20 октября

20 октября

Дни прозрачные и солнечные, а вечера теплые и сухие. Дороги желтые, красные, кровавые, серебряные. Под ногами ковры из осенних шелковистых листьев. Небо синее, высокое, до жути тихое. Только кудряшки облачков над лесом.

Хожу от дома к дому, и так протекает день за днем. Вот бреду по Выштородской улице, которая берет начало у Пущанского леса. Болят ноги, хочется сесть. Наскрести бы большую кучу листьев, упасть на нее и уснуть крепко-крепко… Нет, сначала хорошо бы чего-либо поесть.

Стукнула в калитку, а она сама раскрылась. Белый красивый домик в садике, тропинка, усеянная кленовым листом, во дворе два клена.

— А где хозяйка?

На скамье возле сеней сидела женщина.

— Я хозяйка.

Грустная-грустная, даже лицо почернело от тоски.

— Вы-то мне и нужны.

— Знаю. Вы наш инспектор? По мою, значит, душу…

— Нет, сперва проверю, а тогда, может, и душа останется с вами.

— Кабы так. Ну, зачем это я должна оставлять родной дом да еще ехать к врагам? На кого же я все покину, ведь у меня сын девятнадцати лет.

Убитой горем женщине — это я знаю — 45 лет без четырех месяцев.

Она расплакалась, и так горько, с надрывающим душу отчаянием.

— Не плачьте раньше времени. Я же проверить пришла. Может, вы и не должны ехать.

— А потом полиция заберет…

И зарыдала.

— Ну, успокойтесь. Где ваш сын?

Услышав разговор, появился на пороге сын Володя, привлекательный на вид паренек крепкого телосложения. Владимир поздоровался со мной.

— Мама, позови гостью в дом. И не плачь.

В комнатах тихо и уютно.

— Вот вдвоем с ним мы и остались. Дочурка где-то под Казанью, выехала со своим мужем, когда завод эвакуировался. А мой муж погиб еще в гражданскую… — Нина Марковна перестала плакать и доверчиво смотрела на меня.

Сидим за столом, говорим только об одном: долго ли еще будут терзать людей эти злодеи, вандалы?

— Вот и за парня дрожу. Правда ли, что мужчин будут брать после того, как закончат отправку женщин?

— Должно быть, так, если об этом начали говорить.

— Это еще как им удастся меня взять. Вы слышали про Ивана Калашникова из Белоруссии?

— Говорят, он действует возле Умани.

— А о Ковпаке?

— Слышала.

Володя рассказывает, что слышал на заводе про Ивана Калашникова из Умани. Прекрасно владея немецким языком, разъезжает он, переодетый, по оккупированным местам, берет все, что ему нужно. Оглянутся немцы, поймут свою оплошность, да уже поздно! Расклеили они объявления: десять тысяч рублей за голову Калашникова, — а он под самым носом гебитскомиссара сделал приписку: «Дешево. Я стою больше!»

Как-то осмотрел храбрец в составе немецкой военной комиссии подземные зимние сооружения, сделал свои замечания, а затем прислал еще и письменное заключение: «Выкурим вас и оттуда! Иван Калашников».

Заговорились мы, не заметили, как стемнело. Мать коптилку засветила.

— Немецкая электрификация, — невесело шутит Володя.

Ну, так как же все-таки быть? А вот как: Нину Марковну Репик вычеркиваю из списков, ей уже за 45 лет. Помогла здесь метрика. Старая, еще церковная, выданная одновременно и на братьев и на сестер. На сгибе ее обозначен цифрой год рождения Нины Марковны — 1898; «8» похожа на «6», чуть-чуть подскоблила лезвием и легко переправила на безупречную «6».

Володя беседует с матерью, а ее не узнать: женщине улыбаются все уголки родного дома.

— В случае повторной проверки покажете метрику, она сейчас важнее паспорта… Расхождения в годе рождения встречаются довольно часто, — говорю Нине Марковне и собираюсь уходить. Но мать с сыном усаживают меня за стол ужинать, и нет сил отказаться от такого приглашения.

От Репиков иду к Степаниде Поликарповне Тереховой. У нее двое детей. Старшая дочь, Татьяна, устроилась на работу, где имеется броня, а сыну третьего октября исполнилось 16 лет. Знаю об этом от нее же, — разыскала меня в управе и спросила, что делать. В карточке возле имени сына поставлен лишь год рождения — 1926. И вот месяц и число мы придумали другие — 31 декабря. Метрику сына она на какое-то время «потеряет», а сейчас необходимо немедленно исправить дату в домовой книге: к римской десятке прибавить две палочки. От Степаниды Поликарповны иду к Потий — спасать таким же образом эту женщину и ее дочь, Нонну.

В списках появляется все больше и больше отметок о броне и пометок, освобождающих от явки на сборный пункт. У меня, если говорить о выдумке, оказались неплохие способности. Впрочем, многое подсказали сами мои «подопечные».

…Какие же длинные эти улицы, Новая и Старая Забарские. Пойдешь по ним — не скоро вернешься. Едва волочу ноги. А ведь люблю ходить, прислушиваться, как шелестит осенняя опадающая листва, как шепчет о своем умирании для извечного рождения вешней порой. Между усадьбами разбросаны разноцветные коврики. Ветерок шевелит опавшие листья яблонь, груш, вишен, берез.

Около водопроводной колонки беседуют женщины. Они явно ждут меня, хотят поговорить.

— Добрый вечер! — приветствую их.

— Вечер добрый! Небось устали?

— Ну и улица же у вас! Бесконечная.

— Зато прямая.

Обступили, а затем тихо:

— Какое там еще лихо нас ждет после этой мобилизации?

— А может, есть уже что-нибудь радостное?

— Заходите, заходите к нам почаще, и не только перед бедой.

— Расскажите, где действительно проходит фронт?

— Расскажу. Вот закончу проверку и у всех побываю, — едва успеваю отвечать.

— Заходите, заходите, пожалуйста!

Вдруг женщины умолкают, наклонившись к ведрам с водой и берясь за коромысла: мимо прошла какая-то женщина с корзиной. Миновав два двора, она исчезла. Ее проводили до самой калитки хмурые взгляды. А затем посыпалось:

— «Хвостдейче»!

— Будут бить их и в хвост и в гриву!

— Тише вы, застрекотали!

Обещаю зайти, подбадриваю и направляюсь в соседний двор, в калитке которого стоит хозяйка и дожидается меня.

— Добрый вечер. А я вас жду-жду, потому что должна в том списке быть.

Заходим в дом.

— Зоечка, иди, детка, погулять! — выслала хозяйка из комнаты девочку лет девяти, а сама сразу же говорит мне:

— Помогите, чтобы мне не нужно было идти на комиссию, иначе я погибну. Муж высох за эти дни, думая о беде…

В регистрационной карточке сказано, что ее муж инвалид, сама она бездетная. А кто же эта девочка, только что подметавшая комнату?

Спрашиваю и узнаю, что это сестренка хозяйки. Она тут, можно сказать, живет постоянно, так как отец стар и болен, но прописана девочка у старика, на Вышгородской улице.

— Вот и хорошо! Завтра же пропишите Зою у себя, чтобы и формально стала она вашей иждивенкой. Зачем ребенок старику? В карточке я отмечу, что вы не обязаны являться на комиссию. Как же это вы не догадались заявить во время регистрации о том, что у вас живет младшая сестра?

Женщина смотрит на меня, удивленная, радостно взволнованная. Затем со страхом спрашивает:

— А пропишут ее в нашей квартире?

— С пропиской детей дело простое. Ведь это зависит от управы, разрешение коменданта города не требуется.

— Ох, дожить бы уж до утра, сделать все это и успокоиться! Измучили меня страхи. Вот ведь какое было безвыходное положение.

— Носятся слухи, что вернется в наш район загс. Тогда впишу вам ребенка в паспорт, а потом это вам еще не раз пригодится, — говорю на прощание Марии Шаменко, а она молча смотрит на меня. И как смотрит!

Ходила я сегодня дотемна… Вернулась домой усталая, но довольная сделанным. К тому же многие женщины и девушки нашего участка имеют броню но месту работы.