29 сентября
29 сентября
Вчера, под вечер, страшные слухи доползли и до нашей улицы…
А сегодня утром, выйдя за калитку, увидела большого формата листы темно-красного цвета, с которых черными буквами грубо и безапелляционно кричал приказ о смерти: всем евреям (напечатано было иначе) немедленно явиться на улицу, которая примыкает к кладбищу и большим, длинным извилистым оврагам, известным под названием Бабьего Яра. Обязательно надеть лучшую одежду и взять с собою все драгоценные вещи, золото. Явиться всем, от мала до велика.
Приказ заканчивался коротким: кто не явится, так или иначе будет обнаружен и расстрелян на месте.
Вот оно, началось…
Мария Марковна и Клава Давыдовна, коллеги по школе, где вы сейчас, что с вами?
Говорю об этом матери, а она, недолго думая, в ответ:
— Беги сейчас же, беги на Подол и веди их сюда, а то, чего доброго, еще попрутся на смерть. У нас посторонних нет, вот они и отсидятся, ничего здесь страшного.
Трамваи не ходят, и я отправилась пешком, чуть ли не побежала. Для учителей, эвакуированных из Пущи, одна из школ Подола была отведена под общежитие. Каждая семья занимала классную комнату. Вбежала к Ивану Григорьевичу.
— Где Мафия Марковна?
На диване (Иван Григорьевич с семьей занимал кабинет директора школы) в немом отчаянии сидела вся семья: сам Иван Григорьевич, преподаватель химии и биологии, его жена Мария Марковна Брандт и их десятилетняя дочь Лина. Девочка забилась в угол; испуганная и возбужденная, она пока что понимает лишь одно: кто-то забирает мать, сейчас матери не станет. Не зря же папа, бледный и взволнованный, с ужасам повторил несколько раз: «Это на смерть! Приказ об уничтожении, истреблении!» Мать проплакала все утро, но потом взяла себя в руки и приказала ей, Лине, замолчать, даже прикрикнула на нее, а затем о чем-то зашепталась с отцом.
Навстречу мне тенью поднялась Мария Марковна:
— Что на улице?
— Пока что тихо. По дворам не ходят.
— Сказал ведь тебе, — обратился к жене Иван Григорьевич, — что нечего волноваться раньше времени. Списки жильцов у управдомов, а наш о тебе ничего не знает, так как ты значишься под моей фамилией с первого дня нашего появления здесь…
— Так найдутся такие, которые скажут, за свою жизнь побоятся. Надо что-то предпринять. Кто-то сегодня уже спросил меня: «Вы пойдете?»
Мария Марковна горько заплакала.
— Не плачьте, — успокаиваю коллегу, — пойдете со мной, я же специально для этого и пришла, чтобы забрать вас к нам. Там никто о вас знать не будет…
— Оксаночка… — бросилась ко мне Мария Марковна.
— Григорий Кириакович дал Марусе справку на мою фамилию, — взволнованно заговорил Иван Григорьевич. — Она написана на форменном бланке и заверена подписями и круглой печатью, в ней сказано, что Маруся учительница такой-то средней школы, и указана моя фамилия. А паспорт ее можно будет «потерять» и дать об этом объявление в газете…
План спасения жены, по-видимому, заранее был обдуман Иваном Григорьевичем.
— Пережить бы лишь первые дни. Но что бы ни было, никуда ее сейчас не пущу. Уж если придется погибать, так погибнем все вместе, — твердо заключил Иван Григорьевич.
— Надо спасаться, спасение вполне возможно, и ускорять гибель совсем ни к чему, — возразила я.
И все мы повеселели, а глядя на нас, повеселел и ребенок.
— Прекрасные люди семейство Гречко! — сказала Мария Марковна и улыбнулась мокрыми от слез глазами.
— Мне еще нужно сходить к Кравчукам. Узнать, как там Клава Давыдовна… — заторопилась я.
Со мной пошел Иван Григорьевич.
Кравчуки поселились во дворе райисполкома, на Красной площади.
Не идем, а бежим улицами, запруженными толпой. У всех на устах — приказ. Все возмущены, возбуждены, напуганы.
Клаву Давыдовну мы уже не застали дома. Она ушла, ушла очень рано. Семен Арехтович рассказал нам о трагической разлуке. Даже ребенок, ровесница Лины, Майя, не смогла удержать ее, не говоря уже о мольбах мужа — подождать, подумать над возможностью спасения семьи. Дочурке она внушила, что уходит на работу и что обязательно вернется.
— За ней зашла ее знакомая, обе решили подчиниться приказу, что бы там ни случилось. Та убедила жену, что людей собирают в гетто, откуда их повезут куда-то на работу. Я был бессилен разубедить их в том, что это не так…
— Но как, как вы могли ее отпустить? Почему не удержали ее? — с горя чуть ли не кричу на него.
— Не пускал, умолял, доказывал, но убедить ее в возможности спасения было невозможно: она просто не верила в это. Твердила лишь одно, и сломить ее упорство ничто не могло: «Из-за меня погибнешь и ты и ребенок. Спасай себя и Майю…»
Продолжать свои упреки Семену Арехтовичу я не могла — он и без того еле держался на ногах. Около столика замерла Майя, взгляд ребенка разрывал сердце.
— Идите сейчас же туда, — может, еще успеете возвратить ее, — шепчу мужчинам, — может, она опомнится и ради ребенка изменит свое решение.
Майя закрылась одна в комнате, а коллеги мои ушли туда, к ярам. Адрес был точно указан в приказе.
Только появилась в дверях, как Мария Марковна бросилась ко мне, бледная и дрожащая:
— Ой, уже ходят! Были во дворе и на первом этаже… Уж лучше сразу умереть, чем такое испытывать! Где Иван?
— Отправились с Семеном туда, по адресу. Клава с утра еще ушла…
Сказала и тут же пожалела, что у меня это вырвалось. Как подкошенная упала бы Мария, не подхвати я ее и не усади на диван. Перепуганная, закричала и заплакала Лина. От нее не скрывали опасность, и детское «мама» привело Марию Марковну в себя.
Возимся вдвоем возле стола.
Мария Марковна обвязалась большим белым шерстяным платком. Сейчас она похожа столько же на еврейку, сколько на гречанку. А в белой, по-деревенски завязанной под шею косынке — столько же и на украинку.
Четкие шаги в нашем коридоре, чужой язык и смех заставили нас побледнеть, онеметь, затаить дыхание.
— Сюда! — прошептали одновременно не губы наши, а глаза.
Стук в дверь, и на пороге — три немца.
Мария Марковна присела возле пылающей голландской печки и, оцепенев, не отводила глаз от огня. Лина уставилась своими большущими глазами на страшных пришельцев, на оружие, готовая в первую же минуту опасности броситься к маме. Я почему-то села, затем поднялась и подошла к Марии Марковне, став так, чтобы наполовину заслонить ее, дать ей возможность овладеть собою.
— Что вам угодно? — спрашиваю на немецком языке.
— Ищем евреев, — ответил тот, кто вошел первым, а двое других, как воры, шарят глазами по углам. Затем один из них заглянул под стол, приподняв скатерть.
— Здесь нет евреев, все украинцы, — отвечаю, глядя немцу прямо в глаза.
Он подошел ко мне ближе, внимательно посмотрел мне в лицо, затем отстранил рукой в сторону и, приблизившись к Марии Марковне, склонился над ней:
— Еврейка?
Сидевшая, согнувшись, на скамеечке и глядевшая на горшочек, который стоял в печке, Мария Марковна выпрямилась и подняла на него глаза…
Что это были за глаза! А взгляд… Такой взгляд навеки останется в памяти того, кто сумел его прочитать…
— Украинка, — ответила она.
— Мама, мама! — вскрикнула на диване и заплакала Лина.
— Ребенок чей?
— Мой, — спокойно ответила Мария Марковна.
— А муж есть?
— Есть. Сейчас придет. Ушел на базар!
— Ой, мамочка, они не заберут тебя? — снова закричала и бросилась к матери Лина, ускорив конец разговора.
— Почему плачет ребенок? — спросил у меня фашист.
— Вас испугался…
Они засмеялись, смех морозом прошел по нашим спинам. Лина, запрятав лицо на груди матери и крепко обвив ее шею дрожащими руками, все еще всхлипывала.
Погоготав, немцы ушли. Уходя, немец еще раз внимательно посмотрел на Марию Марковну, а у меня сердце едва не оборвалось: хоть бы не заподозрил! В себя мы пришли только тогда, когда их шаги стихли.
Пообедали, а Ивана Григорьевича все еще не было. Вернулся он после двух часов дня, опечаленный и утомленный. Напрасно проходили они с Семеном, сами еле вырвались оттуда живыми.
— Мы слышали: раздевают, вещи отнимают, а затем убивают. Пулеметы не умолкают. Все совершается в нескольких домах, прилегающих непосредственно к ярам; из последнего дома раздетые жертвы бегут дорожкой в яры; вокруг полиция и немцы… Нас спасли паспорта…
Через час мы с Марией Марковной пошли к нам. То, что гестаповцы не узнали в ней еврейку, подбодрило ее, и она смело шла по улице, закутавшись в тот же белый платок.
Условились, что Иван Григорьевич будет изредка наведываться к ней, а Лину приведет только тогда, когда ребенок нестерпимо затоскует по матери. В ближайшие недели он все подготовит к уходу в село, к своим родственникам.
Устроили Марию Марковну недурно: в маленькой уютной комнатушке, расположенной как-то в стороне. В случае необходимости достаточно было подвинуть в соседней комнате шкаф, и комнатка совершенно исчезала из глаз, как будто ее и не было. При появлении же посторонних, которым не следовало видеть нового члена нашей семьи, она могла спрятаться в стоявший против кровати шкаф.
Мать не переставала охать: «Ведь и та могла таким же образом отсидеться у нас какой-нибудь месяц! Зачем только она поторопилась?»