9 декабря

9 декабря

Несколько дней не хожу в город, и настроение у меня полное надежд, спокойное. А походишь по городу, разграбленному, опустошенному, печальному, — и вновь попадаешь в когти отчаяния. На улицах люди встречаются изредка, гитлеровцы — на каждом шагу — красномордые, спесивые, сытые, здоровые. Поравняется с тобою — стремишься поскорее отойти подальше.

На улицах нашего Киева — немцы! Третий месяц плена. Порою все это представляется кошмаром, и хочется как можно скорее проснуться от страшного сна, легко вздохнуть. Но увы, это не сон: вокруг чужая речь, чужая форма, патрули на перекрестках улиц, приказы и плакаты, плакаты и приказы, запрещение передвигаться где и как хочешь, чужие учреждения и порядки, постоянная опасность облавы, тяжелой работы, страх, что куда-нибудь пойдешь, а обратно домой уже не вернешься. Стоит только поглядеть дерзко, не свернуть с дороги, хоть чем-нибудь выдать свое настроение!.. Быстро проходишь мимо, а когда нужно, закрываешь на какое-то мгновение глаза, чтобы они тебя не выдали. Люди наши точно тени. И здороваются могильным голосом. Уцелевшие от бомбежки магазины совершенно опустели, нигде ни крошки съестного. Сохранившиеся вывески поражают старыми, «не от мира сего» надписями: «Рыба», «Сметана», «Сыр», «Масло», «Смалец», «Богатый выбор колбасных изделий» и т. д. Они только вызывают ненужную работу слюнных желез. На витринах хлебных магазинов висят объявления: «Хлеба нет», «Хлеб по талону № 3» (уже третий месяц «отпускают» хлеб лишь по третьему талону!). На витринах отдельных комиссионных магазинов, до которых немцы пока что еще не добрались, красуются разные занятные и дорогие вещи, но их есть нельзя, и они никому теперь не нужны.

По улицам снуют в разных направлениях немецкие легковые машины и грузовики. В городе все для немцев, все немецкое.

В последнее время на улицах стали чаще попадаться на глаза украинские полицаи с желто-голубыми повязками на рукавах. Эти — особенно омерзительны.

Действуют отдельные линии трамваев. На моторном вагоне посадка и высадка разрешена только с задней площадки. Передняя — для немцев.

Хочу поскорее попасть на Куреневку. Здесь меньше руин, серо-зеленых шинелей, а дома, в садочке, и вовсе все свое, тут надежда более уверенная, более прочная.

Как-то плелась домой, обессиленная, злая. Вечерело. В сумерках город казался еще более мертвым. Поравнявшись со мной, какой-то гражданин спросил:

— Не знаете, который теперь час?

— Лихой! — в сердцах ответила я и тут же спохватилась…

— Благодарю, — услышала теплый ответ.

Утром в школе был «педсовет». Обсуждался важный вопрос: где добыть лошадь, чтобы привезти для коллектива мороженой свеклы, которую можно набрать без наряда: целые плантации неубранной свеклы занесены снегом, колхозники кормят ею скот.

Районы эти не менее чем в двухстах километрах от Киева, доставить оттуда свеклу — проблема весьма сомнительная, мы, однако, обсуждали ее, чтобы на душе было как-то легче, чтобы оставалась хоть какая-нибудь надежда. Мне и Анастасии Михайловне поручено найти лошадь; кроме того, мне предложено добыть наряд на такую свеклу из буртов, находящихся поближе к городу, тогда, возможно, найдется испольщик, который согласится ее привезти. Такой вариант представляется всем несколько более реальным.

В конце совещания инспектор сообщил, что учителям школы, то бишь гимназии, положены талоны на право приобретения пятидесяти килограммов картошки из куреневских буртов. Этого наряда добился отдел просвещения.

За талонами к заместителю председателя управы Батраку послали меня и учителя математики Марченко. Ну и разговор же был! Батрак глухой, а Марченко, волнуясь, сильно заикается. Пришлось мне кричать «вельмишановному пану» прямо в ухо, что учителя умирают с голоду, что преподавательница Красовская умерла в школе во время дежурства, что Елена Михайловна Бендик вся опухла и дома умирает, что Болотюк едва передвигается, что… Видимо, крепко я ему накричала про «радость бытия» при немецкой власти, так как он остановил меня, приняв от уха сложенную рупором ладонь, и сказал:

— Талоны дам всем. Сколько вас там?..

Картошку эту все же успели получить. Но надолго ли ее хватит на целую семью?

Возле меня стоит Маринка. Тихонечко стоит, затаив дыхание. Она любит так стоять и считать исписанные мною страницы. Василек и Юрик тоже забегают из кухни ко мне в комнату. На головках бумажные колпаки (это бабушка сделала), носятся шумно; один — беленький, другой — рыжеволосый, один — голубоглазый, другой — кареокий, они напоминают мне в своих белых рубашонках потерчат[5] из «Лесной песни». Одинакового роста, одинаково смешные — «беленький» и «золотой», плошки бы им в руки — и потерчата.

Из-за шума «потерчат» не слышу, что на кухне делается, о чем рассказывают Наталка и Маруся, вернувшиеся из Святошинского лагеря для пленных. На этот раз им не пришлось заночевать в дороге, они успели до сумерек добраться домой, чтобы не волновать лишний раз мать.

Ничего не слышу, но знаю, что они рассказывают об этом именно лагере смерти, где пленные сотнями гибнут ежедневно от голода, дизентерии, тифа, где их каждый день, за любую малейшую провинность пачками расстреливают…

Вот мальчики притихли на минутку, и я услышала, как задрожал и надломился в отчаянии голос Маруси:

— Если наши попали где-нибудь в плен, не видать их нам больше никогда!

Ни Гриця, ни Мишу сестра с невесткой не обнаружили в Святошинском лагере и теперь успокаивают себя мыслью, что те успели вовремя отступить. Михайло нас не волнует: его часть никак не могла попасть в окружение.

Бьет девять.

Маруся хочет спать, а «беленький» не желает укладываться; глядя на него, капризничает и «золотой», но их умиротворяет бабушка, обещая завтра «много картофельных поныков» и даже по две спеченных сахарных свеклы. Мальчики, успокоенные, уходят спать.