После Ратомского

Всю тяжесть утраты Леонарда Францевича я, конечно, понимал, но, не будучи спортсменом в душе и не имея никогда прежде собственной призовой конюшни, недостаточно учел всю глубину и значительность потери для завода. А потеря эта была одной из тех, которые не так-то легко восполнить. Я думал, что и другой наездник, хотя бы и меньшей квалификации, будет работать не менее удачно, что прилепские рысаки и в новых руках будут греметь, как и при старике Ратомском. Какое это было глубокое, чтобы не сказать роковое заблуждение! После смерти Леонарда Францевича, вместо того, чтобы привлечь на Прилепскую тренконюшню его брата Эдуарда, еще более блестящего ездока и лучшего тренера в России, вместо того чтобы пригласить дельного заведующего, я, отчасти ослепленный успехом прилепских лошадей, отчасти идя по линии наименьшего сопротивления, согласился назначить старшим наездником Василия Сидоровича Сергеева. Ничего более неудачного и придумать невозможно. Наездник не бездарный, но по характеру слишком мягкий, Сергеев оказался в качестве хозяина конюшни совершенной бабой: он распустил конюхов, на качество фуража не обращал должного внимания, лошади не получали нужного ухода, в работе отставали – и все это вскоре сказалось на успехах тренконюшни. Понятно, что развал наступил не сразу и приблизительно с полгода лошади бежали удовлетворительно, но дальше дело пошло все хуже и хуже. Когда об этом заговорили, Сергеев, желая оправдаться, стал распускать слухи о том, что во всем виноват завод, откуда лошади приходят совершенно неподготовленными, и в этом он успел убедить беговое начальство и многих своих сотоварищей. Меня как руководителя завода это касалось больше всего, но, как это обычно бывает в жизни, я обо всем узнал последним.

В недостойных и неумелых руках слава прилепских рысаков быстро пошла на убыль, а Прилепская тренконюшня из образцовой и показательной превратилась в почти заурядную. Положение я ухудшил еще тем, что не протестовал против назначения заведующим конюшней некоего молодого человека, коммуниста, фамилию которого я сейчас позабыл и в дальнейшем буду называть его «дипкурьером» (он имел в Наркоминделе должность дипкурьера). «Дипкурьер» не знал лошадей, не смыслил в бегах, вконец развалил конюшню, наделал долгов, размотал инвентарь и не только пьянствовал сам, но и благодушно смотрел на пьянство Сергеева, который ещё и не в меру увлекался женским полом. Говорили, у Василия Сидоровича две жены, одна из них молоденькая, а на это нужны силы и средства. Отсюда один шаг до игры в тотализатор (что запрещается наездникам). Все мои представления начальству о том, чтобы «дипкурьера» поскорее убрали, были тщетны. Мне сказали, что я не умею или не желаю ужиться с коммунистом.

А как взирал на все это Пейч? Он, наследник своего отца, опытный и знающий беговое дело человек, молчал, прежде всего потому, что был моим врагом, но еще и потому, что был ярым метизатором и ненавидел орловцев. Увольнение наездника мне надлежало согласовать с ним, ведавшим испытаниями, и я встретил сопротивление. Пейч не только категорически мне отказал, не только сказал, что Сергеев – превосходный наездник, но и намекнул, что тут дело не в наезднике, а в постановке дела на Прилепском заводе. Он пошел дальше: сагитировал в том же смысле коннозаводское начальство и даже не остановился перед интригами в рабочем комитете, который сейчас же взял Сергеева под защиту. Я попробовал вести переговоры кое с кем из наездников, но все они, напуганные отношением Пейча, категорически отказывались принять Прилепскую конюшню. Наиболее искренние из них прямо мне говорили, что боятся за свое положение. Так и пришлось мне на этот раз сдаться и тем самым обречь Прилепскую конюшню на жалкое прозябание. Стоит ли удивляться тому, что к весне конюшня пришла в такое состояние, что поистине, как говорится, дальше ехать было некуда! Лошади все были переломаны, много было больных, большинство не в теле. В конюшне царил хаос, инвентарь износился, фуража и лекарств не хватало, кроме того, образовалась весьма значительная задолженность. Сергеев ездил неудачно, редко выигрывал, выигрыши следовали после ряда проигрышей, что вызывало справедливые нарекания публики, и слава прилепских лошадей, завоеванная Ратомским, померкла. Особенно обидно, что ставка рысаков, одна из лучших, что были созданы Прилепским заводом после революции, попала на тренконюшню уже после смерти Леонарда Францевича. Кое-кто из охотников, я знаю, не согласится с моей оценкой Сергеева. Могу на это сказать, что когда Сергеев наконец ушел, то бывшие у него в езде лошади побежали в других руках очень успешно, несмотря на то что были сильно потрепаны. При Сергееве эти же лошади были так худы, что когда я зимой приехал в Москву и увидел их, то пришел в ужас и думал, что они безвозвратно погибли. Что показал бы на этих рысаках Ратомский, проживи он еще немного, об этом догадаться нетрудно.

На увольнении «дипкурьера» мне удалось-таки настоять. После я его больше не встречал, о чем, впрочем, нисколько не сожалею. Сергеева Пейч продолжал поддерживать, но тут вмешался рабочий комитет, и я получил разрешение заменить его. Но осуществить это я не смог: никто из первоклассных наездников не решался поступить в Прилепскую тренконюшню и нажить себе врага в лице Пейча. Так Сергеев остался главным наездником. Я имел с ним продолжительный разговор, предложил ему подтянуться, привести лошадей в порядок и предупредил его, что если лошади в двухмесячный срок не изменят свои формы к лучшему, я настою на его увольнении. Внушение подействовало, лошади пришли в относительный порядок. Сергеев стал меньше пить и довольно успешно ездил на Ловчем, но по-прежнему был плохим хозяином: лошади у бежали неровно и, что главное, очень большой процент вовсе не выходил к старту. Опять начались разговоры о моей бездарности и плохом качестве прилепских рысаков. Пейч и «иже с ним» торжествовали. Необходимо было коренным образом реформировать тренконюшню. Я обратился к Пейчу, но он не постеснялся прямо сказать мне, что никакой Кейтон ничего не сделает на таком материале.

На этот раз я перенес решение вопроса в отдел коннозаводства, и там постановили предоставить мне возможность найти нового наездника и управляющего конюшней. Это была громкая победа. Но, к сожалению, отдел коннозаводства в одном со мною не согласился. Я предлагал всю призовую конюшню увести на отдых из Москвы в Прилепы и лишь в следующем году с обновленными силами и свежей молодежью опять выступить на ипподроме. Тут запротестовало руководство ипподрома: они, мол, и так работают в убыток, только сводят концы с концами, снятие численно большой конюшни, как Прилепская, отразится на игре в тотализатор. Коммерчески верно, но с коннозаводской точки зрения возмутительно. Новый наездник должен был бы и лечить затрепанных лошадей, и выступать на них – так добиться успеха трудно. А Пейч рассчитывал, что никто не примет разбитой и убыточной конюшни, тогда волей-неволей мне опять придется довольствоваться приглашением какого-нибудь второклассного ездока. Однако надежды Пейча не сбылись: мне удалось убедить знаменитого Ляпунова[198] принять конюшню, а управляющим я назначил Константина Крымзенкова.