1967

1967

Черный хлеб правды

Правда человеческих отношений все с большей настойчивостью утверждается в жизни нашего общества.

Теперь уже стала совершенно очевидной та истина, что сокрытие правды, какого-нибудь нежелательного явления в обществе гораздо опаснее, чем даже самое нежелательное его обнародование. Истинное положение в сельском хозяйстве неоднократно являлось предметом большого обсуждения в различных органах власти. Важнейшие реформы в экономике вряд ли были бы возможны без всестороннего публичного исследования наметившихся в ней конфликтов и неувязок. Степень и глубина отражения правды народной жизни все решительнее становится главным, определяющим фактором любого произведения искусства. Немало книг о нашем недавнем прошлом ценны главным образом своей мерой постижения правды, даже безотносительно к их чисто художественным, литературным достоинствам. В самом деле, когда мы читаем «Брестскую крепость» С. С. Смирнова, «сельские» книги В. Овечкина, Е. Дороша, Б. Можаева, С. Крутилина, последнюю повесть Ч. Айтматова или совершенно беспощадные в своей жизненной оголенности «Матренин двор» или «Один день Ивана Денисовича» А. Солженицына, то приемы стиля, красоты языка и хитрости композиции как бы утрачивают для нас все свое немаловажное, в других случаях решающее, значение. Мы поражаемся прежде всего заключенной в этих произведениях концентрированной силой правды жизни, психологической точностью характеров, жизненной емкостью ситуаций. И в этом, разумеется, высшая степень литературного мастерства.

Правда жизни народа, воплощенная в образах искусства, стала важнейшей эстетической категорией нашего искусства. И тут, на мой взгляд, вряд ли правомерно делить правду народной жизни на различные составные — главную и второстепенную правды, «правду века» и «правду факта». Думаю, не нуждается в доказательстве положение, что единственной приемлемой правдой в реалистическом искусстве является лишь правда сущего, и совершенной нелепостью будет подменять ее требованием должного. Всякая подмена такого рода не может обойтись без того, чтобы не вступить в конфликт с природой реалистического. Может, несколько полемично, но, в общем, совершенно правильно писал как-то Игорь Золотусский: «Правда — все-таки правда, и нечего над ней мудрить. Что не ложь, то правда — так искони считалось меж людьми».

Необходимость в правде стала бесспорной, искусство повернулось к ней всем фронтом, и потому трудно объяснить некоторые ставшие модными снобистские выверты с самим понятием правды. Несмотря на свою общепризнанность, правда далеко еще не стала надоевшей роскошью и все еще являет собой черный хлеб жизни, имеющий обыкновение нелегко доставаться тому, кто добывает его в поте лица.

Что до той правды, которую связывают с прозой о войне, то для меня она открылась с «Окопов Сталинграда» В. Некрасова. Позже, помнится, поразили «Двое в степи» Э. Казакевича, немедленно охаянные критикой и на ряд лет вычеркнутые из литературы. Впрочем, истины ради следует заметить, что и до этих книг в качестве исключения случались хорошие вещи о войне — очерки, рассказы, «Волоколамское шоссе» А. Бека, «Красная ракета» Г. Березко, но какова-то была основная масса литературной продукции того времени! Порой создавалось впечатление, что сторонники «облегченной» военной доктрины, пережив крушение ее на войне, перенесли эту доктрину на литературу о войне.

В ту пору, стремясь испробовать свои силы в литературе, я долго не решался этого сделать. Правда, было несколько попыток, неудачи которых я объясняю теперь отсутствием посильного примера, должного литературного прецедента, вовсе не обязательного для зрелого писателя, но зачастую совершенно необходимого для начинающего литератора. Казалось, большинство написанного о войне в первое послевоенное десятилетие лежало за пределами военной реальности и уж наверняка вне моего личного военного опыта. В таких условиях недолго было уверовать, что искусство соцреализма слагается не из того, что наличиствует в жизни, а из того, что в ней должно быть. Это, разумеется, не могло не озадачить и отбивало желание не только к литературному творчеству, но и к литературному чтению.

Но вот с появлением первых военных повестей Г. Бакланова и Ю. Бондарева и некоторых других вещей все стало на свое место. Оказалось, что та война, которую пережил любой фронтовик, — со всей ее беспримерной жестокостью, героизмом и трусостью, голодом и холодом, радостью удач и организационным бедламом, эта памятная настоящая война во всей ее неприкосновенности явилась со страниц книг. Да и каких книг! «Батальоны просят огня», «Пядь земли» наряду с «В окопах Сталинграда», «Волоколамским шоссе» явились вершиной нашей военной прозы и таковой остаются невзирая ни на какие критические наскоки, ставшие обычными для всякого сколько-нибудь стоящего произведения. Это была высокая литература еще и потому, что правда войны в ней нашла свое совершенное художественное воплощение, что весьма нелегко и требует от художника по-настоящему большого таланта.

Думается, эти книги имели для нашей военной литературы принципиальное значение, которое сейчас, по прошествии некоторого времени, видится еще ясней. Это они своей истинной драматичностью, беспощадной правдой в изображении многотрудного лиха войны и, самое главное, всесторонним рассмотрением человеческого поведения на войне обусловили появление несколько позже таких отличных книг на тему войны, как «Самый далекий берег» А. Злобина, «Неудача» Ю. Гончарова, «На войне как на войне» В. Курочкина, повестей и рассказов В. Богомолова, В. Рослякова, К. Воробьева, М. Пархомова, В. Балтера, В. Астафьева, О. Горчакова и др. Побудительный пример их пошел еще дальше, на периферию, и отозвался в произведениях А. Адамовича, А. Гончара, А. Карпюка, Л. Первомайского, М. Слуцкиса. Разумеется, этот перечень можно продолжить, но не в нем дело. Важно, что сделано начало, разведан путь, мы знаем теперь, в каком направлении лежит новая «Война и мир». Дело за автором.

Образный строй искусства, концентрируя жизненный опыт человечества, необычайно расширяет обозримые горизонты мира, приобщает людей к сфере высоких чувств, мудрости и правде жизни. Но тут следует иметь в виду, что правда, как и искусство вообще, способна проникнуть в души лишь тех, кто духовно созрел для нее, кто в ней нуждается, для кого она — высший жизненный принцип, без которого нет духовности и, уж конечно, немыслимо творчество. В противном случае она, мягко выражаясь, без надобности.

Правда необходима народу, но она же не менее важна для собственно литературы в ее изменчивой прихотливой судьбе. Ведь всякое данное состояние литературы несет в себе предпосылки литературы будущего, которая неизбежно проявляется не только как зеркало той, будущей жизни и продолжение прежних традиций, но в известной мере и как реакция на предыдущее искусство и его заблуждения. Мне кажется, что в этом смысле нам ни нынче, ни в недалеком будущем нет основания опасаться различных видов пустопорожнего формализма, буйно расцветающего там, где содержание жизни основательно отработано искусством предыдущих времен. Кажется, нашей литературе на много лет хватит с избытком насущных человеческих конфликтов, долго еще будет для нее сладок черный хлеб правды. Если действительно, как писал Стендаль, искусством движут страсти, то нам их не занимать. Конечно, и здесь могут быть издержки и непредвиденности, но, в общем, критерии у нас надежные. Можно ошибаться относительно того, как надо, но как не надо — должно быть понятно всякому мыслящему человеку. Опыт относительно этого у нас богатый.

Все-таки это хорошо, что настоящей литературой руководит не конъюнктура, не мода, а единственно правда жизни, и тут уж ничего не поделать кому бы то ни было. Хочется верить, что мы многое можем. Литература наша завоевала такое, чем она может гордиться. Надо только не упустить это завоеванное и сберечь его для искусства будущего.

[1967]