3 июня

3 июня

Вчера вечером все инспектора должны были побывать на участках и оповестить мобилизованных о явке на сборный пункт. Нас обязали внушить им, чтобы они взяли с собой не только одежду, продукты, но и букеты цветов в знак своей радости и готовности служить врагу. Так хотят захватчики. Они, видите ли, считают, что победа требует жертв и со стороны народов, которых они душат, но на протяжении нескольких лет никак не могут задушить.

Побывав для проформы в нескольких домах, набегавшись за день и утомившись, я брела домой уже под звездами, которые ярко горели в небе. В этот вечер мне нужно было зайти еще к двум несчастным, о которых накануне отдел труда сообщил как о снятых с работы и лишенных брони. И в одной и в другой семье бросились ко мне с вопросом: «Что делать?» Действительно, как поступить, чтобы замести следы? О явке на пункт не было и речи.

От людских проклятий захватчикам, откровенной ненависти к ним, которая разжигала и мою вражду, от людских слез, страданий чуть ли не жгло в груди, гудело в ушах. Домой не шла, а ползла. В глазах неотступно стоял образ матери Жени с заплаканным, страшным от горя лицом, умоляющими глазами. «Посоветуйте, спасите», — шептала женщина. А на диване Женя штопала чулок, чтобы как-то отвлечься от безотрадных дум. На кровати разбросаны платья, на полу пустой раскрытый чемодан…

«Мужа ее недавно арестовало гестапо, ребенок умер. Она больна, а ее забирают, — говорила мать. — И до каких же пор будут эти каты сосать соки из народа, до каких же пор будут они мучить нас?.. А ведь это единственная дочка, других детей у меня нет…»

Чемодан был потом задвинут под кровать. Женя вышла из состояния оцепенения. Понимаю, что ей будет труднее, чем другим: от гестапо укрыться нелегко. Посоветовала немедленно скрыться, уехать в село. Больше страдали, гораздо меньше осталось мучиться.

Дома все, переживая за меня, не опали. Чувствовали, что третье июня даром не пройдет ни мне, ни всем остальным. Не захотела ужинать: пропал аппетит. Пила и пила воду. Горело все внутри.

Все уснули, а я сидела за столом около окна со смутной надеждой: а что, если сегодня прилетят наши самолеты? А может?.. Оттого что глаза долго всматривались в ночное небо и вся душа, все естество тянулись ввысь, вдруг увидела справа, над старой грушей в саду… вспыхнувшую ракету. Стало страшно. Мерещится? Галлюцинация? Закричала бы, но сдержала возглас, боясь испугать спящего ребенка. А это что? Какая-то темная фигура сидит рядом со мной и голосом Жениной матери говорит: «Единственную дочурку…» Слышится горький плач… Срываюсь, сцепив зубы, чтобы не закричать, и изо всех сил стучу кулаком в стенку. Мама, пускай придет мама! Что-то со мной случилось…

Но со всей реальностью начали бешено бить зенитки. Ага, значит, глаза мои хорошо видят и нервная система на этот раз не подвела.

Ба-ах! Ба-ах! — рвалось в небе. Прямо на глазах оно украсилось огромными сияющими цветами наших ракет.

Ко мне вбежали радостно взволнованные мама и сестра. Наталка со слезами на глазах закричала:

— Эшелон не поедет, все спасены, спасены!

Мама, спокойно гремя горшками и тарелками, принялась готовить мне ужин.

— Поешь, пока еще не так страшно, ты же голодная…

Я накинулась на борщ, только теперь почувствовав, что действительно очень хочу есть.

В небе, судя по всему, началась подготовка к длительной бомбардировке. Во всех направлениях вспыхивали и горели ракеты, горели спокойно и ровно, как звезды, освещая каждую былинку на земле. Блестели после дневного дождя листья на деревьях, трава, ботва в огородах.

Как только появились в небе ракеты, к нам прибежали родственники — тетя Лиза, крестная мать погибшей Кати Загорной и бабушка Паша — Мишина и Борина мать. Недалеко от их домов находится какой-то немецкий склад. Вот они и порешили отсидеться у нас, считая, что так будет безопаснее. Когда началась страшная бомбардировка и вокруг загремело, заухало, заревело, все сбились на моей половине. На улицу никто уже не выходил. Дети, проснувшись от взрывов необычайной силы где-то вблизи нас, на железной дороге, не хотели больше спать. Они уснули у меня на диване только через два часа, устав от наблюдений и задав перед сном вопрос: долго ли еще будет «красивый огонь» в небе?

Была одна такая страшная минута, когда в глазах всех взрослых застыл ужас ожидания: вот-вот все кончится, минута — и перестанешь существовать. Кто первый погибнет? Или все вместе? Разнесет дом, убьет и нас и детей? Воображение рисовало трупы, изуродованные вещи, обломки и обрывки, брошенные на деревья страшной силой взрыва. Но так длилось одно лишь мгновение, сознание решительно отбросило кошмарное видение. Что будет, то и будет, а то, что происходит, — самое необходимое теперь. Зенитки неистовствовали. От выстрелов двери вырывало наружу, и их заперли на ключ. Непрерывно звенели стекла в окнах, мы привыкли и к этому и уже не вздрагивали. Шепотом делились своими впечатлениями, мыслями:

— Это бомбят железную дорогу!

— Так им, еще, еще!

— Вот радуются твои девушки, — не унималась сестра.

Шел час за часом, один страшнее другого. Но вот перед рассветом бомбардировка, так же как и в прошлый раз, начала утихать, удаляясь куда-то за город.

Этот налет был еще мощнее, еще сильнее и точнее. Чувствовалось это по самому, так сказать, ритму бомбардировки с самого начала воздушного налета.

После того как зенитки, словно захлебнувшись, умолкли, мы, намаявшись, крепко уснули. Гости отправились домой, когда бомбардировка начала стихать.

Разбудило утром солнышко. Душу согревало приятное чувство: свершилось желанное. Тревога куда-то отступила, и если не рассеялась совсем, то все же отпустила сердце.

В дверях «представительства» наткнулась на начальницу отдела труда. Ее каменное лицо было бледно, глаза с синими до черноты кругами, — видимо, от бессонной, тревожной ночи.

— А вы почему не на сборном пункте? Ваши отъезжающие уже там?

— А разве сегодня можно будет отправить эшелон? — удивленно спросила я и, должно быть, не сумела скрыть свою радость.

— Как вы смеете так разговаривать? Вот так дисциплина и организованность во время террористических налетов! И это говорит инспектор?

На щеках высокомерной дамы от раздражения появились небольшие розовые пятна.

— А где ваши цветы? — вдруг обратила она внимание на мои пустые руки.

Не знаю, чем бы закончился этот разговор, но мы столкнулись в неудобном месте, и кто-то, проходя в дверь, попросил нас посторониться. Я, ничего не ответив, быстро ушла, упрекая себя за легкомыслие. Нужно было сразу же пойти на площадь. Никто с нашего участка туда не придет, но я-то явиться обязана.

Когда пришла на площадь возле базара — сборный пункт, то остановилась, еле сдерживая довольную улыбку. В павильоне трамвайной остановки сидели на скамейке восемь инспекторов, председатель «представительства», начальник административного отдела, «фрейлина» Шовкуна Параша с несколькими букетами белой калины. Оглянувшись, заметила, что вслед за мной торжественно вышагивает с букетом начальница отдела труда с таким же каменным лицом. На площади стояли два пустых трамвая, специально присланные для доставки мобилизованных на вокзал.

— А где ваши люди? — официально и подчеркнуто сухо спрашивает меня Николай Порфирьевич.

Вот она, та минута, которая мерещилась мне во сне и наяву, а тревога сжимает сердце: это так не пройдет. Возле прицепного вагона второго трамвая увидела двух девушек и парня с измученными лицами. Это с участка Шовкуна, за ними наблюдает полицейский. Мать девушки лишилась чувств. Полицейский куда-то повел ее, предварительно усадив мобилизованных в вагон.

Начальство ждало, должен был прийти трамвай из Пущи.

— А по-моему, — сказал председатель «представительства», — мобилизованные могли, просто говоря, проспать после тревожной ночи и только сейчас начнут собираться.

Был уже десятый час. Затем наступил одиннадцатый, а людей все не было. Наконец-таки прибыл из Пущи трамвай, но привез он всего лишь двух «тотальных» и одного полицейского.

Сомлевшая было мать очнулась и вернулась к дочери. Потом еще раз потеряла сознание, а придя в себя, незаметно скрылась вместе с девушкой. Вслед за ними куда-то исчез и парень. Был человек — и вдруг нет его! Вагоновожатым было приказано двинуться в путь, пока не убежали те двое, из Пущи. Я заметила на другой стороне улицы мать Жени еще с какой-то женщиной. Они, вероятно, вышли в разведку. Убедившись, что на сборном пункте пусто, обе исчезли с довольным видом.

Чтобы не гонять пустые вагоны, вагоновожатые объявили: «Садитесь, граждане, кому нужно на Подол. Спокойно садитесь!» Пассажиры тут же заполнили оба трамвая.

Двух мобилизованных проводили девять инспекторов, председатель, начальник административного отдела, начальница отдела труда, начальник транспорта да базарный черный пес. Проводить уезжающих до вокзала взялся Петр Митрофанович. Значит, убегут.

Трамваи поехали, инспектора вернулись в «представительство». Совещание проводил раздраженный председатель. Он гневался, яростно восклицал:

— Не обеспечить дисциплинированность на участке! Ссылаться на какую-то бомбардировку! Забыть свой долг, свою прямую обязанность!

Гнев председателя «представительства» успокаивал: может, этим и кончится? Большинство инспекторов знало, в чем в действительности их святой долг.