На долгих

В продолжение трех дней я выезжал в Тулу, на станцию: сесть на поезд было немыслимо. Станция запружена: везде сидели, стояли и лежали люди почти плечом к плечу; вонь, духота и грязь царили невообразимые. Поезда ходили раз или два в сутки, когда приходил поезд, пробраться к вагонам не было никакой возможности. Тут разворачивались душераздирающие сцены: народ опрометью бросался к подходившему поезду, и сразу брань, крики, давка. Бывали и несчастные случаи: стиснут бабу так, что она Богу душу отдаст, задавят старика, растопчут несчастную упавшую жертву. Поезда подходили уже переполненные: люди сидели на крышах, висели на тормозах, заполняли площадки, устраивались на буферах, лежали под осями. Окна в вагонах были разбиты, оттуда вылезали с мешками прибывшие пассажиры. Не успевал поезд остановиться, как разыгрывались жуткие стычки, почти бои: с платформы лезли и в без того переполненные вагоны, лезли в окна, стаскивали с буферов, ехавшие сопротивлялись, в воздухе висела брань, пускались в ход кулаки, женщины истерически рыдали. Страшная картина! Кто того не видал, не способен себе представить, до какого озверения может дойти человек.

Я пришел в ужас и, конечно, вернулся со станции в город. Однако на следующий день набрался храбрости и опять поехал, но сесть в поезд так и не смог. На третий день я сделал попытку пробраться в комиссарский вагон, но туда не попал и, махнув рукой, вернулся домой. Тут кто-то из крестьян надоумил меня ехать в Москву на долгих – с ночевками. «Как на долгих?!» – изумленно спросил я. «Да так, – последовал ответ. – Ехайте на хорошей лошади гужом (в упряжке) и на четвертые сутки будете в Москве!». Это была гениальная мысль, и я воспользовался ею. Прежде всего, я не рисковал заразиться тифом, пробыть четыре дня в дороге хотя и было утомительно, но не так уж тяжело, а главное, я получу наряды на овес.

Итак, в двадцатом столетии, когда за границей люди уже путешествовали по воздуху, не говоря об автомобильном и железнодорожном сообщении, мне в России пришлось ехать на долгих, как в старину езжали мои деды и прадеды. Было над чем призадуматься, но не приходилось удивляться: я взял себе за правило во время революции не удивляться ничему. Шел ноябрь, на землю уже лег снег, только недавно установился санный путь. Ехать по первопутку было легко и приятно. Я знал, что в Москве нечего есть, а потому с дорожных запасов начались мои сборы в дальний путь. На самовар, кое-какую посуду и занавески, висевшие когда-то во флигеле, выменял десятка полтора полудохлой от голода птицы, купил фунтов десять гороху и взял два каравая хлеба. С Ратомским мы обсудили, на какой лошади надлежит ехать, в каких санях и с кем. В нашей беседе принял участие маточник Руденко. Решено было ехать в простых розвальнях и взять вороного мерина, что был прислан из Земотдела. Это была крупная, костистая, дельная, но далеко не резвая лошадь. Кучером ехал Степан Кучинский, бывший конюшенный мальчик у Манташева,[183] попавший со скаковыми лошадьми в Хреновую, а оттуда присланный в Прилепы. Это был поляк по национальности, малый ловкий и смышленый. Накануне отъезда кузнец Посенко подковал мерина, дал запасной круг подков, сам осмотрел сани и сбрую, кучер Кучинский положил в сани сена и накрыл его попоной. На следующее утро, напутствуемый домашними, я тронулся в дальний путь. Почему-то в тот момент мне вспомнилось, как тысячу лет назад таким же путем со всех концов России трогались люди сначала в Москву, а потом в Золотую Орду за ярлыком (грамотой) к хану.

В первый день я доехал только до Тулы и там заночевал у своих знакомых. Впервые в жизни я путешествовал в розвальнях, и меня так разбило, так заныла спина, что я едва вылез их саней, а ведь проехали только двадцать верст! Вечером я совещался с Кучинским, и он обещал пристроить на розвальни спинку, что и исполнил очень удачно. Утром, часов в девять, мы, перекрестившись, тронулись в путь. Надо было ехать мимо окон квартиры Вальцовых: Александра Романовна[184] вместе со своим мальчуганом приветливо кивала мне головой. Как хорошо я это помню и как приятны мне теперь эти воспоминания! Перед нами было ровное, как лента, Московское шоссе, синели на горизонте хомяковские леса, и чистый, прозрачный воздух молодого зимнего дня был упоительно свеж и живителен. Ехать было легко, на душе спокойно, и, пряча лицо в высокий воротник дохи от случайно налетавшего порывистого ветерка, я задумался о том, что ждет меня впереди.

Этот путь я совершил благополучно и безо всяких приключений. Ночевал в деревнях, где-то под Лопасней – у станционного сторожа. Я это хорошо помню, так как у его жены после длительной торговли я купил-таки полсотни яиц и три с половиной фунта топленого масла, а это было по тем временам большое богатство. В Серпухове я пил чай у протопопа, вместе с ним осмотрел старинный собор, а ночевал на окраине, ближе к Московской заставе. От Серпухова местность стала очень живописной, лесистой. Люди в деревне отличались от тульских. Они выглядели более культурно, были лучше одеты, в домах у них было чище, а главное, просторнее. Держали они себя с достоинством. На улицах сёл и в деревнях, что тянулись вдоль шоссе, встречались и двухэтажные домики, и длинные кирпичные избы с постоялыми дворами. Здесь когда-то, еще до чугунки, останавливались проезжающие, так что копейка у местных жителей была накоплена еще в давние времена и это сказалось на всем.

По мере приближения к Москве движение становилось все оживленнее. Я поразился большому количеству чайных, а также числу посетителей в них. В одной из таких чайных, двухэтажном здании раза в два с половиной больше обычного крестьянского дома зал был наверху. Я отдыхал, пил чай и беседовал с хозяином. Он осторожно жаловался на времена, говорил о прежней торговле и подливал мне чаю. Народу было немного: час был неурочный, и мы разговорились. Хозяин мне рассказал, как все росло и развивалось в их округе до революции и как все теперь приходит в упадок. Я его слушал и молчал. Из окон открывался красивый вид на какую-то небольшую фабрику, стоявшую на опушке леса, и от хозяина я узнал, что она, конечно, не работает, как и все другие фабрики в округе.

Чем ближе мы подъезжали к Москве, тем более грандиозными, даже величественными становились картины. Мне стало понятно, почему древние русские люди облюбовали именно эти места, чтобы заложить здесь столицу русского государства. Представляю себе, как все ласкало и радовало глаз, ибо обильно и богато одарила щедрая природа своими красотами – водами, лесами, холмами и полями – здешние места. Словом, мое путешествие на долгих начиная от Серпухова превратилось в интереснейшую экскурсию, а потому я был очень рад, что предпринял это путешествие на лошади, а не в поезде. Есть своя прелесть в езде на долгих, которой лишены пассажиры поездов, и, предприняв такое путешествие, я понял, почему наши предки не боялись, а любили так ездить. Если даже мне, путешествовавшему в примитивных розвальнях, это доставило удовольствие, то каково же было путешествовать в экипажах, когда и большие дороги были лучше, и экипажи, и лошади, и кучера другие, и постоялые дворы оборудованы для остановок. Автомобиль только отчасти возвращает нас к прежним радостям путешествия, но езда на лошадях, поверьте мне, имеет свои преимущества.

Когда показалась Москва, я велел остановить лошадь и долго смотрел на старый русский город, вернее, на то, что виднелось впереди, на подступы к Москве. Я был в пути три дня, лошадь устала, до заставы было не больше пятнадцати верст, но я решил заночевать здесь, чтобы в Москву приехать к обеду, то есть на следующий день. Это было мудрое решение: день клонился к вечеру, в тех местах ехать в темноте было небезопасно, так что я, сберегая лошадь и давая ей отдохнуть, сам избегал опасности. Ночевал я не то в Малых, не то в Больших Котлах, где в смутное время орудовал Самозванец. Здесь были воровские места и ухо надо было держать востро, а потому мы с Кучинским спали по очереди. Ночь прошла благополучно.

В Москве я решил остановиться у своего старого приятеля Капочки Кнопа. От серпуховской заставы до Таганки (он жил на Николо-Ямской) надо было проехать через весь город, пересечь Москву-реку у Кремля, спуститься к Солянке, а оттуда было уже рукой подать до квартиры Кнопа.

Семья Кнопов происходит из Голландии. Van der Knoop (Knoop в переводе на русский язык – Пуговкин) в XV столетии перебрались в свободный город Гамбург, принадлежавший к тому великому Ганзейскому союзу, в который в старину входили и наш Псков, и Новгород, и Архангельск. Здесь, кстати, замечу, что представители Ганзы первыми ввели в свои вольные русские города клепперов, эстляндских лошадей, от которых произошли породы, известные на севере под именем мезенок и обвинок, а на северовостоке – казанок и вяток. Возвращаясь к семье Кноппов: старший сын в этой семье всегда назывался Caspar, по имени одного из трех волхвов, прибывших поклониться младенцу Иисусу. Семейство Кнопов было одним из старейших и весьма уважаемых на родине. Но наступил, а за тем и минул приснопамятный 1812 год, сначала принесший столько бедствий России, а затем вознесший ее влияние и значение на недосягаемую до того высоту. Навсегда закатилась звезда великого Наполеона, но еще некоторое время судороги и ужасы войны давали себя чувствовать. Маршал Даву занял Гамбург и, выражаясь современным языком, «национализировал» там все, в результате чего родной дед Кнопа остался нищим и в 1813 году навсегда покинул Гамбург, уехав вместе со своею семьей искать счастья в Петербург. Мне, со стороны, такое бегство с родины в то время, когда все ее верные сыны встали на ее защиту и повели борьбу за ее освобождение, казалось малопонятным. Итак, семейство Кноп переехало в Петербург и прочно там обосновалось, а затем и в Москве, торгуя хлопком, сахаром и чаем.[185] В то далекое от нас время все иностранцы, считавшие Россию своей родиной, были, однако, настолько благоразумны, что не переходили в русское подданство, поэтому могли ездить за границу во всякое время и когда им заблагорассудится и не должны были просить лично у Николая I разрешения выехать, представлять при этом объяснения, зачем и для чего предпринят вояж, как то имело место, к стыду нашему, в отношении русских подданных. Около восьмидесяти лет Кнопы пробыли в финляндском подданстве, хотя как курьез могу здесь сообщить, что при этом отец Кнопа ни разу не был в Финляндии. Мать Кнопа была урожденная Болин. Она родилась в Санкт-Петербурге, и ее крестной матерью была императрица Александра Федоровна. Болины были шведы, обосновавшиеся в России; принадлежали они к весьма известной фамилии моряков.

С ранних лет у Капочки Кнопа проявилась страсть к лошадям. Во времена его молодости те лица, которые не имели своих выездов, за людей не почитались и по качеству выездов и количеству лошадей на конюшне было и уважение челяди к господам. Когда у Кнопов было четыре лошади, то прислуга говорила: «А вот у вашего дедушки их было восемь, да два кучера, да четырехместный сарай». В коннозаводстве Кноп, если можно так выразиться, выбрал три специальности: генеалогию (по преимуществу орловского рысака); историю конских пород; городскую езду у нас и за границей. В истории конских пород он, несомненно, один из наиболее образованных спортсменов, причем важно здесь отметить его совершенно объективный и беспристрастный подход к этой отрасли знания. Как-то однажды мы разговорились о графе Врангеле и его «Книге о лошади»,[186] и Кноп, взяв из своей библиотеки немецкий подлинник этого сочинения, показал, а потом и перевел мне следующие слова графа: «В 1879 году, побывав в Санкт-Петербурге, я удивлялся, чему так восхищались охотники, когда представали перед ними эти узкогрудые, лещеватые уроды». Речь шла об орловском рысаке, и эти слова в русском переводе книги Врангеля выпущены переводчиком, почему я их и не знал. Кноп сообщил мне, что, увидев в 1900 году на выставке в Париже Ветра Буйного, граф Врангель взял все им сказанное об орловском рысаке назад. Не правда ли, этот интересный факт заслуживал того, чтобы быть отмеченным. Кноп, конечно, был прав, что наше коннозаводство велось по ложному пути, то есть по исключительно призовому направлению, а отсюда забвение и городской езды, и форм, и веса рысака. Влияние Кнопа было самое благотворное: он поддерживал наш дух, не давал нам унывать, своими пламенными речами и письмами призывая к работе на пользу родного коннозаводства и столь любимого всеми нами орловского рысака.

Как только вы входили в переднюю кноповской квартиры, вы сейчас же видели, что попали к лошаднику. Обстановка у Кнопа была очень удобна и хороша. Среди вещей некоторые, наследованные от отца или деда, имели и несомненное художественное значение. Приятно поражали образцовая чистота, с которой держалась квартира, первоклассное столовое белье, превосходная сервировка и хорошо вышколенная прислуга. Здесь все было на иностранный лад и весьма мало напоминало матушку Москву. Стол у Кнопа был изысканно-вкусный и даже тонкий. Сам Капочка, так я его называл (да и не я один), был знатоком вин и вообще большим гастрономом. Готовила знаменитая кухарка и готовила так, что за ней не всякий первоклассный повар мог бы угнаться. Эта кухарка была выученицей мамаши Кнопа, великой мастерицы кулинарного искусства. Я особенно любил одно из сладких блюд, которое подавалось у Капочки и носило название «баварских булочек». Нигде и никогда более вкусного пирожного я не едал, и гостеприимный хозяин меня частенько баловал этим лакомством.

Время шло, и мои отношения с Кнопом мало-помалу из очень хороших, а затем дружеских превратились в самые близкие, и нас уже связывала настоящая дружба. Когда двух людей связывает такая дружба, когда общность интересов, в особенности идейных, их объединяет, то таким людям уже не нужны посторонние лица: они могут довольствоваться беседой друг с другом, ибо в ней находят и отдохновение, и успокоение, и отраду. Так было и у меня с Капочкой Кнопом. Я любил бывать у него один. Мы вели долгие разговоры… Золотые, счастливые годы, где вы?!.

Велико же было удивление Кнопа, когда я как снег на голову свалился к нему и когда он узнал, что я приехал на долгих. Вместе мы пошли в домовое управление и получили разрешение поставить в пустой конюшне лошадь. Кучинский возился, отпрягая мерина, мы с Капочкой вынимали драгоценные масло, яйца, хлеб и птицу из саней. Когда наконец все было сделано (лошадь поставлена и убрана, сено заложено, сани подтянуты к конюшне), мы все вместе с нашей драгоценной ношей направились на квартиру, где Стёпа Кучинский устроился на кухне, а я застал супругу Капочки, Дарью Михайловну, за самоваром, который кипел и шумел вовсю. Расспросам не было конца, и весь этот день, не говоря о делах, я провел в милой и гостеприимной семье Кнопов, где любили и всегда баловали меня.

Так совершилось мое первое путешествие на долгих в Москву. И в последующие два года я еще не менее трех-четырех раз ездил туда так же и тем же путем, пока, наконец, в 1921 году не появилась возможность опять ездить в поезде.