Приход Самарина

В те годы установился такой порядок, что студенты Зоотехнического института, а также бывшей Петровской сельскохозяйственной академии командировались на летний сезон в заводы на практику. Своевременно и Прилепский завод получил извещение о том, что к нам направляются два студента Зоотехнического института. Я сделал распоряжение их любезно принять, устроить со всеми возможными удобствами и предоставить полную возможность ознакомления с заводом. Дня через два, на очередном докладе, подписывая приказ, я узнал, что эти два студента прибыли. Им была предоставлена удобная комната с балконом в большом доме, сделано распоряжение насчет продовольствия. Студенты остались довольны, благодарят меня и спрашивают, когда могут побывать у меня, чтобы познакомиться. На это я ответил, что могу их принять хоть сейчас, но полагаю, что свидание целесообразно устроить через неделю, когда молодые люди уже будут в состоянии задать мне ряд вопросов о жизни завода, а я им отвечу, прокажу музей и ознакомлюсь с программой той работы, которую предстоит выполнить во время практики. Мой помощник Ворыпаев сказал, что он передаст мой ответ, а затем, с тонкой улыбкой, доложил, что один из студентов, Самарин, просит прибавки к пособию. «Однако молодежь не зевает!» – рассмеялся я и сказал, что согласен дать прибавку и что Ворыпаев должен подготовить к подписи соответствующую бумагу. Николай Иванович раскланялся и ушел. Вот при каких обстоятельствах я впервые узнал о том, что существует на белом свете Самарин…

Приблизительно через неделю состоялось мое знакомство с обоими студентами; я принял их не в конторе, а у себя в доме. Один из них был очень застенчив. Это был блондин, довольно широкоплечий, некрасивый, с простым лицом, его фамилию я забыл. Второй оказался Самарин. Это был брюнет, роста выше среднего, худой, с лицом довольно длинным, испитым и отчасти морщинистым и такими глазами, которые не забываются. Глаза эти имели пришибленное, собачье выражение, это сходство усугублялось еще тем, что глаза были влажны, окружены морщинами, точь-в-точь как глаза старого сеттера. Поговорив с Самариным несколько минут, я решил, что он большой подхалим и льстец. Не скажу, чтобы он производил отталкивающее впечатление, но все же неприятное.

Показав студентам музей, ответив на их вопросы (причем их задавал один Самарин), я обещал им содействие, пожелал успеха и затем расстался с ними. В этот свой приезд молодые люди держали себя скромно и больше пользовались благами жизни, чем работали. Три или четыре раза я их видел на хуторах и в заводе, раза два принял у себя, а затем, отбыв практику, они уехали в Москву. Я, конечно, тогда был очень далек от мысли, что вскоре Самарин не только будет хозяйничать в Прилепах, но и сделает всё, чтобы погубить завод.

Помощник начальника сельхозуправления Наркомзема посетил и осмотрел завод в мае, а в июне нагрянула ревизия из РКИ с участием представителей губернского земельного управления, профсоюза, печати. И пошла писать губерния! Сознаюсь, я допустил очень грубую ошибку – недооценил значение этой ревизии и чересчур свысока и легкомысленно отнесся к ней. Ревизия вынуждена была признать, что завод находится в блестящем состоянии, однако нашла злоупотребления и особенно упирала на мою политическую неблагонадежность. Целый месяц эти господа рылись во всем, всех допрашивали, шпионили, присвоили себе даже права уголовного розыска, выпытывали. В конце концов меня обвинили в том, что я за двести пятьдесят рублей продал заводу часы и умывальник и что это мошенничество, потому что я, как бывший помещик, ничего иметь не должен, поскольку все мое имущество было национализировано. Обвинили меня также в подлоге, поскольку счет был выписан от имени моего пасынка, и в том, что два ведра спирта были проведены как казенные, а на самом деле были розданы мною служащим. Это были основные преступления. К ним добавлялось, что я отдаю кобыл для случки только «кулакам», что Эльборусом я покрыл кобыл Смидовича, то есть частного лица.[206] Наконец, упор в акте был сделан на мою политическую физиономию, на то, что население возмущено, что я, бывший помещик, проживаю в своем имении и крестьяне требуют, чтобы меня сняли. Опять создалась скверная атмосфера.

Все эти обвинения были сущими пустяками и серьезных последствий иметь не могли, но я, признаюсь, погорячился, поспешил и сейчас же подал в отставку, а ревизионная комиссия убедила губернские власти сделать представление в Наркомзем о снятии меня с работы. Москва, однако, иначе посмотрела на дело, и в отделе коннозаводства встали на мою сторону. Вместе с тем открыто идти против губернии было нельзя, тогда дело положили под сукно, а Туле ответили, что Прилепский завод имеет большое значение и до приискания первоклассного специалиста мне поручается управлять заводом. Это была пилюля, и очень горькая, которую Туле пришлось проглотить. В результате ревизии я остался в заводе и по-прежнему им управлял – правда, с временным мандатом.

Так продолжалось ровно год. Нетрудно было узнать, когда страсти улеглись, кто был организатором похода против меня. Это был некий Беликов, заведующий губернским земотделом, бывший сапожник и пьяница, с которым я давно не ладил. Беликов играл на худших струнах, разводя демагогию о моем происхождении и барстве. Он зажег пролетарские сердца ревизоров, особенно молодых. Каюсь, я недостаточно энергично, недостаточно умно отбивался, потому и произошли все эти безобразия. Отчасти тому виной было мое сильнейшее нервное расстройство – результат очень серьезного разлада с женой. Что касается Беликова, то как только я опять стал на ноги, я перед ним в долгу не остался: он вынужден был покинуть Тулу, получив назначение на Дальний Восток.

Когда наступила зима, уже вторая или даже третья с тех пор, как я стал управляющим, прилепские лошади, находившиеся в блестящем порядке, начали так ехать, успешно выступать на бегах, что я отметил это в приказе. Я не сомневался в том, что завод уже восстановил свои силы и будет выставлять первоклассных лошадей на ипподромы. Казалось, все было спокойно, все радовало и предвещало благополучие, но случилось как раз наоборот. В Москве я имел несчастие влюбиться, а в таких случаях я теряю голову и способен на всякие глупости. Первой из таких глупостей стало мое согласие на назначение Самарина помощником управляющего по конской части. А второй и главной – что я не сумел побороть в себе возникшего чувства, бросил все дела, долго прожил в Москве и хотя вернулся наконец в Прилепы, но был так подавлен, так плохо владел собой, так остро переживал разлуку, что не был способен ни на какую серьезную работу. Влюбляться – это чересчур дорогое удовольствие, особенно во время революции, и в этом, хотя, увы, поздно, я убедился на собственном опыте.

Как пробрался Самарин на должность помощника управляющего Прилепским заводом? Приезжая в Москву в годы НЭПа, я имел обыкновение останавливаться на Садовой близ Тверской, в гостинице «Тироль», которая расположена близко от цирка. Там в мирные времена обычно и стояли цирковые артисты. Это небольшая, очень уютная гостиница, к тому же в то время заново отделанная. Я привык к ней, и вся прислуга хорошо знала не только меня, но и тех, кто обычно приходил ко мне. Приехав на этот раз в Москву, я меньше всего думал показываться начальству, хотел сохранить инкогнито, так как был увлечен, увлечен серьезно и временно охладел ко всем своим делам. Однажды после обеда, когда я лежал и отдыхал – у меня болела голова, раздался стук в дверь и вошел Самарин.

Я был очень удивлен этим посещением, а также тем, откуда он узнал, что я в Москве. Самарина я не видел с тех пор, как он был в Прилепах на практике, и, признаться, забыл о его существовании. Я извинился, что не могу встать, так плохо я себя чувствую, и просил его взять стул и сесть у кровати, но говорить не очень громко. Самарин сел на краешек стула, посмотрел на меня необыкновенно искательными глазами, сделал самую сладкую улыбку и приступил к делу. Он просил, ни больше ни меньше, назначить его моим помощником по коннозаводской части, при этом он объяснил, что окончил Зоотехнический институт и стремится начать службу именно у меня. Тут он наговорил мне кучу любезностей. Я был настолько не подготовлен услышать подобную просьбу, что молчал и ничего ему не отвечал. Тогда он вновь начал меня просить, и таким приниженным тоном, что мне об этом и сейчас неприятно вспоминать. При этом глаза его, как-то влезающие в душу, прощупывали меня. Самарин говорил, что если только я соглашусь, то навсегда его осчастливлю, что у него на руках мать, сестра и малолетний брат, а отец его расстрелян, что он умоляет меня поставить его на ноги и дает слово, если он мне не понравится, немедленно подать в отставку.

Я все же ответил, что вовсе его не знаю, но тут он опять начал ссылаться на свое семейное положение, говорил, что если он в Прилепах проработает хотя бы три месяца, то ему будет тогда легко устроиться в другом заводе. Я задумался. Не все ли равно? Если не Самарин, то будет назначен другой, так почему бы не помочь молодому человеку стать на ноги? В случае чего его можно будет просто уволить. «Ну что ж, я согласен», – и я протянул Самарину руку. Самарин принял мою протянутую руку и стал благодарить. Тут я поднял глаза и уловил его взгляд. Это был недобрый взгляд, в нем было что-то омерзительно-злобное и оттолкнувшее меня! Глаза Самарина мгновенно приняли обычное собачье-заискивающее выражение, улыбка заиграла на губах. «Или подлец, или очень нервный человек», – подумал я и уже с меньшей охотой сделал пометку на полях прошения, появившегося у него в руках.

Самарин ушел, а на следующий день он явился к Асаульченко и тот отдал приказ о назначении его помощником управляющего в Прилепский госконезавод. Впоследствии мне передавали, что Асаульченко был очень удивлен моим выбором и сказал, что никогда бы не пустил Самарина в коннозаводство, если бы не моя просьба, ибо тот кажется ему человеком ненадежным. Теперь я вижу, что Асаульченко был прав и лучше разбирался в людях, нежели я, а может, он попросту имел о Самарине информацию. Таким образом, я своими руками протащил за уши Самарина в коннозаводское ведомство, без меня ему бы туда никогда не попасть. За это он хорошо меня отблагодарил.

Вскоре я узнал, что товарищи по Зоотехническому институту остерегались Самарина, ибо выяснилось, что с начала революции он служил в милиции, потом был агентом уголовного розыска и еще что-то в этом роде – словом, не совсем красивое прошлое. В общем, у Самарина была подмоченная репутация. В то время я легкомысленно отнесся к этим сведениям. Выдержав длительную и жесточайшую борьбу, из которой в течение ряда лет выходил победителем, я решил, что и с этим молодчиком в случае чего справлюсь. Беда заключалась в том, что я был очень далек от общества воров, убийц и мошенников, а также тех, кто вел с ними борьбу – агентов уголовного розыска, которые порой были ничуть не лучше.

Теперь я знаю, что это за люди, но это знание куплено дорогой ценой. В тюрьме я познакомился с теми и с другими. В мире воров нет более презрительной клички, чем «легавый», то есть агент уголовки. Сначала я думал, что преступные элементы так относятся к агентам только потому, что те ведут с ними борьбу, а сами агенты такие же люди, как и мы, да еще заботящиеся о нашем спокойствии, то есть заслуживающие всяческого уважения. Однако теперь я изменил свое мнение и знаю со слов многих, что все эти агенты – взяточники, подлецы, воры, провокаторы, что это профессиональные предатели, ибо, даже освободив за деньги человека или замяв его дело, они все же предают его. Нет в мире людей более подлых и грязных! Самарин был одним из них. В то время я не знал, какого сорта эти люди, иначе я бы вышвырнул Самарина в два счета. А тогда я поступил великодушно.

Когда я вернулся в Прилепы, Самарин был уже на месте. Прилепцы не приняли его всерьез, и никто с ним не считался, сочли его просто пустым малым. Рабочие и крестьяне дали ему весьма меткое прозвище Задрыга и на этом успокоились. Так как помощник по коннозаводской части был мне совершенно не нужен, а учить господина Самарина я не собирался, то я сделал распоряжение, чтобы он являлся ко мне раз в неделю, вел случной журнал, заводские книги и посещал бы уборки.

Никаких распоряжений по заводу ему отдавать не разрешалось, он мог лишь передавать мои. Два или три раза я посылал Самарина по делам в Тулу, но там он не мог ничего добиться, и я решил, что это малый поистине пустой и несерьезный. Во время докладов он тоже не мог сказать мне ничего интересного, а если во время выводки я спрашивал его мнение о тех или иных лошадях, то убедился, что он полный невежда, человек, который не понимает, не знает и не чувствует лошадь.

Я редко в своей жизни встречал такое невежество, а главное, столь полное отсутствие чутья. Вместе с тем теоретически Самарин был хорошо подготовлен, пером владел, мысли свои излагал ясно и даже красиво – словом, был учен и знающ, но практически – совершенный ребенок. Мне пришлось иметь много дел с начинающими охотниками и коннозаводчиками, а потому у меня до известной степени глаз был наметан, то есть я быстро ориентировался и знал, кто будет знатоком, кто нет, кто сделает карьеру как коннозаводчик, кто нет. Вот почему мне легко было определить, что из Самарина никогда не выйдет толку, что этот человек так и не научится чувствовать и действительно понимать лошадь, а потому никакого успеха в коннозаводском деле иметь не будет. Кроме того, и это существенно важно, Самарин не любил лошадь. Он избрал эту карьеру потому, что сумели его засунуть в Зоотехнический институт. Он смотрел на дело с точки зрения земных благ и карьеры. И я перестал интересоваться Самариным и с некоторой брезгливостью относился к его угодничеству и лести.

В то время, когда я управлял заводом, значение Самарина было ничтожным, но держал он себя корректно и сначала ни в чем предосудительном замечен не был. Однако уже тогда этот человек исподтишка стал собирать против меня материалы, в нем проснулся легавый, и как только ему удалось устроиться, он сейчас же принялся за старое ремесло. Приблизительно в начале марта, незадолго до моей новой поездки в Москву, мне доложили, что с некоторого времени Самарин зачастил в контору, проявляет усиленный интерес к документам, роется в старых книгах, делает какие-то выписки, иногда задает бухгалтеру вопросы. Я по своей необыкновенной беспечности решил приблизительно следующее: «Черт с ним, пусть роется, если это ему так нравится!». На это мне было замечено, что эти «занятия» Самарина мешают правильной работе канцелярии. Я ответил: «В таком случае скажите Самарину, что я запретил рыться в архивах, кроме коннозаводского, а коннозаводский передайте в его руки, пусть хранится у него в шкафу с заводскими книгами». Распоряжение мое было выполнено. Самарин, конечно, не возражал и продолжал усердно работать над коннозаводским архивом. Результат этих работ я почувствовал через три года, когда о целом ряде лошадей и о некоторых моментах жизни завода меня допрашивали после ареста.

Апрель того года я решил провести в Москве, куда меня тянул все тот же магнит, сыгравший такую роль в моей судьбе. Незадолго до отъезда из Прилеп ко мне в кабинет зашел Николай Иванович Ворыпаев. Очевидно, он пришел поговорить о чем-то важном. Действительно, оказалось, он пришел просить об освобождении его от должности. Он откровенно признался, что подыскал более спокойное место, что его обещают перевести в другую губернию, где ему будет легче работать, ибо там его никто не знает. А покуда я буду жить в Прилепах, будут продолжаться шум и травля: товарищи не успокоятся, пока не выживут меня из моего бывшего гнезда. «Вот и теперь, Яков Иванович, – продолжал Ворыпаев, – вам ничего неизвестно, а Самарин получил известие, что на ваше место подыскан человек. Это один из управляющих смоленским заводом».

Я об этом в самом деле ничего не знал, но принял известие хладнокровно: мало ли за эти годы меня сменяли и на мое место назначали других. В данный момент мне гораздо важнее было уговорить Ворыпаева остаться. Однако он был непреклонен. Он сказал, что у него дела в порядке, он просит завтра же принять их у него, чтобы он мог покинуть Прилепы еще до моего отъезда в Москву. Это меня мало устраивало, ибо приходилось оставлять хозяином помощника по коннозаводской части Самарина, а в душе я ему не доверял, но пришлось уступить Ворыпаеву. Перед своим отъездом я отдал распоряжение об освобождении Ворыпаева, отметил его безукоризненную службу и дал ему лучшую аттестацию, а Самарину предложил принять у Ворыпаева дела и приступить к исправлению обязанностей.

К тому времени я успел привести в блестящее состояние не только завод, но и финансовую часть, расплатился со всеми долгами и тем самым создал возможность для дальнейшего нормального существования завода. Я придавал этому очень большое значение, ибо хорошо знал, какую силу имеют деньги для правильного ведения дела. Учитывая, что все же может быть назначен новый управляющий, я решил погасить и всю мелкую задолженность, с тем чтобы завод не имел ни одной копейки долгу. В конторе был составлен список кредиторов, долгов оказалось на сумму три тысячи рублей, а наличных денег в кассе – три тысячи с лишним. Я отдал письменное распоряжение Самарину оплатить все долги строго по списку, а бухгалтеру – выдать деньги из кассы. Каково же было мое удивление, когда через месяц, я должен был сдать ему завод, я убедился, что Самарин погасил только две трети долга, а треть истратил по своему усмотрению! Как мне сказал бухгалтер, Самарин решился поступить так после того, как узнал, что уже назначен новый управляющий. Из этой трети он истратил деньги на ненужные мешки, которые купил у частного торговца, а кроме того, купил экипаж для себя.

Самарин безобразничал совершенно безнаказанно. Для этого его коннозаводское ведомство и оставило в Прилепах. В Туле, в ГЗУ, РКИ и других учреждениях он открыто издевался над Прилепами. Он не останавливался ни перед чем, чтобы принести вред заводу и мне. Так, стал, не имея на то разрешения, ездить на племенных рысистых кобылах. Это было возмутительно! Не останавливался Самарин и перед прямой провокацией. В тот день, когда тульский пролетариат вышел на улицу манифестировать по поводу убийства Войкова,[207] напряжение в городе было очень большим. Уже были взяты заложники, и я с минуты на минуту ждал той же участи. В этот день Самарин выслал в город коляску за своей матерью. Сзади ехала телега, запряженная парой, в которой везли один-единственный чемодан – багаж этой дамы, а сам Самарин верхом сопровождал этот торжественный кортеж! Так они на глазах у масс продефилировали через весь город, и все говорили, что это ехала мадам Бутович, все были возмущены, что даже в такой день я оторвал трех человек и не дал им возможности манифестировать. Никому не могло прийти в голову, что все это подстроено умышленно и что в коляске ехала только мадам Самарина.

Не буду перечислять всего, что позволял себе Самарин. Скажу, что в Советском Союзе при существующей системе доносов и шпионажа все тайное становится очень скоро явным. На экипаже, купленным им для себя из служебных средств, Самарин, как я узнал, «заработал» сто рублей, а на добытых у торговца ненужных мешках – пятьдесят, счета были увеличены на эту сумму. Сгоряча я хотел уволить Самарина еще до сдачи завода, но потом счел это неудобным и просто сообщил новому управляющему Владыкину об этом проступке Самарина. Владыкин промолчал, что тогда меня крайне удивило, но не удивляет теперь, ибо и сам Владыкин, со временем покидая Прилепы, поступил так же: хапнул пятьсот рублей и был таков! Я не предал это дело огласке, не передал его в суд, не заявил об этом, даже когда узнал после ареста о том, как отвратительны были показания Самарина против меня.