Культурный человек и первоклассный хозяин

Лев Маркович Повзнер родился на Юге России и с детства пристрастился к лошади. Отец его не был богатым человеком, и Льву самому пришлось пробивать себе дорогу и устраивать собственное благосостояние, чего он и достиг. Я впервые услышал о Повзнере, когда он занимал должность управляющего в рязанском имении некоего Ганкина, еврея-миллионера. Повзнер прекрасно повел дела в этом имении, создал там большой цементный завод, громадные каменоломни и завод крупных бельгийских лошадей. Эти лошади быстро завоевали себе известность в России и охотно раскупались. Повзнер был вправе гордиться: завод давал Ганкину значительный доход, был поставлен блестяще и велся коммерчески.

Вскоре я познакомился с Повзнером. Это был типичный еврей с умным, интеллигентным лицом. Позднее я узнал, что его мать была хохлушка. Несмотря на то, что в нем было пятьдесят процентов русской крови, в лице его не было ни одной русской черты. Женат он был тоже на хохлушке, но в семейной жизни был несчастлив и разошелся с женой. Дети, сын и дочь, остались при нем, но он как-то не любил говорить о них. Повзнер был культурным человеком: он очень любил музыку и сам хорошо играл на скрипке, разбирался в искусстве и имел несколько хороших картин, в том числе обязательного Левитана, был знаком с литературой и от природы одарен живым и практически направленным умом. Не лишен он был и остроумия и как собеседник был чрезвычайно приятен: вел разговор, не перебивая собеседника, уклоняясь от горячего спора, вел его мягко и интересно – словом, совсем не по-русски. Этот человек всем, в том числе теми знаниями, которые он приобрел, был обязан только себе, ибо я думаю, что систематического и сколько-нибудь полного образования он не получил. По характеру своему это был очень добрый и мягкий человек, выдержанный, невспыльчивый и незаносчивый.

Хозяин Повзнер был первоклассный, и когда вскоре после знакомства с ним я спросил о нем у князя Гагарина, тот восторженно отозвался о нем и рассказал, что Повзнер умудрился даже русского мужика отучить воровать копны с помещичьего поля. «В таком случае это какой-то феномен, гений, – заметил я. – Расскажите скорее, как он этого достиг?» – «Очень просто, – ответил князь. – Он кропил копны каким-то раствором, и эти копны нельзя уже было украсть, ибо с ними легко было попасться».

По словам Гагарина, у Повзнера в хозяйстве не пропадала ни одна копейка, из всего этот человек делал деньги: никуда не годные бугры с камнями превратил в первоклассные и высокодоходные каменоломни, цементный завод поставил на недосягаемую высоту, провел собственную подъездную дорогу и удвоил, если не утроил, состояние Ганкина. А так как в последние годы получал проценты помимо жалованья, то и сам стал состоятельным человеком.

Повзнер делал одинаково хорошо все, за что ни брался. Он мог сам взять вилы и показать, как надо метать стог, мог отремонтировать любую сельскохозяйственную машину, мог прочесть лекцию по агрономии, рассказать, как разводят и воспитывают тяжелых лошадей в Бельгии, починить часы (этому не следует удивляться, ибо я еще не видел еврея, который не умел бы починить часы). Был он также изобретателем по части разных практических способов ведения хозяйства. Он, например, клал сырой клевер прямо в стога, и стога не загорались – он оставлял в стогу шесть проходов (труб) для тяги воздуха, проходы эти делались при помощи набитых мешков, которые потом постепенно вытягивали.

Такой вот интересный человек был Лев Маркович Повзнер. Революцию он пережил очень болезненно и остро реагировал на разрушение того замечательного хозяйства, которому посвятил лучшие годы своей жизни. Ганкин уехал за границу, а Повзнер стал очевидцем сначала полнейшего и бесцельного разорения, а потом и гибели всех своих трудов. Он не жалел особенно одну какую-либо отрасль погибшего хозяйства, например лошадей или цементный завод, а оплакивал все вместе взятое.

Повзнер очутился в двух комнатушках на Средней Пресне без работы. Было от чего загрустить, было от чего прийти в уныние, и Повзнер пал духом, на все махнул рукой и надолго замкнулся в своей скорлупе. Он проводил время однообразно, скучал, читал, изредка развлекался музыкой. В особо тяжелые минуты задушевно звучала его скрипка. В первые годы после революции никто из прежних знакомых его не видел: он решительно не показывался нигде. Однако постепенно материальные ресурсы истощились. Как и громадное большинство «бывших» людей, он тогда жил исключительно продажей вещей. Когда, наконец, был продан любимый Левитан, Повзнеру пришлось подумать о каком-либо деле. И тут ему посчастливилось. Группа инженеров организовала в Москве строительную контору, они и предложили Повзнеру вступить в дело. Лев Маркович охотно принял приглашение и стал работать в новой конторе. Дела пошли блестяще, и так тянулось года два или три. Разумеется, по своей привычке Повзнер с головой ушел в дело и стал там незаменимым работником. Контора совершала очень крупные операции, наживала большие деньги и конкурировала с государственными учреждениями. Тут ее прижали налогом, компаньонов разорили, и дело закрылось. Однако Повзнер, знавший цену копейке, сумел кое-что уберечь и на эти средства прожил еще года три, по-прежнему ютился на Пресне, ничем не занимался, гулял по Москве и посещал кое-кого из старых знакомых.

Однажды я его встретил. Мы разговорились, и я стал его уговаривать принять какой-либо государственный конный завод, ибо сельское хозяйство ему хорошо знакомо. Я не сомневался в том, что в его руках дело пойдет блестяще. Повзнер наотрез отказался и заявил, что на государственную службу он не собирается. Шли годы, я, приезжая в Москву, встречался с Повзнером, мы приятно беседовали, и я не оставлял надежды привлечь его к полезной работе по коннозаводскому ведомству. Однако Лев Маркович был неумолим и на службу идти не хотел. Но всему в жизни наступает конец, наступил конец и деньгам Повзнера. Он был вынужден либо приняться за какое-либо дело, либо начать служить. Он организовал кустарное производство дамских шпилек. Дело пошло хорошо, стало давать барыши, но Повзнер вынужден был его закрыть: безукоризненно честный и порядочный человек, он не мог примириться с мыслью, что сырье можно получить только за взятку. А так как жить все-таки надо было, у него созрело решение пойти на службу в коннозаводское ведомство. Это было в разгар моей борьбы с Владыкиным, а потому я просил его повременить, надеясь устроить его управляющим в Прилепы. И вот Повзнер на девятом году существования советской власти поступил на государственную службу.

Я был крайне рад, что Повзнер принял Прилепский завод, ибо считал, что он приведет Прилепы в блестящий порядок, заработает деньги – словом, станет лучшим советским управляющим конным заводом. Я имел решительно все основания так предполагать, ибо знал его деятельность в дореволюционное время. Однако действительность ниспровергла все мои расчеты.

Первые его шаги в заводе были чрезвычайно удачны, и я уже поздравлял себя и завод с таким управляющим. Повзнер не спешил, не метался, зря языком не трепал, степенно изучал дело, присматривался, знакомился с людьми на деле, а не на собраниях, и видно было, что этот человек все возьмет в свои руки и будет действительно настоящим хозяином. Так же верно разобрался он и в работниках. Я был удивлен, как метки и верны его характеристики. Повзнер составил план на ближайшие четыре месяца. Для выполнения этого плана нужны были деньги, что-то около десяти тысяч рублей, а денег не было. Тут я пришел на помощь и устроил кредит через губисполком в Сельбанке Тулы. Повзнер уехал в Тулу, сказав, что вернется вечером с деньгами и примется за работу. Я ничего ему не ответил и только улыбнулся: ребенок, он не знал, сколько времени уходит на разную советскую волокиту. Действительно, управляющий и его помощник вернулись хоть и с деньгами, но через восемь дней! Восемь дней вопрос согласовывался, проходил комиссии, получалась гарантия ГЗУ, потом виза губисполкома, потом срочно потребовался доклад о финансовых возможностях завода, потом денег в кассе не оказалось и только на восьмой день они были получены. Повзнер, который до этого не служил, а значит, был совершенно незнаком с советской волокитой, приехал в ужасе: на нем буквально лица не было, он осунулся и как-то весь почернел. «Так работать нельзя, – повторял он мне в тот вечер. – Это не дело, а издевательство чиновников над делом!».

Кроме всего этого, Повзнеру пришлось познакомиться с тульской гостиницей, а стало быть, изрядно покормить клопов и поголодать, так как стол был отвратительный, а Повзнер страдал катаром желудка и был очень брезглив. Все это усугубило неприятное впечатление Повзнера от первой деловой поездки. Тогда же он мне откровенно признался, что едва ли будет способен вести дело без денег, что на векселях он никогда не работал, что у Ганкина он вел дело, имея всегда сто тысяч рублей на текущем счету. Надо было во что бы то ни стало его подбодрить, и я сказал, что нетрудно вести дело, имея деньги, а пусть он поведет дело без денег и сам создаст их. Самолюбие Повзнера было задето, он сказал, что напряжет свои силы и попробует работать без денег, и решительными шагами вышел из кабинета.

В дальнейшем Повзнер столкнулся с рабочим комитетом, с невозможностью без санкции завкома уволить рабочего или служащего, будь это самый отъявленный негодяй, с обязательством отчитываться в ячейке и делать доклады, с необходимостью мирить ссорящихся, принимать советских ревизоров и чиновников и со всеми другими прелестями советского режима. «Это не работа, так работать нельзя!» – повторял он мне, однако же напрягал все силы, вовремя и удачно закупил и вывез фураж, произвел сев, отремонтировал инвентарь и кое-как наладил дело. Но я видел, что работает он с отвращением, что советские порядки ему не по нутру, что идеологически он непримиримый противник всего происходящего и переломить себя не сможет. Однако – уже не помню подробностей – но где-то что-то прозевали, плохо убрали луг, я очень волновался и вечером высказал это Повзнеру. В ответ Лев Маркович удивленно посмотрел на меня и сказал: «Что вы волнуетесь, Яков Иванович? Это разве ваше?» Мне все стало ясно: Лев Маркович Повзнер стал рядовым советским управляющим.