Миссия Буланже

После того как Буланже столь блистательно устроил дела Прилепского завода, мне стало ясно, что его связи в коммунистических кругах значительнее, чем я предполагал. Это обстоятельство, чрезвычайно важное для того времени, было мною учтено. Наша совместная жизнь в Прилепах продолжалась. Это было время, когда далеко не все рысистые заводы были национализированы. Хотя заводы были объявлены собственностью государства, но много племенного материала оставалось в частных руках. Лошади буквально голодали или же захватническим порядком отбирались для разных транспортов и других нужд. Много лошадей, часто очень высокого коннозаводского значения, сосредоточилось у крестьян. Естественно, долго они там удержаться не могли и были бы либо проданы, либо уничтожены. Обо всем этом я получал письма и даже телеграммы, которые сохранились в моем архиве. У меня спрашивали совета, жаловались, указывали, что коннозаводство гибнет, и задавали вопрос: как быть? Эти письма приходили пачками, и я начал читать Буланже отрывки из них. Павел Александрович пожимал плечами, негодовал и говорил, что надо принимать меры, но какие именно – сам не знал. А положение все ухудшалось, и стало ясно, что рысистое коннозаводство обречено на гибель, ибо один Прилепский завод плюс еще два-три, если они уцелеют, не могли составить будущее коннозаводства или возродить его.

Я видел, что надо действовать. Раз Буланже так удачно укрепил положение Прилепского завода, то, быть может, он сделает попытку спасти и остальное, что еще возможно спасти и следовало спасти во что бы то ни стало. Так родилась у меня мысль о миссии Буланже: вокруг него должны были объединиться все наличные в то время коннозаводские силы для работы по спасению коннозаводства. Другого выхода я не видел, ибо в то время коммунисты не располагали полнотою власти, их распоряжения исполнялись на местах постольку поскольку, Декрет о племенном животноводстве оставался мертвой буквой и исполнялся там, где случайно находился какой-нибудь фанатик-животновод или лошадник.

Из Орла мне сообщали, что у них, например, нашелся некто Потёмкин, агроном по образованию и зоотехник по призванию. Основываясь на прилепском примере, он сумел национализировать стада и конные заводы Орловской губернии и деятельно работал.[170] Мне писали, что можно быть совершенно спокойным за судьбу коннозаводства в Орловской губернии, ибо Потёмкин все сумеет отстоять и удержать в своих руках.

Одновременно из Москвы шли самые неутешительные сведения: Шемиот-Полочанский,[171] поставленный во главе отдела животноводства Наркомзема, окружил себя ветеринарами, никуда не выезжал, засел за циркуляры и инструкции и равнодушно взирал на все, что творилось вокруг. Я сообщил обо всем этом Буланже, указал ему, как много может сделать один человек, если он желает и умеет работать, и затем сказал, что ради спасения рысистого коннозаводства совершенно необходимо создание особого органа, параллельного отделу животноводства. Я добавил, что он, Буланже, единственный человек, который может провести в жизнь эту идею. «Подумайте, Павел Александрович, на вас ложится историческая миссия, и благодарные потомки будут чтить ваше имя». Я говорил искренне и убежденно. Наивный человек, в то время я еще верил в какую-то благодарность потомков и признание заслуг современниками! Теперь я знаю, что вместо этого люди вас обязательно оклевещут, выдадут за подлеца и мерзавца и все это сделают из зависти и других, еще менее похвальных чувств. Я это испытал на себе, а потому так смело и уверенно пишу об этом. Сколько добра сделал я людям за эти десять лет, скольким помог, скольких спас, сколько работал на благо отечественного коннозаводства, но ни от кого не видел ни благодарности, ни признания!

Буланже был старше меня, больше видел и лучше знал людей, а потому, когда я стал говорить о благодарности потомков, он самым искренним образом расхохотался и сказал: «Вот на это, Яков Иванович, я вам скажу: вместо благодарности, признания и прочего, если прибудут белые – повесят, а красные – при первом неудачном шаге выкинут или в лучшем случае забудут о вас». Сколько раз потом я вспоминал эти пророческие слова… Но тогда я не сдавался и продолжал стоять на своем.

С большим юмором, саркастически, зло и умно разбил меня Буланже. Он говорил, что я неисправимый идеалист и чем скорее откажусь от идеализма, тем будет лучше для меня. «Предположим, что я не прав, что признания и благодарности не заслужить, что все это маниловщина и идеалистический бред, – говорил я, – но ведь есть же у человека понятие о долге. И не есть ли в настоящее время мой долг, зная вашу близость…» – «Знакомство», – поправил меня Буланже. – «…с некоторыми лицами, близкими к Ленину, сказать вам, что вы должны вмешаться в дело спасения коннозаводства и сделать для него то, что сделали уже так удачно для Прилепского завода». Буланже согласился, что я действительно исполняю свой долг перед коннозаводством и, видя такую преданность и любовь к делу, он преклоняется передо мною, но сам с большевиками работать не хочет. Однако он обещал мне подумать и позднее вернуться к этому разговору.

Прошло несколько дней. Я сидел в кабинете. Был тот час утра, когда солнечные лучи заливали ослепительным светом весь кабинет. Я особенно любил этот час: в это время кабинет в прилепском доме, с его колоннами, верхним светом во второй половине комнаты и яркой игрой красок, был особенно радостен и удивительно красив. Буланже, войдя ко мне, прищурил свои близорукие глаза, почти их закрыв, сел в кресло возле письменного стола и, глубоко вздохнув, сказал: «Как хорошо!».

Было действительно хорошо, и мы долго просидели молча. Молчание нарушил он и сказал: «Яков Иванович, у вас большая библиотека по коннозаводству. Отберите мне все, что найдете нужным, чтобы я прочел, ведь я полный профан в вашем деле, и пришлите эти книги мне». Я охотно исполнил просьбу Буланже: отобрал несколько книг, отметил три-четыре журнальные статьи и все отослал наверх, где он и Елизавета Петровна занимали две комнаты.

По вечерам Буланже беседовал со мною о коннозаводстве, я объяснял ему значение племенного дела, почему надо спасти заводы, зачем нужны испытания – словом, был его наставником. Я не спрашивал, для чего ему нужны эти сведения, ибо давно об этом догадался. Очевидно, Буланже хотел уяснить себе хотя бы основы нашего дела, вернее, его народно-хозяйственное значение, а стало быть, думал о моем проекте и либо готовился способствовать ему, либо сам подумывал о его осуществлении. Он был очень способный ученик. В своей жизни я редко встречал более здравомыслящего и талантливого человека, притом умевшего так ясно и четко выражать свои мысли и заострять внимание на нужном пункте. В этом он мне всегда напоминал старика Пейча, с той, однако, разницей, что ум Пейча был менее гибок и в нем не было того блеска, той игры, что характеризовали ум Буланже.

Все письма – а я получал тогда их очень много – я имел обыкновение после прочтения отправлять наверх, к Буланже, так что он, возвратясь с прогулки, заставал их у себя на столе, прочитывал и иногда, не спускаясь вниз ко мне, писал по их поводу свои соображения. Так между нами завязалась своеобразная переписка, так приближался момент выхода Буланже на широкую арену деятельности.

Наступил тот вечер (к сожалению, не могу привести с полной точностью эту историческую дату), когда Буланже вошел ко мне в кабинет, сказал, что он обдумал мой проект создания специального органа, параллельного отделу животноводства, на днях поедет в Москву и передаст Ленину докладную записку о том, что коннозаводство на краю гибели. Буланже предложил мне заслушать черновик записки. Он начал чтение – я слушал его с напряженным вниманием. Это был блестящий документ, написанный живо, убедительно, с цифровыми данными и цитатами из авторитетов. Когда Буланже закончил чтение, я выразил удивление, что он, не специалист, смог так верно осветить вопрос. Мне стало ясно, что такая записка не может не иметь успеха, что Ленин, вне всякого сомнения, обратит внимание на положение коннозаводства в республике и примет меры. Буланже просил меня внести дополнения и изменения в текст, что я и сделал, хотя вся моя работа заключалась в том, чтобы уточнить некоторые коннозаводские положения и кое-где поправить термины. Так в Прилепах родилась идея спасения коннозаводства во всероссийском масштабе, был намечен и выдвинут исполнитель, и гораздо скорее, чем я думал, эта идея, расширенная и дополненная в Москве, претворилась в жизнь.

Вскоре после того как Буланже уехал в Москву, я получил от него письмо самого утешительного характера. Буланже писал, что он виделся с матерью В. Д. Бонч-Бруевича, у него встретил поддержку, записка была прочтена Лениным, одобрена и направлена к Середе.[172] В Народном комиссариате земледелия Буланже был сердечно принят Середой. Павлу Александровичу предложили провести в жизнь мероприятия, которые он предлагал. Он поставил ряд условий: привлечение специалистов независимо от их классовой принадлежности, выделение средств, подчинение непосредственно наркому земледелия и прочие. Условия Буланже были приняты. Со стороны Середы он имел впоследствии неизменную поддержку, но посчитала себя обойденной Фофанова[173] и не простила этого Буланже.

После заседания коллегии Наркомзема в проект Буланже были внесены изменения: было решено, что следует спасать не только коннозаводство, но все животноводство. В созданную таким образом комиссию вошли: Буланже (председатель); Нахимов, внук знаменитого адмирала, агроном по образованию и специалист в животноводстве; Минеев, левый эсер и политическое око, иначе говоря, замаскированный комиссар, и другие. Наименован новый орган был так: Чрезвычайная комиссия по спасению животноводства. Комиссия была независима от отдела животноводства, отчитывалась только перед наркомом Середой, но должна была регулировать свои действия и с членом коллегии Наркомзема Фофановой. Буланже получил поистине диктаторские полномочия – его мандат был подписан Лениным, ему как председателю было дано право кооптировать для работы нужных лиц. Вот какие сведения пришли из Москвы уже во втором письме Буланже, а вскоре после этого я получил телеграмму уже за номером и подписью «Предчрезком Буланже» с предложением выехать в Москву для руководящей работы в комиссии. С радостным чувством на этот раз я покидал свой, теперь уже государственный завод Прилепы, ибо ехал в Москву для того, чтобы на более широком поприще принести действительную пользу коннозаводскому делу.