Призыв на службу

Наступил переломный в истории России 1914 год, а с ним война и затем революция со всеми ее ужасными последствиями, бедами и несчастиями. Незадолго до объявления войны, я уехал из Прилеп в Москву, где было назначено общее собрание членов Московского бегового общества. На повестке стоял ряд важных вопросов, и потому ожидался большой приезд членов из провинции и Петербурга. Так и случилось: собрание было открыто при переполненном зале. Я сидел рядом с П. А. Стаховичем, одним из сыновей А. А. Стаховича, в то время он уже фактически ведал заводом отца. В чине генерал-лейтенанта он состоял не то при военном министре, не то при Генеральном штабе – словом, это был свой человек в высших военных кругах.[125] Меня поразило то обстоятельство, что во время собрания Стахович был очень рассеян и даже имел удрученный вид. Я не мог не спросить, почему он так расстроен, ответ его крайне удивил меня. Стахович сказал буквально следующее: «Война неизбежна, это вопрос нескольких дней. А с ней придет революция».

Я с недоверием посмотрел на Стаховича и возразил ему, что вести теперь войну, которая, несомненно, превратится в общеевропейскую, чистейшее безумие и правительства никогда на это не пойдут. «Я уверен, что в конце концов все уладится, и хотя положение в Европе в связи с убийством австрийского эрцгерцога чрезвычайно напряженное, все пройдет и войны не будет». – «Вы неверно оцениваете события. Война будет», – последовал ответ. «Это ужасно! Но если немцы спровоцируют войну, мы их расколотим. Поднявший меч от меча и погибнет!» – закончил я. Стахович покачал головой: для него исход войны не был так ясен. В случае войны, по плану мобилизации он был должен формировать кавалерийскую дивизию и с ней направиться на театр военных действий. Я, будучи офицером запаса, с объявлением войны был бы немедленно призван. Этот разговор со Стаховичем произвел на меня такое впечатление, что я на другое же утро уехал домой, желая на всякий случай подготовиться к возможному призыву в ряды действующей армии.

Ежедневно рано утром особый нарочный скакал в Тулу за газетами, к 12 часам дня я жадно погружался в чтение и с ужасом видел, что положение ухудшается все больше и война в самом деле неизбежна. Настроение в деревне было тревожное: у людей работа валилась из рук, начинали выть бабы – все были уверены, что вот-вот будет объявлена война.

Весть о всеобщей мобилизации была получена вечером: ее привез нарочный, прискакавший из волости. Настроение крестьян стало торжественным и сосредоточенным. Ни криков, ни пьяных, ни озорства не было, чувствовалось какое-то особенно приподнятое настроение и доверие к власти. С утра призывные со всех сел и деревень потянулись к волостным правлениям и дальше в город для распределения по полкам, батальонам и запасным частям. Все в деревне пришло в движение: провожали уходящих на войну, плакали, благословляли и снаряжали в путь воинов. Но, повторяю, настроение у всех было бодрое. По-видимому, война обещала быть популярной, в сознание народа (правильно или нет – это уже другой вопрос) глубоко вкоренилось убеждение, что многие его беды идут от немца. Я смотрел на эти проводы, видел эти настроения и мысленно представлял себе, что по всей необъятной матушке России сейчас те же картины: люди спешат, идут или едут по тропинкам, большакам, дорогам и чернотропам, всё и вся направляется к сборным пунктам и переживает то, что чувствовал и переживал каждый из нас. Наш приходский священник, почтенный отец Михаил, в полном праздничном облачении, со всем причтом служил молебны и молился за уходящих воинов. Целый день двери церкви были открыты настежь, церковный колокол гулко раздавался в тиши полей. Возле церкви, внутри и далеко вокруг стоял народ и тихо беседовал, изредка крестясь и вздыхая. Запасных пропускали молча и торжественно вперед, и они прикладывались к образам и лежащему на аналое Святому Евангелию. Минута была торжественная и полная великого значения.

В дворянском мундире, при шпаге и орденах, я подъехал к церкви, меня тотчас же окружили крестьяне и вслед за мной вошли в церковь. Народ расступился, и я без труда прошел на левый клирос. Началось молебствие. В церкви было душно и жарко, народу столько, что буквально яблоку негде было упасть. В открытые окна сквозь церковные решетки глядело ясное синее небо, слышалось пение птиц, и многие присутствовавшие думали, конечно, о том, что рабочая пора еще в полном разгаре, что только что скосили и убрали сено, что поспевает рожь, что отцвели просо и греча. У многих было тяжело на душе, и многие думали о том, как-то им без хозяина управиться самим с урожаем. Торжественные церковные напевы наполняли мою душу, важность наступивших событий, последствия войны – все это тревожило и пугало меня, и я горячо молился не только за себя, но и за Россию. Молебствие близилось к концу. Вот провозгласили многолетие государю императору, царствующему дому и христолюбивому православному воинству, народ, медленно крестясь, стал расходиться по домам.

В тот же столь памятный день, поздним вечером, к дому подскакал на уставшей лошаденке урядник и велел принявшему ее конюху немедленно запрячь другую лошадь. Обычно урядник далее конторы не проникал, не говоря уже о том, что никогда бы ранее он не решился отдавать в барской усадьбе распоряжения, но теперь все изменилось: он по мобилизации был снабжен чрезвычайными полномочиями. Войдя ко мне в кабинет, он обратился уже по-военному: «Ваше высокородие, пакет от воинского начальника. Потрудитесь расписаться, что получили сегодняшнего числа, в 10 часов вечера». Я взял пакет. Цвет конверта, особая прочность, сургучная печать – все указывало на то, что это призыв в действующую армию. В призывном листе воинского начальника кратко указывалось, что мне предлагается с получением сего в трехдневный срок явиться в город Кирсанов, в штаб 3-го Запасного кавалерийского полка.

Итак, я был призван, к чему уже был готов, а потому назначил свой отъезд из Прилеп на 2 часа следующего дня. Утром я передал дела своему управляющему, дал ему все указания, обошел конюшни, простился с лошадьми. Через несколько часов предстояло все это покинуть и, быть может, навсегда. Кто не переживал таких минут, тому никогда не понять, что делалось у меня на душе и что я тогда перечувствовал и пережил. Перед отъездом отец Михаил отслужил напутственный молебен и благословил меня образом, пожелав как можно скорее и счастливо вернуться к моим мирным занятиям. В маленький флигелек, где я тогда жил, так как дом еще строился, набилась масса народу: собрались все служащие, многие крестьяне. И все горячо молились, многие плакали. Нервы мои не выдержали, слезы сами собой потекли по щекам, и я был рад, когда кончился тяжелый момент расставания.

Я сел в автомобиль, чтобы прямо ехать в Москву, где всего за два дня предстояло сшить военную форму и купить оружие. Быстро мчалась машина, унося меня по направлению к Москве; еще быстрее роились мысли в голове, а знакомые виды мелькали один за другим и со сказочной, досадной быстротой скрывались из моих глаз. Вот уже не видно Прилепской усадьбы, хотя еще мелькают вершины столетних дубов и лип, но скоро скроются и они, и Бог его знает, вернусь ли я когда-либо сюда и увижу ли это дорогое гнездо, где положено столько труда, любви и забот. Еще один, другой поворот – и скрылась из глаз высокая колокольня нашей приходской церковки. Быстро промелькнула Тула, где царило необыкновенное оживление и суматоха, автомобиль пронесся по Миллионной улице и выехал за Московскую заставу. И вот я опять очутился среди полей, лугов, зеленеющих холмов и пашен.

В Москву я приехал к вечеру и с трудом получил номер в «Славянском базаре». Москва кишела как муравейник: на улицах сновал народ, везде была масса военных, мальчишки-газетчики звонкими голосами выкрикивали новости вечерних газет. В гостинице меня ждал наездник Синегубкин, и я попросил его помочь мне заказать обмундировку. У него оказался знакомый портной, который сейчас же приехал, снял мерку и обещал через тридцать шесть часов доставить мне две пары военного обмундирования и форменное пальто. Он в точности выполнил заказ, и я смог поехать в Кирсанов уже в военной форме. В то время получить так быстро обмундировку было почти невозможно, ибо портные, хотя и работали день и ночь, были сверх всякой меры завалены заказами и положительно сбились с ног. Знакомые приказчики в магазине военных вещей без очереди продали мне оружие, и я, таким образом, был совершенно готов к походной жизни. Что творилось в этом магазине, трудно себе даже представить. Люди разных профессий, большей частью пожилые, в штатском платье, покупали погоны, шашки, револьверы, портупеи и прочее военное снаряжение; многие имели растерянный, смущенный и даже испуганный вид, как бы не понимая, что это так внезапно стряслось с ними. Незнакомые обращались друг к другу, совещались, иногда раздавались вопросы вроде следующего: «Как вы думаете, при современном развитии техники долго ли продлится война?». Большинство полагало, что война продлится не дольше трех месяцев, и в этом, как показали дальнейшие события, жестоко ошиблось.

Настал день моего отъезда в Кирсанов. Синегубкин спросил, нужны ли мне деньги, говоря, что может достать любую сумму, но я поблагодарил и отказался. В то время все русские люди почувствовали себя братьями и проявляли редкое единодушие в оказании всевозможных услуг лицам, призванным в армию. Саратовский поезд уходил из Москвы вечером. Когда я приехал на вокзал, то пришел в неописуемый ужас от толпы и давки: весь перрон был усеян военными и провожавшими их семьями, вагоны брали с бою. Крики носильщиков, громкие разговоры, плач женщин и детей, военная команда патрулей – все слилось в один сплошной гул и стон. С трудом я протиснулся в вагон. В купе было десять человек! По коридору пройти было совершенно невозможно, ибо там вплотную стояли направлявшиеся в свои части военные. Среди отъезжающих я увидел одну знакомую даму и когда спросил ее, куда это она едет, то получил ответ: «В Козлов, а оттуда к себе на завод». Ну, думаю, дура-баба, нашла время ехать на завод – в разгар мобилизации, не могла подождать два – три дня, ведь и без нее тут давка и теснота невообразимые. Медленно от перрона вокзала отошел поезд; как по мановению волшебной руки, шапки слетели с голов, и все мы начали креститься. Замелькали золотые маковки московских церквей, потом окрестности города; поезд уносил нас все дальше и дальше от родных мест и приближал каждого к той судьбе, к тем страданиям и лишениям, которые были ему уготованы. Ночью промелькнул Козлов, на заре мы были уже в Тамбове, а в 12 часов дня я приехал в Кирсанов.