20 мая

Дни наступили такие, что некогда за перо браться. После работы — на огороде, а после всего бегу на какую-нибудь улицу либо ко мне приходят те, кто хочет поговорить наедине, о чем-то попросить.

Тянет писать, это стало потребностью, но часто мешает усталость. Она сваливает в кровать, возьмешь в руки дневник и тут же спрячешь.

Когда живешь только сегодняшним днем, не зная, что ждет тебя завтра, тогда видишь все острее, до мельчайших подробностей.

В окно стучат майские жуки, в саду заливается соловей, а в вечернем концерте сегодня, очевидно, приняли участие лягушки всех прудов и болот Куреневки и Сырца.

Улицы запружены немцами, которые движутся на фронт, а пока заняли помещения школ, предприятий, дома. По ночам этим воякам не спится, и многих черти носят по дворам.

Как-то на прошлой неделе меня разбудил свет карманных фонарей. Он внезапно резанул через окно по глазам и был направлен прямо на мою кровать. Соскочив с постели, мигом накинула на себя пальто. Стала, взволнованная, посреди комнаты, прислушиваюсь. За дверью чужой язык, тяжелые и грубые шаги под окнами. Затем сильный стук в двери. «Гестапо! — была первая мысль. — Кто-то, значит, отблагодарил за добро». Но мысль о такой возможности давно уже таилась где-то в мозгу. Поэтому я не испугалась, даже не растерялась. Душу ожгла мысль о том, что кто-то, возможно, выдал. Неужели нашелся такой подлый человек?

Между тем стук усиливался, гоготание под дверью становилось громче, возбужденнее. Кого-то распирало нетерпение и злоба, бесило мое молчание. Стук в стенку просигналил об опасности. Там проснулись раньше меня и подняли крик, услышала мамин голос: «Боже мой, немцы!»

Я подошла к двери и по возможности спокойнее отозвалась:

— Кто там? Чего хотите?

А мамин голос раздается уже за дверью:

— Не открывай! Не открывай!

Маму оттолкнули. Вот она, крикнув что-то, залилась плачем, и я услышала категорическое требование:

— Немедленно откройте дверь!

Тут дверь начала трещать под натиском немцев. Что-то снова кричала мать, заплакали испуганные дети. Я открыла дверь и с качалкой в руке (качалка и крючок — ночные запоры) стала на пороге. Меня ослепили фонарики, поднятые на уровень лица. Все же успела заметить: «Не гестапо!» Действительно, это были пьяные вояки, искатели ночных развлечений.

Меня окружили и заслонили мама, сестра, невестка, ринулась ко мне и Маринка. Немцы начали осматривать комнаты. Кто-то из них зацепился в средней комнате за доску (пол не был целиком настелен) и грязно выругался.

Ночные пришельцы бесцеремонно осветили книжный шкаф, кровать. Один из них, толстяк, наиболее трезвый, спросил: «Кто это? Что за девочка?» Ответила, что это мой ребенок, а я — учительница. Переспросил: «Учительница?»

Толстяк оказался довольно добродушным и не склонен был скандалить. Он оттащил своего долговязого товарища, который начал было приставать к матери, и сердито сказал ему что-то. Они отошли к книжному шкафу. Мама, потихоньку отплевываясь, прижимала меня и Маринку еще ближе к себе.

А толстяк продолжал настойчиво в чем-то убеждать своих товарищей. Я услышала: «Учительница, в этой семье все с детьми». Догадалась, что они ищут девушек для гулянки, а затем, как бы в подтверждение, услышала:

— Вир зухен панянка![10]

Ответила им, что на нашей улице «панянок» нет, всех забрали в Германию, остались одни пожилые или с детьми, и посоветовала идти спать.

«Аскарида» (так я мысленно прозвала худого, вспомнив известного паразита), пьяно рыгая, сказал: «Не хочу спать, все равно на фронте смерть ждет!» Потрясая в воздухе бутылкой вина, он пытался оказать мне свое внимание. Но тот же толстяк потащил его за собой, и все они ушли, вновь задев доску пола. Наталка и Маруся отпрянули от дверей, за которыми стояли наготове, чтобы поднять крик и разбудить соседей, если начнется какое-нибудь насилие.

«Аскарида» и во дворе споткнулся о корзины с редиской, которые мама приготовила для базара. Мама вывела немцев за калитку, обрадовавшись тому, что так дешево откупилась: вояки взяли три пучка редиски и ушли.

Мы долго еще не могли уснуть, собравшись вместе, валами на ли свои переживания и страхи. Мама поначалу очень испугалась, так как думала, что это «эстап» пришел за мной.

А вот вчерашний «гость» был совсем иным. Во двор забежал немец и взял у мамы ведро. Вечером принес его и присел в комнате у Наталки. Та вместе с Марусей запряталась на моей половине. Юрик и Василек вначале молча наблюдали за немцем через дверь кухни, а потом, показывая друг другу свою храбрость, потихоньку подошли ближе и вытаращили на него любопытные глазенки. Юрко, осмелившись, спросил: «Ты… немец?» А Василек протянул руку, показывая на военную фуражку.

Немец начал с интересом рассматривать мальчишек. Поманил их. Но тут храбрость отказала хлопчикам, и они убежали, спрятались на кухне. Шепотом они окликнули Маринку, которая пришла на кухню, и предостерегли: «Там — немец!» Мама сидела на кухне на полу и вязала редиску в пучки. Возле нее коптила плошка. Другой, более яркий источник света ей пришлось поставить в комнате, где сидел незваный гость.

Маринка незаметно улизнула, чтобы сообщить нам, что «он» все еще сидит и молчит, а «бабушка начинает сердиться». Мама действительно вознегодовала. Она начала вполголоса беседовать сама с собой:

— И чего бы это я сидела? Девушек у нас нет, зубы скалить некому. Прийти вот так к чужим людям, в чужой дом и сесть. И чего бы это? Ведро принес — спасибо, отдай и иди себе своей дорогой.

Перевязанный пучок редиски полетел в угол, в общую кучу. А в ответ маме заговорил вдруг гость. Заговорил быстро, взволнованно, о чем-то своем, видимо наболевшем.

Маринка полетела на мою половину, чтобы сообщить: «Он говорит что-то бабуне, а бабуня ему такое го-во-рит!»

— Вот наговорятся! — смеются сестра и невестка. Маринка бежит, как связной, назад.

Гостя не остановить. Мама слушала-слушала, а затем и сама разошлась:

— Не знаю, про что ты там лопочешь, и знать не хочу! Зачем вы ворвались на нашу землю, кто вас просил? Ведь ваш фюра подписал пакт о ненападении и сам же напал. Торговали бы мирно, кто вас, чертей, трогал? У себя порядок не смогли навести и в чужие земли полезли? Хватило бы вам и своей земли, если бы разумнее были и жизнь свою поставили правильно, а то — земли чужой захотели? Тесно стало в своем доме, так к нам поперлись! Подавитесь вы еще землей этой, насыплют вам ее на глаза, на грудь, тут вы и подохнете!

С сердцем бросает наша старушка пучок редиски в угол, а в другой комнате не умолкает немец. Это еще больше злит мать.

— Вот если бы не захотели воевать, то не послушались бы своего глупого фюру, который всем вам отравил мозги, — жили бы себе дома, на своей земле, а то… тьфу! А крови сколько, а слез! Вот детей манишь к себе, вспомнил, наверно, своих. А где родители этих детей? Где мой сын, где зятья? Молчишь? — В комнате стало тихо. Гость замолчал, барабаня пальцами по скатерти. — А наши вам чёсу еще дадут! Живыми отсюда не уйдете. Разве что в плен сдашься…

Мама разгорячилась и не замечает моего присутствия: я зашла тихо, не скрипнув дверью. Заметив меня, испуганно мигает: уйди, дескать, к себе. И в самом деле, нечего мне тут делать. Я, ничего не зная, возвратившись с Приорки, направилась к Наталке.

Что-то еще говорил «гость» матери, что-то она ему. Минут через двадцать Маринка принесла известие: «Уже ушел, а бабуне сказал: „Матка — гут“».