10 января
10 января
Несколько дней назад на базаре открыли две большие палатки. За цветной металлолом или изделия из цветных металлов в них платят натурой: хлебом, картошкой, горохом, крупой. Чем кто хочет, в зависимости от того, сколько какая вещь потянет по их ничтожно малым расценкам.
Незадолго до этого «Новое украинское слово» напечатало обращение «Ко всем украинцам», призывая всеми силами помочь «друзьям-освободителям» и как можно дружнее сдавать им все предметы из цветных металлов. Для того чтобы побыстрее выкачать цветной металлолом у голодающего населения, на прошлой неделе прекратили выдавать хлеб всем «не работающим» и всем «работающим на немецкое командование». Однако очередей на сдачу металла, на что так надеялись организаторы голода и смерти, нет; возле рундуков металлолома пусто; на буханки, которые выставлены в витрине соблазняют на преступление, прохожие не глядят, стараются проскочить мимо них как можно быстрее. Ведь цена каждой такой буханки — жизнь родного брата, мужа, сына или дочери там, где сейчас идет кровавая битва за твою свободу, за возвращение твоего правительства.
Столовую, которую мы отремонтировали, еще не открыли, и у меня теперь совсем другая работа. Соседей, которые, не подумав, для чего немцам понадобился металлолом, потащились с ним к рундукам, пришлось удерживать от этого соблазна.
Несколько дней незаметно крутились с Галиной Афанасьевной возле рундуков и радовались безделию продавца.
За буханку или две хлеба, за горсть гороха думали выманить у голодающего населения тазики, горелки, трубы, кружки. А как же! Так вам и понесли! Получайте, голубчики, переливайте на снаряды и пули, а затем обрушьте этот смертоносный груз на головы наших! Плакаты, призывавшие население помочь «друзьям» скорее одержать победу над нами, а также прейскуранты, в которых говорилось, за сколько килограммов металла дают то или иное количество хлеба или крупы, картошки или гороха, — на другой же день сорвали и продолжали срывать, как только они появлялись на стенах рундуков.
А во дворах нередко можно было слышать такие разговоры между соседями:
— Если есть что лишнее, спрячь и помалкивай. Это ведь на голову или в сердце твоего Петра!
— Что ты, ей-богу, за кого меня принимаешь? Просто интересно было посмотреть, что там дают…
Несколько женщин с нашей улицы, которые, не подумав, побежали к рундукам, сами же потом спохватились, и горьким стал для них этот кусок хлеба.
Куприяниха понесла обратно горох, причитая, что невестка, дескать, ошибочно обменяла единственный на все хозяйство тазик, без которого ей ну никак невозможно. Горох вернула и тазик забрала обратно.
Через три дня рундуки закрыли. Не успели еще о них забыть, как в «Слове» появилось новое обращение: отдать немецким «непобедимым вооруженным силам» свои полушубки и теплые мужские вещи! Вскоре призыв газеты сменил официальный приказ.
Сегодня, вернувшись из города, выслушала рассказ мамы о том, что уже приходила «комиссия», собирающая теплую одежду и полушубки для «сил».
— Что это за силы такие? Я так и оказала, что без дочерей ничего не знаю, а мужских меховых шуб у нас никогда и не было. Показала им белые брюки твоего Михаила, серый плащ Гриця. «Это не годится», — сказали и ушли. Ватные вещи взяли бы!
— Эти брюки и показывайте, — советую маме. — А теплое, окажите, мы уже обменяли.
«Непобедимые вооруженные» начали попрошайничать — отрадное явление, — смеемся между собой.
Когда вышла за водой, на улице возле колонки стояла группа женщин и тихо разговаривала о том же. Брать воду никто не торопился. Услышала:
— Пускай ходят. Долго ходить не будут, где их там, эти кожухи, брать?
— Эстап после них не явился бы…
— К чему прямо отказывать? Можно и по-хорошему: теплое, мол, на обмен ушло, а в мехах давно уже не ходим, носили одни лишь велюры да драпы, но и те уже молью изъедены…
— Им, видите ли, холод досаждает, а нашим пленным на этих (морозах жарко.
— Оно-то конечно, мало кто пожалеет рубашку для «освободителей», но… только смертную.
Увидев меня, женщины задержались возле колонки, а когда у своей калитки сказала обычное «до свиданья», кто-то из них вспомнил:
— А как же с детскими пряниками на патоке?
Снова все сгрудились вокруг меня, и я рассказала, чем закончилось это добродетельное намерение отдела просвещения: в списках оказалось 750 детишек, а муки хватило лишь на 1600 пряничков. Разносить по два малюсеньких коржика было как-то неудобно, а хотя бы три — не получалось. Пока дожидались поступления еще какой-либо помощи со стороны Красного Креста, начальство управы растащило и это.
Второй уже день, как я освободилась от работы в школе.
Так поступило большинство учителей. Благодаря своему преклонному возрасту Анастасия Михайловна застрахована от каких бы то ни было трудовых мобилизаций, тем не менее она осталась, чтобы формально отбывать там повинность. В действительности же предполагается, что она будет «организующим началом», — когда появится возможность вырвать что-либо для коллектива. Директор назначил меня в качестве ее помощницы, и мы забегаем друг к другу, как только возникает малейшая надежда на то, что удастся что-нибудь раздобыть.
Учителям, как и всем неработающим, норму хлеба убавили, и для большего удобства наряд оформляют один раз в две недели «сразу» на… 1200 граммов. Преследуя те же «удобства», наряды выдает сам штадткомендант (городской управе уже не доверяют), и опять же для большего «удобства» школы и гимназии целого района объединяют в одном наряде.
Ничтожные крохи хлеба, но сколько унижений и переживаний надо испытать, чтобы получить на них разрешение из рук немецкого начальника. Вчера, оформляя наряд на хлеб для учителей нашего района, немало находилась, насмотрелась, переживала…
Чего стоят эти минуты горечи, когда чувствуешь себя на положении пленной нищенки, когда самодовольный, красномордый и спесивый палач с брезгливой миной подписывает тебе наряд и пренебрежительным жестом швыряет кусок хлеба на две недели, милостиво разрешая пока что дышать на своей родной, богатой земле!
В прошлый раз мне посчастливилось не лицезреть герра Кляйна. Переводчица, осмотрев меня с ног до головы, не пропустила к нему в кабинет:
— Учительница? Немедленно смените выражение лица!
И сама отнесла наряд на подпись.
От души поблагодарила ее, не знаю только, догадалась ли она, за что именно я ее благодарила.
Не так-то легко добраться до дверей кабинета немецкого хозяина города. С самого утра около подъезда большого красивого здания одного из наших научно-исследовательских институтов на Печерске уже толпится большая очередь; в вестибюле, куда с трудом попадаешь, полицаи делят толпу на две части: справа — все подневольные, «чернь», рабы, а слева — рейхсдейче, фольксдейче и прочие мерзодейче. Попробуй-ка один, без переводчицы, направиться в необходимый тебе кабинет! Тебя тут же остановят несколько полицейских, охраняющих второй этаж учреждения, предназначенный исключительно для «рейхс» и «дейч». Вздумай очередь волноваться-и полицейские, охраняющие широкие проходы, по которым снуют «немецкие служащие» и просто немцы по своим делам с этажа на этаж, начнут беспощадно толкать в спины и изгонять из коридора нарушителей тишины или выступивших из шеренги в свободный проход. Свой же, мерзавец и предатель, сам пребывающий на положении раба… вытолкнет тебя и на твоем же языке еще свиньей обзовет.
Горше полыни этот малюсенький, весящий 1200 граммов хлебец «кирпичом», выдаваемый «работающему» на две недели.
Бывать на Печерске особенно неприятно. На каждом шагу здесь попадаются немцы, немецкие автомобили; наиболее роскошные дома забиты и загажены оккупантами. Красивейший уголок Киева осквернен.
Проношусь как можно скорее по красивым улицам этого живописнейшего уголка города; руины сейчас занесены снегом, оттого улицы кажутся чистыми, родными, а глаз радует и успокаивает чудесный вид на скованный льдом и сонный Днепр, наш, вольный Днепр, какого не пленить никакими силами, из которого все же напьются наши солдаты, зачерпывая воду касками, как некогда черпали воины Руси воду на великом Дону. Вопрос только во времени. Сколько же еще ждать?
Возвращаясь после всех мытарств и «хождений по мукам» домой, я всегда — бросаю вопрошающий взгляд на величавую реку, вижу в ней надежду, ибо от нее, с противоположного ее берега, когда-нибудь придет еще радость…