31 января

31 января

Вот я и регистратор.

Не какой-нибудь обычный регистратор, а регистратор рождений, браков, усыновлений и смертей.

А короче говоря, регистратор смертей, так как из всех операций сейчас преобладает именно эта.

В первые три дня работы регистрировала только смерти, все эти три дня была под впечатлением регистрируемого.

А впереди та же регистрация смертей. И сколько их еще будет с приближением весны?.. Не лучше ли было бы заниматься тарелками? Казалось бы, чего проще: записать по установленному стандарту ответы на вопросы, зарегистрировать акт смерти и, забыв про написанное, продолжать регистрацию.

Но это не так-то просто.

Обычные слова «Запись о смерти №…» вызывают в твоем воображении целые картины; короткая запись-представление о целой жизни; фамилия, имя, отчество умершего — цельный образ, живой и конкретный…

Хочу того или нет, но невольно поддаюсь настроениям и переживаниям заявителя, и не раз дрожат у меня руки.

К концу рабочего дня была готова и себя зарегистрировать, но, когда вышла из «мертвецкой», ощутила, что еще жива, и обрадовалась.

До чего же приятно смотреть на свежие ковры пушистого снега, дышать морозным воздухом, забыть о регистрации безвременно погибших и ждать чего-то хорошего, счастливого…

Разговаривала с живыми Михаилом Даниловичам и Филиппам Григорьевичам, коллегами по школе, с которыми возвращалась с работы, и не верила, что уже свободна, что иду домой, что меня еще не несут. Но дома вновь приобретенные в загсе знакомые опять напоминали о себе. В моем воображении выразительно и четко возникла стандартная форма записи о смерти со всеми никому не нужными сведениями о покойнике, а перед глазами, вставали живые образы безвременно погибших граждан.

Вот гражданка Осатюк. Ей только 30 лет. От истощения вспыхнул туберкулез и подкосил молодую женщину. Но это же мои годы. Познала ли она радости в жизни или они ее только ждали впереди? Две войны и два голода, как их следствие, она уже знала. Глаза ее, молодые прекрасные глаза, блестят радостью жизни и преследуют меня. Представляю ее в гробу.

Затем себя вместо нее. Но я, возможно, еще увижу весну, а она… Представляю себе то, что так обидно и больно себе. Представить, — ее преждевременную смерть — и стараюсь прогнать прочь эти видения, отвожу глаза к окну. Там, за окном, в саду, свежие снежные ковры, в воздухе кружат веселые снежинки…

А вот Мусатова Домна Федоровна. Этой 86 лет. Полное, кроткое, симпатичное лицо смотрит на меня с милой старческой улыбкой, а хитрый прищур глаз как бы говорит:

«Я, пожалуй, еще бы пожила, но видите, что творится…»

Лицо Кирилла Ефремовича Костюка мне незнакомо: умер в октябре, жена сдала паспорт в полицию и сегодня получила у маня свидетельство о смерти, так называемую метрику, которая нужна как документ. Этот умер сорока пяти лет. Почему-то он представляется мне сильным, красивым мужчиной.

Крепко сжав губы, чтобы не разрыдаться, жена его молча сидела возле меня в ожидании документа.

Оформляя запись о смерти, невольно наблюдала за ней.

Вручая ей документ, почему-то почувствовала себя как бы виноватой парад ней за эту написанную моей рукой бумажку. А она, приняв свидетельство о смерти, прошептала:

— Забыть его не могу…

Почему-то была уверена, что она, как и ее покойный муж, — врач. Опросила, есть ли у нее дети.

— Сын где-то у наших… Сказав, ушла решительно, быстро.

Особенно рвут сердце дети. Родятся либо мертвые, либо, прожив несколько часов, умирают. Тогда мать получает сразу две метрики, ибо в страшную годину донашивала она ребенка!

Вот Рора Иван, Шевелев Петрик, Гусь Вова, Петренко Гриць, Бондаренко Надия…

Мать дает справку о рождении и вместе с нею справку о смерти. При этом она говорит:

— Назовите как хотите, не все ли равно…

Или:

— Назовите Верой, потому что хотела, чтобы была Вера… Да и муж, уходя на фронт, просил так назвать…

Когда спросила Александра Михайловича, что писать в подпункте «вероисповедание», он хмуро ответил:

— Согласно приказу немцев, надо писать «православный». Так и пишите. Мертвые протестовать не будут…