Перемены в Прилепах

В поезде народу было битком набито и порядка уже не было никакого. Все-таки удивительно быстро русский человек распускается, теряет сознание собственного достоинства и бросается очертя голову на всякие новшества, предавая забвению прежние формы жизни, с легкомыслием дикаря отбрасывая свое прошлое. Всю ночь я не спал и думал над тем, что случилось. Не раз вспомнил я покойного Ситникова и пожалел о том, что во-время не послушал его мудрых советов. Надлежало в дальнейшем по возможности не допускать новых ошибок, и потому я стремился в Прилепы, чтобы узнать настроение крестьян и хотя отчасти понять, что в ближайшем будущем ждет мое имение и завод.

Из Москвы события докатились уже до Тулы. Попасть в Прилепы мне удалось лишь на следующий день, за мной не выслали лошадей – моя телеграмма запоздала на целые сутки. Удивительно, что она вообще была доставлена, в те дни телеграф был занят рассылкой телеграмм подлеца Гучкова. Эти телеграммы, адресованные «Всем, Всем, Всем», я и сейчас не могу вспомнить без величайшего отвращения! Получить ямских лошадей в Туле оказалось невозможно, весь город был как в угаре, и я «имел счастье» и здесь попасть на торжество революции.

В гостинице я узнал, что в ночь был арестован тульский губернатор, почтенный А. Н. Тройницкий.[154] Несчастному не дали даже одеться: подняли с кровати, напялили на него генеральскую шинель и так, босого, толпа протащила его по улицам из губернаторского дома сначала в городскую думу, где собрались все революционеры, оттуда его отправили в тюрьму. Арестованны были другие должностные лица – вице-губернатор, полицмейстер, вся старая власть. Надругательству и издевательствам при этом, конечно, не было конца. Из окна гостиницы я наблюдал шествие народа с красными флагами и прочие демонстрации. Нечего было и думать в тот же день выбраться из города.

На другое утро приехали мои лошади и я поспешил в Прилепы. Начиная от заставы и вплоть до усадьбы я встречал немало пеших и конных, которые спешили за новостями в город. События развивались в те дни с головокружительной быстротой. Известие о перевороте уже разнеслось по деревням нашей волости, в селах были назначены шествия и сборища.

Быстро довез меня ямщик по хорошо знакомой дороге. В Прилепах было спокойно, но зловеще спокойно. Меня уже не встретил Ситников. Как потом говорили крестьяне, умер вовремя, с ним они хотели расправиться: Ситников был строгий и справедливый хозяин, не давал грабить и воровать и потому был неугоден деревне. На заводе служащие перешептывались и были явно встревожены.

Ровно в три часа две соседние деревни – Пиваловка и Кишкино – прибыли с флагами в Прилепы и все вместе отправились, как тогда говорили, на барский двор. Перед домом собралась толпа человек в триста. Тут были и мужики, и бабы, и подростки. Все гудело, пело, орало, однако пьяных еще не было. Потребовали, чтобы я вышел. Когда я появился на крыльце, все стихло, а затем раздались крики: «Да здравствует революция!», «Власть народу!», «Земля и воля!». Я постоял несколько минут, посмотрел на эти лица, возбужденные надеждой на предстоящий грабеж, поклонился и ушел. Толпа еще минут пятнадцать кричала и бесновалась, но затем… разошлась по домам. Вечером все в деревне были пьяны, только что народившиеся «товарищи» буянили и все торжество провозглашения революции закончилось дикой дракой, причем одному из крестьян, Ивану Самонину, пропороли вилами бок.

В усадьбе пока все еще было по-старому: меня встретил камердинер, повар вовремя подал обед, везде было чисто и опрятно. На заводе молодые рысаки ездились по замерзшей реке, происходила случка, наездники, маточник, отвечавший за кобылий табун, смотритель завода находились на местах. Однако всем было тревожно, люди опасались за свое имущество и судьбу. Я счел нужным успокоить служащих, сказал, чтобы они с доверием отнеслись к новой власти и ждали нового управляющего.

После обеда я пошел гулять. Уже смеркалось, короткий зимний день клонился к вечеру. Местом своей прогулки я избрал дорогу на Кишкино и пошел по хорошо протоптанной стежке, что тянулась вдоль телеграфных столбов параллельно проезжей дороге. Из города, возвращаясь с базара, ехали порожняком подвыпившие крестьяне, они были возбуждены, веселы и, по-видимому, торжествовали. «Наша взяла!» – крикнул один из них и, хлестнув свою лошадь, умчался. Почти никто не раскланялся со мной, что-то вызывающее и вместе с тем скрытное, затаенное читалось на лицах сразу ставших развязными мужиков и баб, что развозили по деревням и селам весть о революции.

В верхнем саду я встретил крестьянина сельца Прилеп Лыкова. Это был один из заправил деревни, человек решительный, смелый и большой горлан, как говорили про него односельчане. Я понял, что встреча эта неслучайна. Увидев меня, Лыков низко поклонился, снял шапку обеими руками и умышленно состроил приниженное лицо. Я сделал вид, что этого не замечаю, и, как и всегда, отдал ему поклон. Тогда, расставив ноги, он оперся руками на свою высокую и прямую, как шест, палку, хитро и торжествующе посмотрел на меня и затем, растягивая слова, сказал, что вот, мол, времена переменились, в чести будет мужик, а не барин и много будет такого, чего никто и представить себе не может. Как ни был я подготовлен предшествовавшими событиями, но тон и слова поразили меня: первая встреча лицом к лицу с русской революцией в деревне. Но то были цветочки, вскоре пришли и ягодки. Вернувшись домой, я не мог заниматься делом и, отложив письма с тем, чтобы взять их с собою в Орёл, отдал распоряжения к утру подать сани для отъезда на станцию и никого не принимать, после чего остался один со своими мыслями и думами.

Утром, едва я успел одеться, как узнал, что пришли крестьяне поздравлять меня с революцией. Я вышел к ним. Вся площадка перед домом была запружена народом, тут были и мужики, и бабы, и девки, и даже дети. Каким-то чудом уже появились красные флаги. Окинув взглядом толпу, я сейчас же увидел, что это были не прежние крестьяне-просители, передо мной были счастливые, возбужденные лица каких-то других, совсем новых крестьян. Среди них было немало и таких, которые выглядели угрожающе, смотрели недружелюбно, но сдерживали себя, так как манифестация носила мирный характер.

Мы поздоровались, я поблагодарил за поздравление и хотел уже уходить, но один из манифестантов не выдержал и спросил меня, верно ли, что вся земля отойдет крестьянам. На него со всех сторон зашумели, и он смущенно замолчал и смешался с толпой. Раздавались голоса, что сейчас нечего толковать об этом вопросе, решим-де вскоре. Я почувствовал ясно уже тогда, что земельный вопрос бесповоротно и навсегда разрешен русским крестьянством. Моя правильная точка зрения позволила впоследствии верно ориентироваться, не цепляться за землю, считать потерю не временным явлением, а неоспоримым фактом и в дальнейшем взять верный курс, чтобы не только уцелеть самому, но и спасти для страны мой завод и музей.

Я пробыл в Прилепах два дня и здесь так же, как в Москве и Туле, «имел удовольствие» наблюдать торжество демократии и празднование великой «бескровной» революции. Настроение крестьян было ужасно и не сулило решительно ничего хорошего: стало ясно, уж кому-кому, помещикам несдобровать. При встрече со мной никто не кланялся, выражение лиц было дерзкое, у многих в руках появились дубины, деревенские власти исчезли и воцарился произвол.

Вечером прилепские крестьяне явились в контору с различными требованиями, и мне передали, как дерзко и вызывающе они себя вели. Старые, наиболее преданные служащие – маточник Руденко, монтер Марченко, кузнец Посенко – и прислуга в доме говорили мне, что надо ждать беды, что крестьяне открыто грозят захватить землю, все разграбить и сжечь. «Приятные перспективы», – невольно подумал я и опять вспомнил покойного Ситникова. Как хорошо он знал крестьян и как был прав, предостерегая меня!

Настроение было такое, неслись такие слухи из города, что на другое утро, когда я уезжал, мой камердинер стал умолять меня не надевать офицерской формы – ехать в штатском платье. Я не послушал и, конечно, надел мундир. До отхода поезда оставалось не более часа, и надо было спешить. С тяжелым чувством покидал я Прилепы и, признаюсь, не имел твердой уверенности в том, что, приехав туда вторично, всё и всех застану на местах. Живописная и превосходная, особенно по санному пути, дорога на Засеку заняла не более сорока минут; ехать пришлось напрямик и лесом, это немного сократило дорогу. Встречные редко попадались нам, и кучер Василий доставил меня на вокзал вовремя.

Я вошел в контору начальника станции, там шел оживленный разговор: забытый чай стыл в стаканах, все станционное начальство горячо обсуждало великие, так неожиданно грянувшие события. Лица у всех были радостные, имя Бубликова и его распоряжения,[155] по-видимому, были всем здесь по душе, поэтому совершенно неудивительно, что когда я вошел в дежурную к начальнику станции, чтобы взять билет, то при моем появлении все сразу замолчали.

Поздоровавшись, я попросил дать мне билет до Орла. Начальник станции, который, как, впрочем, и все остальные, хорошо знал меня, выдал билет с преувеличенной поспешностью. Уплатив деньги и не желая стеснять этих людей, я вышел из конторы и направился на перрон. Тут я ждал прихода поезда, разговаривая со стариком-сторожем, который, подошел ко мне, стал жаловаться на совершившийся переворот и выражать соболезнование свергнутому царю. Поговорить нам пришлось недолго, поезд уже вышел из Тулы и быстро приближался к Засеке. Появился другой сторож, вышел в своей красной фуражке начальник станции, за ним высыпали на перрон остальные: помощники, конторщики и два телеграфиста. Их интересовали новости, они жадно устремили свои взоры на север, откуда, пыхтя и пуская клубы дыма, уже приближался паровоз, тащивший за собою длинный хвост вагонов.

Я вошел в вагон первого класса; там была невообразимая давка: не только все места внизу и вверху, но и все проходы и площадки оказались до отказа забиты людьми и вещами. Продвинуться дальше площадки не было никакой возможности, и лишь после того, как я сказал, что еду по военной надобности, мне удалось войти в вагон. Тут все шумело, кипело и бурлило как в котле. Со всех сторон рассказывали о том, как произошел переворот в Петрограде, имена Чхеидзе, Керенского, Милюкова, Родзянко были у всех на устах. Говорили только о Николае и великой «бескровной» революции, спорили, даже кричали – все смешалось в один общий гул, можно было подумать, что находишься не в поезде, а в сумасшедшем доме. Воздух был невозможный, теснота поражающая, грязь отчаянная. Делегаты, их было множество, все с красными бантиками, в кожаных куртках и косоворотках, ехали на места инструктировать провинцию о ходе революции и событиях первых дней. Со всех сторон слышалось «товарищ» – новое и чуждое для меня слово, впоследствии ставшее официальным. Кто-то обратился, сказав «товарищ», ко мне, и я невольно вздрогнул от неожиданности.

Вглядываясь в лица, чуждые и новые для меня, я думал о том, где эти люди ранее обретались и почему мы их никогда не видели. Вопрос живо интересовал меня, и чем больше я всматривался в эти лица, чем больше вслушивался в эти речи, тем больше понимал, что для нашего класса настало тяжелое время, что эти люди без боя не сдадут своих позиций и будущее, вероятно, принадлежит им.