6 ноября

6 ноября

На рассвете, тихо ступая на цыпочках, снова хлопочут возле плиты мамы; дети еще спят. Сестры Лебединские только что проснулись и тихо разговаривают о неожиданном ночном страшном госте — пуле, которая лежит уже на столе, извлеченная из-под кровати.

Вокруг какая-то странная тишина: утихли взрывы, притих страшный стон взлетавших в воздух домов и зданий; умолкла незнакомая пушка, которая всю ночь била, казалось, по нашим вискам; по улице никто не ходит. Спрашиваю у сестры и мам, не слышали ли ночной разговор под нашим домом, и рассказываю им о ночном диалоге.

Мама говорит, что это мне приснилось.

— А что это были за серые тени? — припоминает сестра, сидя в кровати с вязаньем. — Что-то, по-моему, не похожее ни на немцев, ни на полицаев…

Беседа прервалась: проснулись дети. Юрик почему-то захныкал; на него глядя, закапризничала Маринка и забрала у него какую-то игрушку; на детей прикрикнули, а затем стали с сестрой их одевать и умывать — как обычно, каждая своего: я — Маринку, сестра — Юрика.

Почему я сразу не подошла к окну?

Из своей комнаты вышли сестры Лебединские. Поздоровались. Софья Дементьевна напомнила нам:

— Завтра праздник Октября…

— А наших еще нет, — вздохнули все. — Почему-то тихо, не воркуют в небе «ястребки»:

— Еще прилетят…

Суп на столе, мамы зовут есть. Говорим шепотом, ходим на цыпочках… Вдруг дети, которые уже прилипли к окнам, удивленно-радостно, громко, забыв о необходимости говорить шепотом, вскрикнули на всю комнату:

— На улицах — люди! Ой, люди!

— Мно-о-о-го, — растягивает Юрик. — Я первый увидел, я!

К окнам бросились все. В самом деле: на улице полно людей, они сбегаются отовсюду, суетятся, целуются, что-то выкрикивают. Кто-то по мостовой катит бочку. На перекрестке Верхнего и Нижнего валов собралась уже огромная толпа возбужденно-радостных людей, в центре которой какие-то военные в серых шинелях; на тротуарах обеих улиц — те же военные. Забыв все, натыкаясь на детей, которые путаются под ногами, бежим от одного окна к другому, что-то кричим, бросаемся в объятия друг другу, снова бежим к окнам, раздвигаем цветы, кричим, плача:

— Ой, наши, это же наша армия, это же наши солдаты!

— Это они были ночью!

— А на шинелях у них уже погоны!

— А мы и не видели, мы проспали!

Плачем и выкрикиваем слова, до сих пор не произносившиеся, особенные, неповторимые слова, которые сами рвутся из глубины души, пробужденные такой радостью, от которой захватывает дыхание; снова смотрим и снова не верим. Через две-три минуты радость выгоняет нас из комнаты на улицу. Впопыхах забыли о Юрике, и он сам пополз по лестнице, плача, что отстает.

В босоножке на одной ноге, перехватив на ходу платком косы, мчусь за сестрой, которая около калитки уже обнимает двух бойцов сразу. Возле нее Юрик, подхваченный на ходу и вынесенный на улицу к матери кем-то из взрослых; вот его взял на руки один из двух расцелованных Наталкой. Это загорелый кряжистый воин, глаза его кажутся мне знакомыми. К нему спешит мама со слезами, объятиями и вопросом:

— Гриця моего вы там не видели?

Оставив Юрика на руках бойца, сестра бросилась к другим бойцам, и я скоро потеряла ее в ликующей толпе. Все обнимали и целовали солдат; щедро полились сбереженные для долгожданной встречи слова, поцелуи, объятия.

Первый, к кому я бросилась, был солдат, так похожий лицом и ростом на Михаила, что я стала бурно целовать его.

— Вы Михайло? — шепчу ему.

— А вы Олеся? — спрашивает он.

И оба смеемся, счастливые, а руки мои уже на плечах другого бойца.

Дорогие, взлелеянные в мечтах серые шинели, родные, дорогие лица!

Вскоре в толпе меня разыскала Маринка:

— Мама, домой! Собираемся уже домой!

Неподалеку от себя увидела сестру, которая брала Юрика с рук веселого, молодого чубатого бойца; это было не так просто — малыш собирался «далеко идти» с ним, «ехать на пушке».

Вновь вернулись в комнаты, где прожили столько тревожных дней. Сестры Лебединские с матерью уже спокойно, полными хозяевами хлопотали в них, готовясь к празднику.

Только в комнате заметила, что выбегала из дому в одной босоножке…

Домой собрались быстро. Идем и не узнаем улицу: хоть и искалеченная, она стала невыразимо красивой, потому что на ней уже не было ни одного оккупанта!

Навстречу бойцам идут и идут люди. Приветствуют, жмут руки, громко разговаривают, смеются и плачут от радости. Сколько на улицах людей! Откуда они так быстро взялись?

Идем навстречу бойцам своей армии и солнцу, которое восходит; кажется, что от него начался поход, и вот едут и едут, медленно и торжественно, наши военные обозы, машины с бойцами, огромные дальнобойные орудия, танки, какие-то новые пулеметы, засекреченные «катюши», о которых мы так много слышали.

За «катюшами» — походные кухни, а за ними опять — техника и бойцы, потом снова бойцы и техника, и опять кухни…

Вот несколько пожилых женщин, опустив узлы на тротуар, остановили легковую машину, в которой сидел, должно быть, полковник, весь в орденах, а с ним были такие же солидные и важные, также в орденах, товарищи.

— Дайте поцеловать вас, сыночки!

И только когда по-матерински всех обняли и прижали к сердцу, сказали:

— Поезжайте, дорогие, теперь дальше, освобождайте остальных!

И обозы все ехали и ехали, удивляя нас невиданной военной техникой.

Домой шли быстро; сколько сил она прибавила, радость! Задымленные лица бойцов тепло улыбались нам; видя наши измученные лица, они подбадривали нас ласковым словом.

Кто-то из бойцов спросил Юрика:

— Что это с твоим пупсом?

И засмеялся, услышав, как мальчишка серьезно и солидно ответил:

— Немцы ранили.

Вот мы и дома. Даже не верится, что живые.

Справа от калитки лежит большая куча свежих досок, предназначенных, очевидно, для блиндажей, но гитлеровцы уже не успели их соорудить. Во дворе увидели нескольких наших бойцов: двое мылись, один с полотенцем шел нам навстречу.

— Здравствуйте, здравствуйте, а мы еще вчера с вечера вас ждали. Далеко они вас загнали…

И снова начались дружеские объятия, поцелуи, душевные радостные разговоры.

Тот, который шел из сада с полотенцем нам навстречу, — плотный, с вихрастыми светлыми волосами и голубыми глазами, отрекомендовался:

— Гринев Владимир Петрович, до войны учитель географии.

— Оксана Филипповна, учительница русского языка и литературы. Освобождали коллегу, — говорю ему, улыбаясь, и мы крепко жмем друг другу руки.

Познакомились с двумя другими. Один — богатырского сложения, чернявый, с темными глазами и широкими густыми бровями, башкир, Юнус Янбаев, второй, в противоположность ему, тонкий, стройный, русый, с светлыми глазами, русский, Петр Платонович Сверкунов. Потом мы узнали, что, механик по профессии, он любил заниматься живописью.

Янбаев и Сверкунов со своими товарищами (двумя украинцами, двумя русскими, одним белорусом и грузином) поселились в квартире Маруси, Гринев же с Николаем Опевалиным, Николаем Орловым и несколькими бойцами — в моей и Наталкиной.

В большинстве своем они были артиллеристы-разведчики.

Они рассказали нам, что генерал Ватутин спешил освободить Киев к годовщине Октября. Через несколько минут после знакомства артиллеристы принесли из своей походной кухни ведро чудесного густого крупяного супа с мясом и усадили нас с собой есть. Как и мы, они называли нашу маму мамой, и она перестала расспрашивать их о том, где может теперь быть ее Гриць. В нашем дворе у нее сейчас двенадцать сыновей, у нас — столько же братьев.

Петр Платонович успокаивал ее, утверждая, что Гриць тоже освобождает какой-нибудь наш город.

Мы с сестрой поселились в моей половине, отдав бойцам две квартиры — пускай отдыхают! Убедившись в том, что заветная ямка в саду не разрыта, и уже не беспокоясь за нее, мы с сестрой после чудного завтрака с хлебом полетели на Подол за оставленными там вещами. Мама стала наводить порядок во дворе, сарае, в комнатах, в саду.

На Подол мы шли рядом с бойцами, которые все ехали и ехали по пятам оккупантов, все дальше и дальше, на запад. Навстречу нам шли и шли из изгнания измученные, утомленные, но такие радостные люди, что без слез на них трудно было смотреть, и перебрасывались с нами короткими фразами:

— Все живы?

— Все.

— Ну и пережили же!

У Лебединских застали семейное торжество: заскочил домой сын Варвары Казимировны, который освобождал Киев. Почему я не художник! С каким вдохновением я писала бы портрет матери, встретившей сына-освободителя, и сестер, которые встретили фата-воина «со щитом»!

Порадовавшись вместе с ними, мы заторопились домой, чтобы не мешать, чтобы дать возможность им наговориться, насмотреться на него матери и сестрам.

До чего же хорошо идти своими улицами, когда уже некого, нечего бояться. Вернувшись домой, не чувствуя совсем усталости, бросились помогать матери. На чердаке, к радости нашей, сохранились все оставленные вещи, а там были и занавески, и коврики, и дорожки, и портьеры, а также постельные принадлежности. Когда мы проветрили комнаты, подмазали стены, помыли полы, украсили всем необходимым и протопили, — квартира приобрела праздничный вид.

Протопили, навели уют и у «хлопцев». Они, освободившись под вечер, охотно помогали нам, и мы познакомились с ними еще ближе. Заснули не сразу: пережитая радость не давала глазам сомкнуться. Не спала и мама. Хотела спросить ее, почему не спит, сказать ей что-нибудь ласковое на сон грядущий, но она поднялась с топчана и тихонечко юркнула во двор. Выхожу украдкой за ней. Куда это она?

В незапертую дверь (немцы выломали все замки) вошла она в «мужскую половину», к «хлопцам», в кухне припала головой к куче висевших на вешалке шинелей, охватила их руками, прижала к груди и зашептала:

— Тут… тут они, а я испугалась…

Как бы для того, чтобы успокоить ее, из комнаты донеслось дружное, ровное дыхание спящих воинов. Веду маму спать, наслаждаясь чудесной тишиной сонного города. Что может быть красивей и счастливей такой тишины? Тишины, красота которой должна породить вечный мир между людьми.