1980

1980

[Интервью «Литературной газете»]

— Что является непосредственным толчком, импульсом, побуждающим всякий раз к созданию новой «фронтовой страницы»?

— По-разному это бывает. Иногда еще при работе над предыдущей повестью возникают побочные ответвления идеи или замысла, которые в рамках данного сюжета реализовать невозможно, но они чем-то мне интересны. Ведь когда углубляешься в материал, обдумывая его, заново переживаешь коллизии и переосмысливаешь ситуации, то всегда что-то отбрасывается, а что-то берешь «на заметку», про запас, на будущее. Иное так и остается неиспользованным, к другому же я потом возвращаюсь.

Но «толчки» возникают не только во время работы, а и самым неожиданным образом — в общении с людьми, в беседах с друзьями, при чтении… Вдруг что-то завладевает тобой, будит воображение, обрастает подробностями, появляется новый поворот идеи. Неясное еще намерение долго не отпускает, свербит в сознании. Трудность при этом состоит в том, что интересную идею надо «одеть» в достаточно пригодные для нее литературные одежды, обрастить идейный костяк, что называется, мясом жизни. И сделать это так, чтобы, с одной стороны, идея не очень выпирала из этих одежд, а с другой, — чтобы не потонула в обилии фактического материала. Хорошо, конечно, когда все выступает в гармоническом единстве, когда за жизненными фактами как бы стоит, возвышаясь в отдалении, не обязательно рядом, большая, сильная, захватывающая идея. Это, я считаю, самое важное, но и самое сложное в литературе. Порой для воплощения сильной идеи просто недостает фактического багажа, и тогда приходится оставить задуманное. А бывает и так, что в процессе работы воплощение идеи выходит недостаточно убедительным, и, хотя жизненного материала хватает, трудиться дальше бессмысленно.

— Василий Владимирович, вы садитесь за стол с уже отработанным в голове сюжетом, точно очерченными образами, или они обретают плоть в процессе письма, проявляя новые черты, не подчиняясь вашей режиссуре?

— Я бы сказал, что мои герои всегда мне послушны, обычно никто из них не выражает своеволия, идут туда, куда я их веду. В этом смысле они дисциплинированны, как хорошие солдаты хорошо вышколенной роты.

Прежде чем обратиться к листу бумаги, приступить к первой главе, я стараюсь тщательно продумать сюжет, характеры, знаю начало и обязательно — финал. Детально обработанный финал — непременный залог того, что вещь получится. Конечно, во время письма и сюжет, и образы претерпевают какие-то изменения, но образная система в целом сохраняется. Как ни странно, труднее всего определить начало, а ведь для всякой маленькой повести очень важно, откуда начать. Если слишком издалека — получится затянутая экспозиция, нарушится сюжетная, композиционная стройность. Начать на недостаточном расстоянии от финала — тоже плохо, поскольку характеры не успевают проявить себя в нужной степени, запомниться читателю, как наступает развязка.

Очень важно, повторяю, начать с такого момента, чтобы действие развивалось ровно, энергично, но нефорсированно, а характеры проявлялись в меру. Чтобы было интересно, недлинно и в то же время обстоятельно. Чехов советовал, завершив рассказ, обрубать начало и конец, поскольку там больше всего искусственности, неестественности. Но думаю, что лучше все-таки не обрубать, лучше сделать так, чтобы обойтись без хирургического вмешательства.

Пишу последовательно, то есть от первой главы продвигаюсь к последней. С самого начала у меня существует сюжетный план, и редко случается, что главы меняются местами. Полагаю, что произведение такого жанра, как маленькая или средняя повесть, должно вырастать гармонично, словно дерево, — от корня к вершине.

— А название повести вы легко находите?

— Это интересная область литературного творчества. У иных писателей талантом освещено не только то, что находится под обложками их книг, но и то, что значится на обложках. У меня выходит по-разному. Бывает, что с самого начала знаю название, но когда рукопись завершена, приходится его отбросить, потому что оно себя не оправдывает. Случается обходиться без переделок. Иногда же происходит такое: вещь написана, а названия нет, сотни вариантов переберешь, пока найдешь то единственное, что сколько-нибудь годится для данной повести.

— Вы хотели стать живописцем или ваятелем и поступили перед войной в художественное училище. Может, ваши повести малоформатны, лаконичны еще и потому, что вы, словно скульптор, отсекаете от глыбы материала не только все лишнее, ненужное, но и отказываетесь от того, что, на ваш взгляд, не является обязательным?

— Может быть. Мне трудно сказать, что это: результат давних занятий изобразительным искусством или своеобразие моего вкуса. В живописи я никогда не был силен, хотя люблю ее с детства. Мои способности скорее проявлялись в графике. Наверное, потому отдаю предпочтение графике и в литературе. Подчас завидуешь автору, который пишет эмоционально, богато, с большим количеством тропов, свободно и подробно распространяется о вещах второстепенных, но делает это изысканно, со вкусом. Наверное, это хорошо. Но в собственном творчестве я не испытываю к подобному письму особого пристрастия. Мне больше нравится лапидарность, выразительность без излишеств, даже сухость, скупость языковых средств, какие могут быть сродни только графике.

Считаю, что среди пишущих о войне великолепный график мысли и слова В. Богомолов. У него каждая фраза словно выбита на камне — ни вставить лишнего слова, ни исправить, всегда все точно выверено и подогнано. Словесная манера Г. Бакланова тоже графически скупа, хотя у него фраза часто эмоционально окрашена и содержит намек, оттенок, подтекст.

— У Бакланова больше полутонов?

— Совершенно точно. А вот Ю. Бондарев или В. Астафьев, на мой взгляд, работают маслом. Их живописная кисть пишет широко, изящно, красочно. Наверное, я так бы не смог, если бы и захотел.

— Законченная рукопись, по-видимому, долго еще держит вас подле себя, ведь вы сами переводите свою прозу. Скажите: на opигинале это как-то отражается? Он остается неизменным или перевод выявляет некие прежде скрытые от глаз дефекты, диктует изменения в изобразительных средствах?

— При переводе испытываешь муки не меньшие, чем при создании оригинала. Если на русском языке дать простой эквивалент — получится бедно, плоско, пoверхностно, у фразы нет ни глубины, ни изящества. Обычно переводчиков не слишком занимают эти проблемы. Для них главное — передать смысл.

Оттого у нас столько корявых переводов. Я же, по существу, каждый раз делаю двойную работу: сначала пишу вещь побелорусски, потом переписываю ее по-русски, являясь таким образом автором двух оригиналов. Перевод, разумеется, ведет к некоторым изменениям в первом оригинале, потому что вдруг становится заметна неуклюжесть какого-то речевого оборота, выпирает неточный эпитет, обнаруживается не та тональность.

Год от года пишется все труднее. И это объяснимо. Возрастает требовательность к тому, что выходит из-под твоего пера. Хочется, чтобы груз высокой нравственности — то, собственно, из-за чего и создается произведение, — становился все весомее, значительнее…

Интервью вела И. Ришина.

[1980]