На Лубянской площади

Быстро промчались мы вниз по Тверской, потом мимо Охотного, проехали Театральную площадь и выехали на Лубянскую. Когда автомобиль, медленно и тяжело пыхтя на крутом подъеме, вывернул на Лубянскую площадь, перед глазами выросло большое, красивое здание бывшего Страхового общества «Россия», где ныне помещалось ГПУ. Часы, высоко вознесенные над центром главного здания, были, как всегда, освещены и показывали двенадцать. Автомобиль, как и все наемные, то есть старенькие и потасканные машины, с грохотом подъехал левее главного подъезда к комендатуре. Я знал этот ход, ибо три или четыре года тому назад меня вызывали сюда на допрос.

Дверцы автомобиля открылись. Первыми вышли Семёнов и его помощник и стали по обеим сторонам дверц. Потом вышел я, и так неудачно, что оступился и упал. Ни Семёнов, ни его помощник даже не шелохнулись, чтобы мне помочь. Я встал сам и первым делом, как поступают все близорукие люди, ощупал пенсне и убедился, что оно не только не разбилось, но и не слетело с носа. После этого маленького инцидента появилась из автомобиля довольно грузная фигура нижегородца. Вместе с ним мы взяли вещи и, сопровождаемые Семёновым и его помощником, переступили порог ГПУ.

Итак, свершилось: и меня не миновала чаша сия – на десятом году революции пришлось познакомиться с этим учреждением и на себе испытать тяжелую карающую руку!

Комендатура – это длинная и узкая комната, во всю длину разделенная до самого потолка деревянной перегородкой с окошечками, точь-в-точь как на городских станциях железных дорог. Здесь получают справки родные арестованных, сюда поступают передачи, здесь выдают пропуска. Дверь налево от комендатуры ведет во внутреннее помещение. К этой-то двери мы и подошли. Семенов что-то сказал в окно, дверь отворил часовой с винтовкой в руках, и мы вступили в довольно узкий коридор. Коридор поворачивал направо и терялся в полумраке, там были часовые, все с винтовками и примкнутыми штыками.

Вслед за Семёновым мы прошли в большую, высокую и ярко освещенную комнату. Оглядев ее, я подумал, что попал в помещение для хранения багажа на каком-нибудь большом вокзале. Две стены этой комнаты были сплошь заняты полками, и на них был сложен в большом порядке различный багаж: тут были чемоданы всех видов, корзинки, ручные баулы и прочее – все это перевязано, каждая вещь опечатана. Очевидно, все это были вещи арестованных. Тут же стоял стол и занимались несколько человек; эта часть комнаты была отгорожена от остальной как бы прилавком. Возле двери стоял большой диван, налево от нее – стол, на котором происходил досмотр вещей.

Когда мы вошли, Семёнов вместе с лицами, здесь находившимися, принялся за вторичный обыск: на столе был разложен мой чемодан и шел тщательный осмотр моих вещей. Несколько небольших картин, мои документы, письма, адресную книжку, ключи Семёнов отложил в сторону, а потом унес с собой. Он спросил меня, что я оставлю себе из вещей – платья, белья, щеток, ботинок. Я взял осеннее пальто, три пары белья, зубную щетку, мыло, щетки и туфли. Все это отложили в сторону, а затем мой чемодан ушел за прилавок, где его перевязали, опечатали, наклеили ярлык и после этого аккуратно уложили на полку. Через ту же процедуру прошел мой саквояж, коробка с куклой, которую я купил для Танечки (она затем так и путешествовала за мной по тюрьмам), а что касается свертков с конфектами и прочими подарками, то я их еще ранее положил в чемодан. Семёнов предложил мне взять конфекты с собою, но я отказался: было не до конфект.

После этого мне предложили раздеться. Я разделся и был обыскан самым тщательным образом. Когда закончилась вся эта процедура, я стал одеваться, а Семёнов, взяв отобранные вещи и бумаги, сказал: «Бутовича мне пришлите наверх», – и удалился. Мне выдали квитанции на вещи и отобранные у меня деньги (их оказалось двадцать пять рублей с копейками). Я взял узелок с бельем, туфлями и щетками, и часовой повел меня на первый допрос. Замечу еще, что я был не один в той комнате, где происходит прием арестованных и их обыск. Туда уже до меня кого-то привели, в самый разгар моего обыска привели еще кого-то, а когда я уходил, опять привели двух человек. Словом, дело шло полным ходом. Ночь – это день чекистов, и аппарат работал без перебоев.

Я шел впереди, а сзади меня часовой – таков порядок передвижения арестованных в этом учреждении. Мы немного прошли по коридору, потом взяли вправо, все время оставаясь на нижнем этаже, и через боковую дверь вышли в переулок. Здесь, напротив бокового фасада главного здания, стоит большой пятиэтажный дом, в нем помещается экономическое управление ГПУ со всеми многочисленными отделами. Мы вошли через главный подъезд, у дверей стоял часовой с винтовкой, примкнутым штыком и свистком на ремешке. Он нас пропустил, и мы стали подыматься по лестнице. Я узнал эту лестницу: по ней я подымался четыре года назад один, без часового, ибо явился тогда по вызову, а не как арестованный. Мы прошли второй этаж, где тогда помещался подотдел, осуществлявший наблюдение за Наркомземом и его работниками, и часовой мне коротко сказал: «Выше». Я продолжал подыматься и подумал, что, очевидно, и в этом учреждении все больны общей советской болезнью, то есть беспрестанно переезжают с места на место, с одного этажа на другой, из одной комнаты в другую.

На самом верху, то есть на четвертом или пятом этаже, у самого входа первая дверь налево вела в ту комнату, где работал Семёнов. Видимо, теперь там сосредоточились все дела по Наркомзему. Это была небольшая, почти квадратная комната, кажется, с одним окном. У окна стоял стол, за ним сидел человек, в руках которого была теперь моя судьба. К его столу примыкал второй стол, а третий стоял параллельно стене и ближе к двери. Очевидно, здесь занимались три человека, но сейчас налицо был один Семёнов. Когда меня ввели, он просматривал отобранные у меня документы. Судя по его лицу, читал он внимательно, а в его руках я увидел свою адресную книжку. Я уже настолько пришел в себя, что подумал о том, как мало хорошего это чтение сулит моим знакомым. Отпустив часового и сделав какую-то пометку на пропуске (без него ни один заключенный не приводится и не уводится с допроса), Семёнов сказал мне: «Садитесь!» Несколько минут после этого он еще читал адреса. Я имел время осмотреться кругом: комната содержалась в большом порядке, на стене висели портрет Дзержинского и схема с изображением отделов Наркомзема.

Семёнов отложил мою адресную книжку, потер руки, спокойно посмотрел на меня, взял печатный бланк, и мой допрос начался. Допрос носил информационный характер. Было заполнено два листа ответов: когда родился, где служил, происхождение, где живут родственники. Потом я подписал допросный лист, и Семёнов, сняв телефонную трубку, куда-то позвонил и лаконично сказал: «Возьмите Бутовича». Я с горечью понял, что превратился в вещь, и жуткое чувство охватило меня!

Мы ждали конвоира и оба молчали. Однако две фразы Семёнов все-таки произнес, одна из них касалась того, что я совершенно неопытный человек, причем на губах Семёнова показалась презрительная улыбка. Вероятно, это относилось к адресной книжке и к тому, что я действовал так по-детски неконспиративно. Я почувствовал, что Семёнов – сильный человек, тонкий следователь, что он, вероятно, думал встретить выдающегося противника, на допросе показать себя и блестяще провести дело, а оказалось с первых же шагов, что все материалы у него в руках и искать-то нечего. Я хотел было ему ответить, что никогда и ничего не скрывал от советской власти и совесть моя чиста, что дело тут не в наивности, а в доверии, но предпочел смолчать. Семёнов по отношению ко мне неизменно оставался корректным. Когда пришел конвоир, мы опять молчали. Часы показывали два с половиной или три часа ночи. Семёнов подписал путевку, я ему поклонился, прошел вперед, вслед за мной тронулся и конвоир. По той же лестнице мы вышли наружу, конвоир мне коротко сказал: «Направо, идите по тротуару», – и мы двинулись в путь.