11 июня

11 июня

Александр Михайлович, которому не под силу ежедневно ходить из города, перешел работать в бюро метрик городской управы, сдав все дела мне. Председатель управы издал об этом приказ, и я теперь исполняю обязанности начальника бюро регистрации. Это мне на руку, лучшего пока и желать нельзя, В регистраторе нужды нет, и я стала хозяйкой над всеми документами. Могу откровенно говорить с людьми, которых несчастье пригонит ко мне.

Могли ли еще лучше сложиться обстоятельства? Я уже успела перебраться в другую комнату, так как нашу, загсовскую, занял налоговый отдел. Комнатка маленькая, с одним большим окном в сад, на запад; над окном навис балкон, и солнца в ней нет целый день.

Комната чистая, вещи в ней знакомые, и, что особенно радует, здесь нет портрета «фюрера». Она была бы совсем уютной, если бы хоть лучик солнца! Но нет, сижу словно в погребе. Ничего не поделаешь, нужно привыкать. Самое важное — я одна. В свободную минуту могу и читать и писать.

Второй день льет дождь. Перестанет ненадолго, а потом вновь клубятся тучи и опять плачет небо обильными слезами. Земля хорошенько промокла. Дождь уже ни к чему, он лишний. На лугу дожидаются обработки огороды, а он льет и льет.

Начало второго часа дня. Читать и писать не удается: как бы в отместку за два предыдущих спокойных дня, смерть напоминает о себе.

Только что зарегистрировала три смерти. И все трое умерших-дети. Признала одного из посетителей: Коваленко из Пущи. Он недавно регистрировал рождение ребенка, так рад был внуку.

Симпатичный, молодой еще дед. Ни одного седого волоса.

— Ко мне? Неужели несчастье?

— Умер Трицик…

И он, отвернувшись и закрыв лицо рукавами стеганки, заплакал.

— А вы же его учить собирались, помните, когда регистрировали?

Во врачебной справке о причине смерти сказано: «Слабость организма при рождении». Коваленко заметил, что я читаю справку, и, смахнув слезы, сказал:

— Не то. Мальчик крепкий был, пускай не врут. Ослаб он за последний месяц без матери. Ой, голубушка, тут еще одно горе было! Горя не оберешься…

И он горько, не одерживая себя, снова заплакал. Не удержалась и я.

Немного успокоившись, Коваленко рассказал, что его невестку месяц тому назад схватили на улице во время облавы и увезли куда-то за Белую Церковь на земляные работы. Ребенок захирел без матери. Уж что ни делали: брали для него козье молоко, соседка подкармливала, но младенец чах, хирел. И где только они не искали Шуру, сколько пережили! Позавчера утром вернулась, сбежала из лагеря, ещё застала живым сына. А вот кормить его не могла: исчезло молоко, перегорело. Сама стала на тень похожа. Вернулась утром, а вечером рвала на себе волосы над мертвым сыном.

— Уже время бы и хоронить ребенка, а она все голосит и не дает. Вот доплелся к вам. Теперь пойду утешать Шуру.

Свидетельство о смерти написано, а деду трудно подняться со стула, сидит, прикованный к нему горем и отчаянием. Вижу по глазам, что хочет еще что-то сказать, что-то попросить, и догадываюсь, что именно.

Когда я взяла метрику о рождении Грицика и хотела перечеркнуть ее, чтобы положить в архив, старик схватил испуганно меня за руку:

— Ой, не делайте этого, отдайте нам!

Посмотрев старику в глаза, говорю:

— Распишитесь в книге копий «свидетельств о рождении». Я выпишу вам метрику задним числом. Она пригодится Шуре. Знаете, для чего?..

Старик одобрительно и радостно кивает головой:

— Об этом и думал дорогой. Потому что в тот раз вы кому-то выписывали такую же метрику и наказывали больше не терять.

Взяв одно свидетельство о смерти, а второе — о рождении Грицика, старик крепко пожал мне руку. Я подбодрила его на прощанье:

— Вот вернется сын после войны, и у вас будет еще внук.

B отделе тихо, посетителей больше нет. Возьмусь сейчас за дубликаты. Вчера заведующая домом инвалидов принесла целую лачку справок о смертях.

«А Коваленко хорошо все взвесил, — подумала я о старике, делая дубликат записи о смерти его внука. — Паспорт Шуры припрятал, чтобы не вычеркнула оттуда сына, и догадался, почему не требую его». В графе о предъявленных документах пишу серию паспорта матери, номер его, кем и когда выдан, взяв все эти сведения из книги записи рождений.

* * *

Прибежала взволнованная Зина. Смеется и торопливо рассказывает:

— Ой, послушайте только, что было сейчас в отделе труда, что было!

— Да ты говори толком.

— Под самым носом у Веника на портрете Гитлера, который висит над его головой, кто-то, должно быть еще с вечера, старательно переделал подпись «освободитель» на «вывозитель». Весь день посетители молча читали. Помалкивали и мы, весь финансовый отдел, а сейчас вот председатель заметил и напустился на Веника, на делопроизводителя, на всех в отделе. Разошелся, со злости чуть не лапается: «Вы не могли не видеть этого. Так вам и листовки большевистские положат под самый нос, а вы не заметите! Так и управа превратится в большевистское подполье! Удивляюсь вашей близорукости, до сих пор не знаете, с кем работаете!»

— Ну а Веник что ему ответил?

— Даже вспотел от испуга, выжимая из себя «жалкий лепет оправданья»…

— А как же «вывозитель»?

— Замазали, переделали. Сейчас начальники отделов в кабинете председателя. Наверно, дает им нагоняй. А вас почему не позвали?

— Видимо, потому, что я одна в отделе и отвечаю сама за себя. Если бы здесь висел портрет, ему была бы другая кличка: «умертвитель».

Зина, довольная моей выдумкой, подхватывает идею:

— А в финансовом отделе — «грабитель», в «гражданской опеке» — «мучитель». Вот злились бы немцы! Разогнали бы всю управу!

Нет, ничего бы это не изменило. Надо разумно действовать.

Полил дождь, а дверь комнаты словно ветром распахнуло. Передо мной — женщина. Она горько плачет, заливается слезами:

— Игоречек, мой Игоречек, что я без тебя буду делать! Ой, голубушка, ой, родная моя, посоветуйте, помогите!

Усаживаю на стул, успокаиваю, жду, пока выплачется. Ну вот, к ней вернулась способность связной речи. История простая, обычная теперь. Муж на фронте. Сын умер. Завтра похоронит Игоря, а при очередной мобилизации населения о ней не забудут. Хоть укладывай вещи и заранее готовься к отъезду в Германию.

Две беды сразу, и одна тяжелее другой: потеря ребенка и потеря родины. Нет, покорно склонять голову не надо. Так не годится.

Вижу — в руках у женщины паспорт и свидетельство о рождении сына. А зачем оно, это свидетельство? Могла же мать «потерять» его, куда-то засунуть, тогда достаточно для бюро и оправки о смерти.

Говорю ей об этом. Сперва плохо соображает, к чему я клоню. Смотрит на меня внимательно, очень внимательно, и затем, поняв, шепчет: «Спасибо. Век будете сестрой».

Беру у нее паспорт, а метрику она прячет. Вписываю в паспорт трехлетнего Игоря и ставлю печать. Говорю наставительно: «Вы могли это сделать и раньше».

Спешить некуда ни ей, ни мне, и мы садимся на диван. Уже более спокойно рассказывает о себе, о болезни ребенка, хождении по селам в поисках хлеба насущного. Вдруг отчаяние вновь ломает ее голос:

— И откуда взялась эта скарлатина на мою голову, как это я недоглядела ребенка! Что я теперь скажу Степану о сыне?

— Успокойтесь. Это эпидемия гуляет по городу.

Какое-то время молчим. Затем она вспоминает живого Игоречка, его глазки, смех, детские словечки, теплые ручки, обвившиеся вокруг шеи, прикосновение уст ребенка, когда он так забавно делал маме «цьом».

— Остались сейчас со свекровью сиротами, — и снова в плач.

А дождь шумит…