12 октября

12 октября

Сегодня еще с ночи глухим отголоском далеких боев снова заговорила со всех сторон земля. Проснувшись, слушали, сдерживая биение сердца.

А утром…

Только-только матери выстроили на камешках в один ряд кастрюли, только-только запылали огоньки под ними, как, низко, спокойно плывя в небе, появились двенадцать наших самолетов. Они, казалось, летели прямо над нашим двором. Дети первые заметили их и подняли крик:

— Сюда, сюда, наши, наши!

Из комнаты выбежали и мужчины, забыв об осторожности. Все подняли руки к небу и кричали каждый что-то свое — такое волнующее, что захватывало дух, вызывало слезы радости. Низко-низко проплыли над нами самолеты в морозном уже воздухе, блеснув красными звездами на крыльях и надолго оставив в ушах рокот моторов.

— С боевой операции, бомбили где-то за Киевом военные объекты, — глядя вслед самолетам, промолвил Сергей Тимофеевич, а люди, стоявшие во дворе, все еще не отрывали глаз от неба, хотя самолеты быстро исчезли.

Потам появилось еще несколько бомбардировщиков, и дети начали радостно считать их. Кому-то показалось, будто летчик, выглянув из кабины последнего самолета, помахал всем рукой.

Калитка скрипит непрерывно (мама обещала сегодня смазать ее — «разжилась» где-то керосином). То приходят к нам гости, соседи, чтобы выказать свои чувства. Зреет надежда на близкое освобождение, и когда выскажешь ее громогласно, словно укрепишься в мысли: скоро все будет по-иному, так, как прежде.

Я просмотрела газету. Она сегодня, должно быть, вышла в последний раз. О чем говорится на ее столбцах? Немцы сдали «незаметно для врага» все «кубанское предмостное укрепление». В речи на съезде гаулейтеров и руководящих деятелей райха «фюрер» с запалом толковал о своей «непоколебимой воле достичь победы», о «крепком духе немецкого народа» и «широко начатом строительстве поселков из деревянных домиков», которые якобы будут незаметны для бомбардировщиков, досаждающих Германии своими частыми налетами.

«Мы никогда не ослабнем!» — вопит Гитлер. «К своим границам большевиков не подпустим!» — кричит он.

Статья «Дух Германии не сломить!» приятна именно тем, что вызывает противоположные мысли. Никакие заклинания и громкие фразы фашистов не спасут.

Статья «Противники немецких танков» доказывает, что советские танки, наша советская авиация — опасные противники (ага!), «Немецкая оборона (времена наступления кончились!) все время следила за развитием оружия у противника», и она, дескать, «непоколебима» (увидим, увидим!).

Пообедав, пошла с Маринкой на Замковище, а затем на Мало-Мостицкую улицу. Там в каждом доме немцы. Людей выгнали в сараи, а сами свозят с Подола, из «очищенной от населения» зоны, разные ценные вещи-мебель, ковры, музыкальные инструменты, оставленную в спешке одежду.

Хотя улицы, где я была, и не входят в «запретную зону», однако на отдых они вторглись именно туда, в расчете на то, что местные жители будут их обслуживать. С офицерами пожаловали так называемые «шлюхдейче». К каждой из них немцы приставляют кого-либо из наших в качестве прислуги. Этих проституток наши люто ненавидят: так низко пали, продались проклятым оккупантам. Катерине Мовчанюк офицер приказал освободить комнату для себя и такой «персоны», Женя Закревская убежала к родственникам на Сырец. Ей стало невмоготу: в доме поселились два офицера с «шлюхдейче».

Зашла к Надежде Степановне Ткач. Она в отчаянии.

— Выгнали, проклятые, в сарай. Мужу и мне пришлось спать вместе с коровой и поросенком. Ночью покоя нет, и весь день морочат голову! — горько жалуется она. Но не успевает договорить. К ней подходит офицер с двумя горшками. В одном из них — молоко с сахаром, в другом — яйца; эти горшки он держал за ручки одной рукой, а в другой — тарелка с желтоватым порошком. Говорит Надежде Степановне, что нужно сделать пудинг. Та сердится:

— Надоели вы мне, идите к своей хозяйке!

А мне:

— Эта красавица снова захотела сладкого!

Офицер тычет ей в руку горшки. Надежда Степановна берет их и ворчит:

— Да уж поставлю в печь, взбеситься бы вам в новолунье!

Все же нам удалось поговорить обо всем, что нас волновало. По словам Надежды Степановны, жители их улицы будут скрываться где только возможно, а из Киева не уйдут.

— Из всего видать, что у нас пудинги печь немцы теперь не будут, — резюмировала Ткач. Она напоила Маринку молоком, дала домой тыкву, молока, кусок печенки.

Побывала я и у Матрены Федоровны. Та накормила нас молоком с творогом, нарезала настоящего хлеба, полученного мужем после эвакуации консервного завода, где он работал.

— Никогда не давали пайков, а перед смертью расщедрились, — сказала, смеясь, Матрена Федоровна. Она передала привет от Жени, которая сегодня прибегала домой и интересовалась, жива ли я, цела ли.

Маринка, съев кусочек хлеба, шепнула мне:

— Мама, если я еще один возьму, не будет заметно?

Мы с Матреной Федоровной грустно усмехнулись, и она завернула в бумажку по кусочку хлеба для Маринки и мальчиков. На прощание промолвила:

— Когда все это кончится, приходите. Не забывайте нас. Мы будем скрываться на Сырце, далеко не уйдем.

На Мало-Мостицкой наслушалась и насмотрелась. Там беда за бедой.

В овраге нашли изнасилованную и убитую шестнадцатилетнюю девушку. Мать рассказывает, что пришли два патруля и забрали дочку «работать на кухне». Три дня девушка не возвращалась домой, а на четвертый мать разыскала ее на дне оврага, голую, изувеченную, закутанную в простыню.

Шуру М. эсэсовцы изнасиловали в ее же квартире. Мать попросили выйти (разве не образец «европейской вежливости»?) и заперли дверь на крючок. Несчастная мать позвала людей на помощь, но было уже поздно. Шура ходит как помешанная и рвется наложить на себя руки; соседи следят за ней.

Все, кого я видела сегодня, с кем беседовала, в один голос говорят:

— Далеко не уйдем, разве мало оврагов, мало мест, где можно укрыться? Схоронимся то ли на кладбище, то ли в погребе.

Когда вечером возвратилась домой, услышала взволнованный рассказ своих о том, что по нашей улице прошли три каких-то ферта в черной форме с нашивками на рукавах. Они заглядывали во дворы и объявляли об эвакуации. Люди выходили из дворов и угрюмо молчали. Потом проехал автомобиль. Сидевшие в машине сперва терзали людям уши каким-то лающим джазом, а потом разбросали листовки.

— Вот на, почитай, что подбросили нам под музыку, — говорит мне мама. — Мы уже прочитали.

Беру листовку в руки. Что там еще придумали бегущие «завоеватели»? Воззвание написано категорическим тоном, без какого бы то ни было обращения:

«Свыше 100 тысяч человек еще не на работе. В моем последнем воззвании я высказал принцип: кто не работает, тот не ест. Многие из вас еще не поняли этого.

Вам, которые не работают, я предлагаю теперь новый и единственный шанс: вы можете заявить о своем желании вместе с вашей семьей выехать на работы в безопасные места западных областей. Отъезд — по железной дороге, до вокзала — трамваем. Вы будете иметь все преимущества и выгоды, какими пользуются там ваши земляки.

Покажите, что вы хотите поставить свою рабочую силу на службу нашей победе. Заявить о своем согласии можете на главном вокзале. Там — точные сведения. Кто не заявит о своем согласии, тот докажет этим, что он наш враг, и не может претендовать на пропитание, помещение и одежду. Всех, кто будет саботировать, я прикажу карать со всей строгостью.

Работающие здесь получают специальные повязки и этим мерам не подлежат. Все остальные вместе с семьями и багажом должны явиться на главный вокзал…»

Дальше шел график явки на вокзал жителей районов города: 12, 14, 19, 24, 29 октября (куреневцы — 12 и 19 октября).

Далее таким же неуклюжим языком было изложено требование:

«Кур, корт, гусей, свиней, лошадей, собак и кошек сдать по адресу (назван дом на улице возле вокзала). Всем будут выданы квитанции.

Люди с высшим образованием будут вывезены отдельно, а сейчас обязаны явиться для предварительной регистрации на Брест-Литовское шоссе, № 39. Тот, кто не явится до 15 октября, не может рассчитывать на какое-то особое к себе отношение. Фольксдейче надлежит явиться во вторник…»

В конце приказа стояла подпись: «Комендант Брандт».