его вознесла революция, он оказался много слабее.

Савченко был не столько умный, сколько хитрый человек. Наркомземовцы острили, что держат его членом коллегии за бороду, другие более серьезно добавляли – и за умение разговаривать с мужичками: Савченко считался спецом по этой части, а потому всех крестьян-ходоков направляли к нему. Савченко необыкновенно гордился тем, что вышел из крестьянской среды и занял такой высокий пост. Он ненавидел «бывших» людей и интеллигентов, как может их ненавидеть только бывший лакей. Психология у этого человека тоже была лакейская: перед сильными мира сего он раболепствовал, а своих подчиненных третировал и презирал. Он любил рассказывать о том, как служил курьером на Петербургском бегу. Это, видимо, доставляло ему чрезвычайное удовольствие, ибо в такие минуты он напускал на себя смирение, но глаза торжествовали и говорили: «А теперь я министр! Я – всё, а вы – ничтожество, и я могу вас задавить!». И он давил и задавил многих и многих порядочных людей.

Будучи человеком совершенно необразованным, он это часто подчеркивал и почему-то именно перед деятелями коннозаводства, которых особенно сильно ненавидел. Во время одного из докладов управляющего Московским ипподромом Савченко долго глумился над тем, что тот представил столь обширный доклад, с диаграммами, статистическими таблицами и прочим. Савченко говорил: «Зачем все это? Я простой мужик, я в этом ничего не понимаю, мне говорите правду». Наркома Савченко боялся как огня, тот, видимо, знал ему цену и не стеснялся с ним. Я только один раз до приезда Савченко в Прилепы встретился с ним на выводке, которую делали для наркомземовцев, и должен сказать, что со мной Савченко обошелся очень предупредительно и любезно.

Савченко с Раппом приехали в Тулу очень рано, около трех часов ночи. Всю ночь они не спали и, выпив по стакану чая на вокзале, двинулись в Прилепы. Повзнер, человек культурный, не знавший советских деятелей, уверял меня, что Савченко с вокзала поедет в гостиницу, там отдохнет, а часов в десять выедет в Прилепы. Я же уверял его, что Савченко с вокзала двинется прямо в Прилепы и его следует ждать не позднее шести утра. «Что ж, встретим, – спокойно отвечал Повзнер. – Хотя и уверен, что в такую рань он не ввалится в дом будить добрых людей!». Я только улыбнулся этой наивности и посоветовал Повзнеру в половине шестого утра быть уже наготове.

Не было еще и шести часов утра, как я, взглянув в окна, увидел, что на дворе грязь – ночью шел дождь, погода пасмурная и начало моросить, а в наших тульских условиях это означало, что дождь зарядил на весь день. «Не везет Прилепам», – подумал я и тут увидел, что коляска с московскими гостями подкатила к крыльцу. Я встретил Савченко в вестибюле и, проведя его в предназначенную для него комнату, поспешил к Раппу, у которого в руках был небольшой деревянный чемоданчик того фасона, что вошел в моду уже при большевиках и с трудом вмещал пару белья и кое-какую мелочь. Рапп выразил желание умыться, и я провел его в ванную комнату. Тут Рапп вынул старое, рваное полотенце и стал искать мыло, которого не оказалось. Я принес ему кусок, и он наскоро умылся. После этого тут же в ванной у нас произошел разговор, из которого стало ясно, что участь Прилеп решена.

Решил это некий Юниев, которого я не только не знал, но даже никогда не видел, о нем мне лишь рассказывали.[216] Он был в Наркомземе начальником административно-финансового управления, но играл куда более значительную роль, фактически управлял Наркомземом, был всесилен и, и сам нарком являлся игрушкой в его руках. Все служащие и начальники трепетали перед ним, члены коллегии беспрекословно исполняли его желания, а Нарком подписывал всё, что Юниев ни предлагал. Мне сказали, опять-таки поздно, что стоит только кому-нибудь на совещании или заседании пойти против Юниева, как через месяц этого человека уже нет в Наркомземе. В ту пору, о которой мой рассказ, Савченко послали за границу, в Кенигсберг на ярмарку, а тем временем Синицын сделал Юниеву доклад о Прилепах, не пожалел красок, чтобы соответственным образом обрисовать меня, и убедил Юниева, что Прилепы надо во что бы то ни было ликвидировать, Юниев согласился, и участь Прилеп была решена. А Савченко, как мне сказал Рапп, приехал для проформы: на все взглянет, затем проедет в Тулу, где вечером выступит в президиуме губисполкома и заявит, что завод ликвидируется и переводится в Хреновое.

Я поблагодарил Раппа за информацию. Мне стало ясно, что в Наркомземе вопрос действительно решен бесповоротно и хлопотать бесполезно. Вся надежда на губисполком: только он мог теперь отстоять завод и через ВЦИК добиться, чтобы его оставили на территории губернии. В этом направлении и надо действовать, решил я и пошел к Савченко. Тот и не умывался, только побрызгал руки водой и в своей спальне рассматривал картины. Я его пригласил в кабинет. Там висели знаменитые полотна Сверчкова: «Холстомер», «Ярмарка в Воронеже», «Краса в дрожках», «Злобный на свидании», «Ночное», «Приезд Болдарева в табун графа Толя» и другие. С них мы и начали осмотр музея. Савченко смотрел молча, ни о чем не спрашивал, вид у него был равнодушный. Я тоже молчал и наблюдал за ним. Это равнодушие было, однако, напускным. Савченко просто не хотел показать, что картины на него произвели впечатление, изображал, что он видывал картины и получше и что всё это его не удивляет. К нам присоединился Рапп, и в какие-нибудь полчаса музей был осмотрен. Хотя Савченко продолжал молчать, но мне было ясно, что он понимает ценность собрания. Рапп не выдержал и спросил, что может стоить эта галерея. Я ему ответил, и москвичи переглянулись: цифра произвела на них, вероятно, большее впечатление, чем сами произведения искусства. В это время вошел Повзнер. Савченко с ним поздоровался далеко не любезно. Повзнер извинился, правда не совсем удачно, заметив, что он запоздал с бритьем.

Подали чай. За чаем Савченко говорил только со мной и на нейтральные темы. Рапп вставил несколько фраз в наш разговор, а управляющий Повзнер и его помощник молчали. Савченко рассказывал мне, как его принимали в Кёнигсберге, на какое почетное место его посадили на рауте, описывал ярмарку и восхищался тамошними порядками. Попутно ругнул нашу грязь и неумение жить. Я подумал о том, что кому-кому, а уж ему-то этого делать не следовало, ибо такие, как он, и завели подобные порядки в России. Видимо, прием в Кёнигсберге произвел такое впечатление на Савченко, что он о нем только и говорил. Не преминул заметить, что его речь была напечатана во всех газетах, равно как и подробности пребывания там советской делегации. «Я привез все эти газеты с собою и сделал распоряжение перевести на русский язык и напечатать о наших успехах», – закончил Савченко. Я нашел уместным спросить Савченко, сколько времени он предполагает пробыть в заводе. «Несколько часов», – последовал ответ. Мне стало совершенно ясно, что Рапп прав: Савченко притащился не смотреть завод, а просто отбыть номер, все уже предрешено и подписано. Очевидно, Савченко так резко изменил свое отношение к Прилепам прежде всего под впечатлением от раскола в компартии, усилившейся борьбы оппозиции, а стало быть, и роли в ней Муралова, друга Троцкого. Савченко спешил отмежеваться от Муралова, дабы не быть заподозренным в сочувствии к такому крупному оппозиционеру. Последнее обстоятельство сыграло громадную роль в судьбе Прилеп: если бы положение Муралова не пошатнулось, все-таки не решились бы так бесцеремонно поступать с заводом, и завод, скорее всего, существовал бы и теперь.

Все это мне было ясно, тем не менее меня крайне интересовало, что будет говорить Савченко, и я просил его, когда мы встали из-за стола, уделить мне десять минут для разговора. Савченко милостиво кивнул, Рапп и Повзнер остались в столовой, а мы с Савченко удалились ко мне в кабинет. Я начал разговор с того, что довел до сведения Савченко, какую травлю ведут против меня, и выразил надежду, что Савченко объективно разберется в положении вещей, а затем прямо его спросил, что он думает о заводе. Савченко не спешил с ответом: он медленно гладил свою великолепную бороду и, устремив глаза на превосходный портрет знаменитой энгельгардтовской кобылы Приманчивой, который висел прямо перед ним, как будто обдумывал свой ответ. Затем произнес: «Я сам решил приехать посмотреть Прилепский завод. Приехал я без всякого предвзятого мнения, и если завод произведет на меня хорошее впечатление – он останется в Тульской губернии, если нет – мы его возьмем в Хреновую. На нападки не обращайте внимания». У меня сейчас же мелькнуло в голове: «Судьба Прилеп уже решена». Я заметил Савченко, что его ответ меня совершенно удовлетворяет, я не сомневаюсь в том, что он вынесет решение только в интересах коннозаводства – словом, сказал совершенно противоположное тому, что думал. Мы поговорили еще минут пять о заводе, после чего Савченко ушел в сопровождении Раппа и Повзнера осматривать лошадей и хозяйство. На самом пороге я весьма недвусмысленно спросил Савченко, нужен ли я ему. Он ответил, чтобы я не беспокоился, и тем освободил меня от присутствия на этой кукольной комедии.

Прошло каких-нибудь три четверти часа, и Савченко вернулся. Все это время я стоял у окна, курил свою любимую бельгийскую трубку и думал о том, как много за эти десять лет было пережито, сколько лишений испытано, какие трудности преодолены, и всё для того, чтобы спасти завод. Неужели теперь, когда другие заводы наконец-то начинают жить нормальной жизнью, Прилепам суждено потерять свое лицо, влиться в Хреновую и погибнуть как самостоятельной коннозаводской единице? «Омут перешел, неужели теперь на мелком месте утону?» – подумал я и услышал шаги в коридоре. Это Савченко шел проститься со мною.

«Ну вот я и посмотрел ваши Прилепы, – сказал мне Савченко. – Теперь еду дальше». Он подал мне руку, и я вышел на улицу его проводить. В первой коляске уселся сам Савченко, Рапп и Рутченко, во втором экипаже – Повзнер и ремонтер. Когда все было готово, кортеж двинулся в путь. По возвращении из Тулы Повзнер сейчас же пришел ко мне и рассказал подробности заседания в губисполкоме.

Заседание президиума долго не собиралось, и это очень взволновало Савченко. Наконец заседание открылось. Председательствовал Игнатов, заместитель предисполкома, тогда лицо мне неизвестное. Савченко с места взял неподходящий тон: с одной стороны, начальственный, с другой – тон няньки по отношению к детям. Это не понравилось, и тульские товарищи насторожились. Савченко им категорически заявил, что по таким-то и таким-то соображениям Наркомзем уведет Прилепский завод в Хреновую. Он сказал много лестного о лошадях и очень скептически отзывался о постройках, хуторах и возможности вести дело на трех клочках земли. Стали выступать тульские товарищи, все говорили против Савченко. Он сердился, волновался, заседание стало бурным, а когда пришло время ехать на поезд, Савченко в заключительном слове обозвал туляков донкихотами и заявил: «Завод мы возьмем!».

А Повзнер? Он, как мне стало известно, не произнес на заседании ни слова. Ещё по дороге из Прилеп в Тулу кучер Антон Демьянович слышал, как Савченко спросил у Повзнера его мнение, и Лев Маркович, по словам кучера, сказал твердо и решительно: «Надо ликвидировать завод. Вести хозяйство на клочках земли нельзя. Денег нет, ресурсов никаких – что это за хозяйство?!». – «Вот это важно, – отозвался Савченко, – ваше мнение как замечательного практика и лица, ведущего этот завод. Я с вами согласен, в губисполкоме так и будем говорить». Тут возмущенный Демьяныч, которому жилось в Прилепах хорошо, хотел вытянуть кнутом предателя Повзнера, но все-таки удержался и благополучно довез гостей в Тулу.

«Каков предатель Повзнер! – раздалось в Прилепах со всех сторон. – Это Иуда! Мы решили не подавать ему руки и объявить ему бойкот». Я всех успокоил, сказал, что придет время, и с Повзнером мы расстанемся, как расстались со всесильным Владыкиным. Я просил их не устраивать демонстраций. Так они и поступили, а я остался один со своими думами.

Прошло пять дней, и я решил ехать в Тулу, чтобы переговорить по телефону с Москвой, узнать, какое там принято решение, и, главное, позондировать настроение в Туле. Приехал прямо на переговорную станцию и не успел там сделать и двух шагов, как какой-то жулик стащил у меня часы с массивной золотой цепочкой и сделал это так ловко и чисто, что я не только не заметил, но даже не почувствовал прикосновения его руки. Соединившись с отделом коннозаводства, я попросил к телефону Раппа. На мой вопрос, как Савченко решил поступить с Прилепами, Рапп ответил, что Прилеп больше не существует, что Савченко лично написал доклад о необходимости ликвидировать Прилепы и уже доложил замнаркома Свидерскому,[217] который с ним вполне согласился, и наконец, что уже отдано распоряжение закрыть заводу все кредиты. Как ни был я подготовлен к этому известию, но удар сильно повлиял на меня, я до следующего дня не в состоянии был приняться ни за какое дело. Однако на следующий день принялся за спасение Прилеп с удвоенной силой и отправился в ГЗУ. Заведующий ГЗУ покидал Тулу и сдавал отдел. О Прилепах говорить было бесполезно. Я ограничился тем, что лишь посоветовался с ним. В ГЗУ все партийцы против того, чтобы завод увели из губернии. Я взял с них слово, что они материально будут помогать заводу до решения вопроса во ВЦИКе. Это было очень важно, и я был рад, что мои первые шаги ознаменовались удачей.