Явление Владыкина

В Москве я узнал, что на отдел коннозаводства нажимает РКИ, требуя моего смещения. Если бы я тогда захотел остаться в Прилепах, мне ничего не стоило бы отразить удар. Надо было только вернуться на один день в Тулу, получить из губисполкома бумажку с просьбой оставить меня на прежней должности, и дело было бы сделано. Такая бумажка была мне обещана еще несколько месяцев назад. К сожалению, я поступил иначе. На мое место первоначально решили назначить Филиппова, управлявшего одним из смоленских заводов. Я принял это известие совершенно спокойно и не стал вступать в борьбу. Трудно объяснить, почему я так поступил. Скорее всего, сказалось подавленное состояние духа. А может быть, и потому, что кандидатура Филиппова была бы для меня приемлема и даже приятна – я хорошо знал его. Мы были знакомы не менее двадцати лет, вместе учились в Кавалерийском училище, вместе кутили, потом встречались. Словом, это был человек моего круга, и я справедливо считал, что при нем мне в Прилепах будет спокойнее. Женат Филиппов был на княжне Вадбольской, очень милой женщине, имевшей на него большое и благотворное влияние. Это меня настолько успокоило, что в глубине души я даже был рад его назначению, я был уверен, что управляющим будет-таки назначен Филиппов. Но, как показало будущее, то была роковая ошибка: она стоила мне состояния, привела завод к гибели, а меня – в тюрьму.

В то время как я, махнув на все рукой, веселился в Москве, Филиппов приезжал в Прилепы и – категорически отказался идти в завод. Тогда Асаульченко убедил другого смоленца, Владыкина, стать управляющим. Как громом поразило меня известие об этом назначении. Оно меня совершенно не устраивало: Владыкина я вовсе не знал. Я сейчас же полетел в отдел коннозаводства и зашел к Асаульченко, но принят был сухо, что и понятно: я находился в Москве, а к нему даже не явился. В канцелярии уже был Владыкин. Я откровенно обрисовал ему положение дел в Прилепах и попросил его отказаться от должности. Он пообещал, я поблагодарил Владыкина, и мы расстались. На следующее утро Владыкин нарушил данное мне слово и согласился принять завод: Асаульченко пообещал ему после Прилеп повышение, а сейчас же – увеличение оклада. В тот же день был издан приказ о его назначении. Я был поставлен перед фактом: мне следовало сдать ему завод, а самому оставаться директором музея – должность в системе Народного комиссариата провещения.

В первых числах мая вместе с Владыкиным я уехал из Москвы в Прилепы. На тульском вокзале нас встретил Самарин. Я познакомил нового управляющего с его помощником, они обменялись приветствиями, после чего Самарин отвел меня в сторону и сказал: «И этот мальчишка назначен управляющим Прилепским заводом? Нет, я с ним служить не буду». Я был удивлен этими словами. Владыкин был, конечно, не мальчишка, имел реноме лучшего специалиста Смоленской губернии и был персона грата в коннозаводском ведомстве. Я заметил Самарину, что ему не следует так относиться к Владыкину, что служит он не лицам, а делу, а потому нет никаких разумных оснований подавать в отставку. Наивный человек, я думал тогда, что Самарин говорит искренне. Владыкин поместился у меня в доме, а так как он был холост, я пригласил его столоваться у меня. Владыкин согласился, благодарил меня, и новый управляющий Прилеп был, так сказать, водворен на место.

Александр Николаевич Владыкин был сыном инженера, который заведовал каким-то заводом в Воронеже. Старик Владыкин имел небольшое имение в Смоленске, конечно, благоприобретенное. Он был женат на родственнице революционерки Софьи Перовской, были ли они дворянами, мне неизвестно. Не знаю я и положения, какое они занимали в Смоленской губернии. Предполагаю, что это были скромные люди, которые и окончили бы незамеченными свои дни, если бы не революция. Двух сыновей Владыкина я встретил уже после революции. Старший работал агрономом в отделе животноводства. Младший, Александр, выдвинулся на коннозаводской работе в Смоленске и составил себе карьеру тоже после революции. Он имел только среднее образование, так как заболел чахоткой и вынужден был какое-то время лечиться за границей.

Александр Владыкин при среднем росте не отличался ни худобой, ни толщиной, не был ни сух, ни изящен, а скроен достаточно топорно. Фигуре соответствовало и лицо этого человека: он был некрасив. Владыкин с успехом мог бы занять видное место в галерее людей, чьи портреты были в свое время напечатаны в известной книге Власа Дорошевича «Сахалин».[208] Особенно неприятны были его глаза – какие-то безжизненные. Губы у него были чувственные, выпяченные, и особенно становились безобразны, когда Владыкин смеялся. А когда, бывало, Владыкин рассердится, раскраснеется как рак и надует свои «губки», тогда он казался мне особенно комичным. То, что было бы к лицу хорошенькой институтке, которая, рассердившись, топает ножкой и надувает свои прелестные губки, мало подходило Владыкину, который топал «ножкой» в модном советском сапоге. Получался не смех, беззаботный и счастливый, а смешок, часто злобный. Он был преувеличенного о себе мнения, самонадеян, а остальных считал либо за дурачков, либо за невежд. В другое время и среди благовоспитанных людей ему сказали бы, что это просто неприлично, но в советские годы все было прилично, если только исходило от ответственного работника.

Я видел где-то и когда-то фотографический портрет Софьи Перовской и нахожу, что Александр Владыкин имел с ней большое сходство: те же губы, тот же нос, то же выражение лица. Лицо Владыкина лишь в редких случаях бывало спокойным, а чаще всего имело какое-то победоносно-удовлетворенное и даже торжественное выражение, словно он сейчас только свершил великое дело или какой-либо подвиг. Если верить Достоевскому (а не верить ему нет решительно никаких оснований), среди субъектов с такими торжественно-победоносными лицами высокоразвитые люди не попадаются никогда.[209] Одевался Владыкин по вкусам эпохи: ходил в сапогах, черных брючишках неопределенного фасона, в скромном, мышиного цвета пиджачке или толстовке с галстухом (такие толстовки и такие однообразные галстухи носили все ответработники, и они мне были так же противны и так же надоели, как и сами эти господа). Само собою разумеется, у Владыкина всегда был в руках портфель.

Гораздо труднее говорить о характере и внутренней сущности Владыкина, ибо это была натура сложная, изменчивая, капризная. Изгибы этого характера, душа этого человека, так часто меняющего настроение, – это уже такого рода особенности, объяснение которых значительно труднее. Был ли Владыкин злым? Да, это был злой и чрезвычайно мстительный человек. Затем Владыкин был болезненно самолюбив, чрезвычайно властолюбив и так падок на лесть, что при ее помощи от него можно было добиться всего. Человек развитой, довольно начитанный и умный, он считал себя чуть ли не гением. Капризен был невероятно, в дружбе вероломен, в слове не верен. Был также вспыльчив и чрезвычайно злопамятен. Кроме того, большой трус, в чем я тоже имел возможность убедиться. В начале революции совершенно растерялся, и, когда приходили крестьяне, он высылал к ним своего старика-отца. Воспитанным человеком в строгом смысле этого слова он, конечно, не был, но знал, что нельзя сморкаться без помощи платка, что, встав из-за стола, надо поблагодарить и прочее, но дальше этого его понятия не шли.

Владыкин сделал карьеру в Смоленске, поступив там в губземотдел. Он работал в качестве специалиста по коневодству. Каковы были основания к его назначению в то время, понять решительно невозможно, ибо коннозаводчиком он никогда не был, призовой конюшни не имел, лошадиным делом не занимался, специального образования в этой области также не получил, и в коннозаводских и спортивных кругах имя его было совершенно неизвестно. Тем не менее он был назначен, и это назначение, как ни странно, оказалось очень удачным. При всем моем нерасположении к Владыкину я признаю, что из всех специалистов по коневодству, начавших свою работу после революции, он оказался единственным, кто добился определенных результатов. Правда, эти результаты были несколько односторонни: все свелось лишь к созданию резвых лошадей, ибо по себе смоленским рысакам грош цена. Но все же это были положительные результаты, их нельзя не отметить.

Владыкин настолько зарекомендовал себя работой в Смоленске, что вскоре стал признанным хозяином коннозаводского дела в губернии и занял там приблизительно то положение, которое я занимал в Туле, с той разницей, что он не подвергался систематической и дикой травле, которой все время подвергался я. Успех Владыкина на коннозаводском поприще стал мне понятен позднее, когда я ближе познакомился с ним и узнал его взгляды на ведение и организацию дела.

До революции Владыкин в имении своего отца вел молочное хозяйство. По словам самого Владыкина, стадо ему пришлось создать самому: Владыкины были люди небогатые, купить первоклассный заграничный материал они не могли, а потому Владыкин начал создавать стадо сам, учился, ошибался, уяснял свои ошибки, а затем их исправлял. Все это делалось с весьма небольшими деньгами, стало быть, работать надо было вдумчиво и осторожно – лучший путь для достижения успеха. Успех, действительно, пришел: Владыкину удалось создать стадо высокой продуктивности, дело стало давать доход. В те годы он основательно ознакомился с литературой по этому вопросу, съездил за границу, посмотрел, как там ведется племенное дело. В результате всего этого у него сложились верные взгляды. Практика дала ему хорошие навыки и развила глаз, а необходимость считаться с финансовой стороной вопроса приучила к учету, статистике и плану, без чего нельзя удачно вести ни одного дела.

Таким образом, хотя в коннозаводском деле Владыкин и был совершенно новый человек, он не был таковым в животноводстве. В области коннозаводства Владыкин не пустился плыть без руля и без ветрил, не стал, как большинство наших специалистов, мотаться из стороны в сторону, а начал работать, положив в основу известный план. Хотя и поверхностно, но все же интереса ради я ознакомился с работой Владыкина в Смоленской губернии, о чем он не подозревал. Он решил разводить лошадей, применяя инбридинг,[210] затем стал учитывать удачность тех или иных соединений, и вот эти, столь простые для каждого посвященного истины и дали ему возможность создать маточное гнездо в Смоленской губернии. Из смоленских заводов вышло не только достаточное количество резвых лошадей, но и две-три действительно классные. С тем материалом, с которым начал работать Владыкин, лучших результатов достичь было нельзя, но оговорюсь, что единственной его задачей было получить ипподромную лошадь. Этого он достиг. Каких-либо более глубоких целей Владыкин не ставил, да и ставить не мог, погнавшись за двумя зайцами, он не поймал бы ни одного. В этом меня убеждает работа других специалистов советского образца: они потерпели полное фиаско, а имена их давным-давно забыты. Наша отрасль после революции оказалась чрезвычайно бедна талантами. Владыкин, Басов, может быть, Калинин[211] – вот и все, кто имел успех и обещает его в будущем. И это за целых одиннадцать лет!

Ко времени назначения Владыкина управляющим Прилепским заводом его популярность достигла наивысших пределов, а карьера была в самом зените. Этому немало, конечно, способствовала смоленская компания, которая свила себе тогда гнездо в Наркомземе. Все они хорошо знали Владыкина, ценили его, вместе работали, а начальство, назначая его в Прилепы, думало, что когда он там устранит все чудачества Бутовича, можно будет двинуть его дальше и выше. В Прилепы Владыкин прибыл с ореолом знатока, спеца особого калибра, с такими связями в коннозаводском ведомстве, что туляки повторяли: «Да что говорить, это не чета Бутовичу!».

Сдача завода произошла в два дня, после чего Владыкин принял бразды правления. Инвентарь и все прочее было принято по описям, а лошадей я захотел сдавать лично, так как меня интересовало, насколько в действительности Владыкин разбирается в лошадях. По моей просьбе Владыкин оценивал кобыл, и я убедился, что лошадь он знает: у него был верный глаз, недостатки он видел хорошо. Однако ему больше нравились именно те кобылы, которых менее всего ценил я, то есть те, которые более всего отклонялись от настоящего орловского типа, были легче, суше и менее массивны. Исключительные по массе и типу заводские матки оставили его совершенно равнодушным. Иначе говоря, в типе орловской лошади он разбирался плохо, вкуса не имел, что меня нисколько не удивило, так как, во-первых, работал он с метисами, да еще весьма посредственными по себе, а во-вторых, начав работу уже после революции, он не имел возможности видеть наших лучших орловских лошадей, а стало быть, и оценить их тип. Для управляющего заводом, да еще Прилепским, где во главу угла ставилась не столько резвость, сколько тип, правильность форм и происхождение, это было малообещающее начало, и я тогда же подумал, что Владыкин подойдет к прилепскому гнезду маток только с точки зрения резвости и наделает глупостей. К сожалению, так и случилось.

Как очень скоро мне удалось выяснить, Владыкин был фанатичным приверженцем метисов и чрезвычайно высоко ценил ту работу, которую он провел в Смоленске. Он очень любил своих питомцев, хорошо их знал и с большим огорчением покинул Смоленск.[212] Орловских лошадей Владыкин не любил, плохо их чувствовал, никакого опыта работы с ними не имел. Орловцы говорили мне, что Владыкин назначен с тем, чтобы уничтожить меня и ликвидировать завод. Я этому не поверил, но впоследствии убедился, что это, пожалуй, правда.

Постепенно, к моему ужасу, он начал проявлять свою антипатию к прилепским лошадям, стал все хуже их кормить. Это истинный факт, засвидетельствованный его приказом по заводу. В этом поступке – морить голодом и таким путем уничтожать ни в чем не повинных лошадей – проявилась вся жестокость Владыкина и его ненависть к орловскому рысаку. На этой почве у меня и произошли первые серьезные столкновения с ним.

Осенью Владыкин уже травил собаками отборных отъемышей на варке, чтобы они «учились бегать». Вовсе не удивительно поэтому, что когда пришло время выбраковать из завода непригодных лошадей, то Владыкин отнесся к этому легкомысленно и самоуверенно: он выбраковал превосходных кобыл только потому, что они были дочерьми Лакея! Тщетно я говорил Владыкину, что считаю дочерей Лакея интересными матками, он только смеялся, утверждая, что от Лакея ничего путного не было, а стало быть, и его дочери ничего путного не дадут. Кобылы за грош ушли на Урал, где одна вскоре по прибытии погибла. Много ценного вышвырнул Владыкин, причем зашел так далеко, что хотел забраковать и Усладу! Ему сказали, что это моя любимая кобыла, но он только засмеялся по своему обыкновению и ответил что-то вроде: «А кобыла дрянь!». Я сначала остолбенел от негодования, но скоро пришел в себя, направился в комнату Владыкина, в первый и последний раз в жизни, и просил его Усладу не продавать. «Великий человек» из Смоленска снизошел до моей просьбы, и кобыла была спасена. Услада – дивная по себе кобыла, одна из лучших дочерей Громадного. По счастью, в Хреновой ее сумели оценить и считают первой среди всех маток завода.

С приездом Владыкина в заводе сейчас же стали появляться новые люди. Самарина Владыкин оставил исключительно по моей просьбе (в то время он со мной еще считался, но это продолжалось не более месяца или двух), в чем я вскоре раскаялся. Позднее Самарин стал любимчиком Владыкина и исполнителем всех его грязных поручений. Своим заместителем и помощником по хозяйственной части Владыкин пригласил некоего Рутченко, с которым работал еще в Смоленске.

Планы Владыкина по замене персонала были очень широки, но тут вмешался профсоюз, вовремя осадив зарвавшегося Владыкина. Прилепцы боялись за свое положение, стали бегать ко мне с заднего крыльца а промеж себя говорили: «Жаль, что ушел Яков Иванович! Откуда только этого черта принесло?!». Служащих Владыкин не принимал и избегал разговаривать с ними. Мужиков он не выносил, и когда те пытались к нему прийти, он высылал к ним Рутченко. Все его распоряжения шли через контору, и никто не смел к нему обратиться напрямую. По сравнению с ним я, оказывается, был сущий демократ! Не отставал от Владыкина и его помощник Рутченко.

Первым делом в его распоряжение выделили экипаж, особого кучера и пару лошадей. Его семья не переезжала в Прилепы до тех пор, пока не был заново отделан особняк из пяти комнат с кухней и ванной, что, конечно, влетело в копеечку. Когда же прибыла семья Рутченко, то прибавилось еще две дамы, а стало быть, и бесконечное число мелких интриг и сплетен. Затем приехал его тесть, прибыл еще кто-то, и в Прилепах образовалась целая смоленская колония. В хорошую погоду смоленцы большой группой гуляли в березовом лесу, что сейчас же за маточной. Дамы в туалетах, мужчины в белоснежных толстовках, ну, совсем как на курорте. К сожалению, смоленцы любили жить широко, любили вкусно покушать и хорошо выпить – правда, больше за чужой счет. Им нужны были деньги, и они их находили в хозяйстве. Нередки были случаи, когда Рутченко бегал по усадьбе и занимал десять рублей, чтобы послать в город за нефтью для двигателя. Когда же появлялся Владыкин, то все лица озарялись словно от яркого солнечного луча. Однажды я направился посмотреть смоленцев на прогулке и увидел довольно забавную сцену. Кто-то начал мне вкрадчивым голосом восхвалять Владыкина, который был тут же и, к моему изумлению, не протестовал. Эта лесть, видимо, доставляла Владыкину чрезвычайное удовольствие, но он все же был поумнее остальных смоленцев, а потому счел нужным сделать вид, что рассердился. В одном я отдаю должное смоленцам: все они составляли спаянную группу, признавали авторитет Владыкина, беспрекословно ему подчинялись и тем самым чрезвычайно облегчали ему работу. У них было нечто вроде круговой поруки.

Я молча наблюдал это и иногда от души потешался. Русский человек, впрочем, никогда ничем не бывает доволен и всегда на все жалуется, а происходит это оттого, что он не умеет жить и ценить свою работу, зато завидует всегда и всем.

В первые три месяца Владыкин больше всего находился в моей библиотеке, и не скажу, что это доставляло мне большое удовольствие. Затем смотрел езду и давал директивы. Он был не прочь выпить, но на этот счет у меня в доме было строго, я не любил, когда из дома делали кабак, и для этой цели он удалялся в особняк Рутченко. Он хотел казаться любезным и светским, но это ему так же было к лицу, как, скажем, Егорке-сапожнику цилиндр. Я добродушно наблюдал за ним и ничему, конечно, не удивлялся, ибо каких только людей я не перевидал за эти десять лет не только у себя в доме, но и за столом. Позднее, когда Владыкин почувствовал, что у него в Прилепах ничего не выходит, он занялся «литературной деятельностью»: писал доклады, записки и целые реляции о том, как хорошо у него шло дело в Смоленске и как плохо оно было поставлено в Прилепах. Он собирал доказательства того, какой я бездарный коннозаводчик и как он успешно разводил лошадей. Вся эта «литература» направлялась в отдел коннозаводства, там в удобный момент подсовывалась Асаульченко, тот читал и облизывался от удовольствия: вот, мол, Владыкин развенчал «бывшего» человека.

Я утверждаю, что главным занятием Владыкина в Прилепах были именно поиск и обработка этих материалов, им двигало желание всем и каждому доказать, что я полное ничтожество, а он, Владыкин, великий знаток и коннозаводчик. Рвение, с которым предался Владыкин такого рода деятельности, меня тем более удивляет, что я решительно никому не навязывал своих познаний, менее всего гордился ими, держал себя с ним так, как и со всеми, и только иногда позволял себе иронизировать.

Правой рукой Владыкина во всех делах служил Самарин. Он времени напрасно не терял, роясь в делах. Дополнив материалы на пятьдесят процентов ложью, Самарин после моего ареста передал их в ГПУ. Там фигурировали такие факты: подмен лошадей в начале революции, торговля ими, присвоение каких-то дрожек, растраты каких-то ремонтных сумм, контрреволюционные высказывания и агитация, брань в адрес тульских ответственных работников и прочее. Словом, это была невероятная грязь, сплошная ложь, чистейшая провокация и величайшая подлость! Все это состряпал «легавый», каким был Самарин, и пустил в обращение Владыкин.

Как я узнал позднее, Владыкин не только собрал, но и реализовал материал против меня, и это в то время, когда он по-прежнему жил в моем доме и пользоваться моим гостеприимством. Это удивительно для нас, людей другого воспитания и взглядов, но не для Владыкина и ему подобных. Для них, очевидно, естественно сидеть за столом человека, пользоваться его гостеприимством и одновременно писать о нем всякие гадости. Что касается пресловутого владыкинского такта, о котором столько говорили коннозаводские чиновники, то я не нахожу, чтобы Владыкин им обладал хоть в какой-то мере. Тут приходится говорить уже не об отсутствии такта, а присутствии чего-то совсем другого.

Однажды зимой, после заседания в Москве, когда Владыкин со своими генеалогическими комбинациями был разбит вдребезги, он решил открыто вести войну против меня. В это время заболела моя жена и потребовалась лошадь, чтобы срочно отвезти ее в город. Жена была в положении, роженице угрожало заражение крови, и акушерка срочно требовала лошадь. В таких случаях советский закон повелевает немедленно и безоговорочно исполнить требование акушерки, в противном случае виновные привлекаются к уголовной ответственности. Но в каждом деле помимо юридической есть и моральная сторона, и я думал, что не найдется человека, который отказал бы в помощи женщине в таком положении. Однако такой человек не только нашелся, он жил под одной кровлей со мной. Когда побежали к Владыкину просить лошадь – он отказал! Я сам бросился в конюшню, и там вмиг запрягли в розвальни лошадь, положили сена, из дому вынесли тюфяк и повезли мою жену в Тулу. Владыкин выйти не посмел и хорошо сделал…

Пробыв в должности управляющего что-то около восьми месяцев, он три четверти этого времени, как позднее установила ревизия РКИ, провел в командировках, это тоже влетело заводу в порядочную копейку. Владыкин почти не жил в заводе, был в нем больше гостем, чем хозяином. Поскольку хозяин почти постоянно отсутствовал, Рутченко чувствовал себя так, как не должен себя чувствовать помощник. Когда я однажды спросил обоих помощников Владыкина, чем, собственно, вызваны столь частые отлучки управляющего и не отражается ли это на деле, они оба, и Самарин, и Рутченко, самоуверенно заявили, что отразиться на деле это не может: Владыкин такой крупный работник, такой видный деятель, что хотя для Прилеп у него и остается очень мало времени, он дает директивы, а они их выполняют. Я не без иронии заметил, что до сего времени мне был известен институт – правда, не русский, а иностранный – странствующих жеребцов, в Советском же Союзе образовался институт странствующих управляющих, а это завод до добра не доведет. Оба клеврета Владыкина смолчали, но были, конечно, возмущены моими словами и донесли ему.

Не следует удивляться, что в результате такого ведения дела возникло множество долгов. Собственно говоря, Владыкин пустил завод по миру. Он сдал его с громадной задолженностью, что позднее было зафиксировано РКИ и даже сообщено в отдел коннозаводства, но там смоленцы положили это сообщение под сукно.

В начале зимы, после ряда очень «толстых» намеков Владыкин выехал из моего дома. Я был этому несказанно рад, ибо этот нахал позволял себе спокойно приходить в мою библиотеку, разваливаться в моем любимом кресле эпохи Людовика-Филиппа, брать книги, заходить в кабинет и прочее. С отъездом Владыкина атмосфера стала чище и все стало спокойнее. Наступил ноябрь, а может быть, начало декабря, совершенно неожиданно меня вызвали в Тулу. Мне было прямо сказано, что меня хотят предупредить о той опасности, которая угрожает Прилепам. Владыкин уже ведет закулисные переговоры с управляющим Хренового Пуксингом на предмет ликвидации Прилепского завода, они уже пришли к соглашению, что Прилепский завод должен быть влит в Хреновской, и только ждут удобного момента, чтобы совместно начать действовать. Я знал, что Пуксинг давно добивается – правда, более корректными путями, чем Владыкин, – получить Прилепский завод для Хреновой, у него были весьма солидные связи, человек он был очень ловкий и хитрый, к тому же сумевший завоевать личное расположение наркома земледелия товарища Смирнова.[213] Уния, которую он заключил с Владыкиным, действительно представляла реальную опасность. Надо было действовать немедленно, и действовать не через отдел коннозаводства, а путем давления на него свыше: только это могло спасти дело.

Приехав в Москву, я, не теряя времени, направился прямо к Муралову, с которым у меня сохранились самые лучшие отношения. В тот период Муралов занимал пост ректора Тимирязевской академии и был членом Президиума Госплана РСФСР. Наше свидание состоялось в его кабинете в Госплане в восемь часов утра. Муралов любил принимать знакомых по делам именно в это время, ибо по старой привычке вставал очень рано, а занятия в учреждениях начинались в десять часов. Я откровенно рассказал Муралову обо всем, описал ту травлю, которую Владыкин вел против меня, и просил спасти завод. Муралов был возмущен всем услышанным, обещал в тот же вечер переговорить с Наркомземом. На следующее утро я узнал, что Муралову было дано слово немедленно убрать Владыкина и при назначении нового управляющего посчитаться с моим мнением. Я горячо поблагодарил Муралова и ушел от него не только успокоенный, но и радостный. На радостях я поделился новостями кое с кем из друзей, они ушам своим не верили, но решили, что если это совершится, то станет смертельным ударом по смоленцам и мой авторитет необыкновенно возрастет. Считая свою миссию законченной, я уехал в Прилепы. По дороге из Тулы в завод я сказал кучеру Антону Батуринцу, что дни Владыкина сочтены. Тот снял шапку и перекрестился: все младшие служащие ненавидели Владыкина, так что я нисколько не удивился радости кучера. В конозаводских кругах падение Владыкина и мое торжество вызвали величайшее возбуждение: смоленцы и метизаторы были вне себя от негодования и поклялись мне отомстить. В последние дни Владыкина в Прилепах я его не видел, но слышал, что он имел сконфуженный вид и сильно сбавил тон. За день до сдачи дел Владыкин взял из кассы аванс в пятьсот рублей. Положив в карман деньги, смоленский герой собрал свои вещи и был таков. Назначенный по моей рекомендации новый управляющий Л. М. Повзнер его пощадил и, принимая завод, в акте об этом не упомянул.